Приглашаем посетить сайт

Доктор Альмера. Маркиз де Сад
Подпольный роман "Золоэ и ее два спутника" - Из тюрьмы Святой Пелагеи в Шарантон - Последние годы жизни маркиза де Сада

Подпольный роман "Золоэ и ее два спутника" - Из тюрьмы Святой Пелагеи в Шарантон
- Последние годы жизни маркиза де Сада

В июле 1800 года появился роман без имени автора, который продавался из-под полы и который, переходя из рук в руки, читался и перечитывался в официальных кругах - одними из любопытства, другими из любви к сплетне - и, наконец, произвел огромный скандал.

В этом романе, названном "Золоэ и ее два спутника" были подробно описаны самые отвратительные оргии и под вымышленными именами, которые не могли обмануть ни одного читателя, фигурировали Бонапарт - Д'Орсек (Orsec - анаграмма от слова "Corse" - Корсика), Жозефина (Золоэ), г-жа Тальен (Лореда), г-жа Висконти (Вользанж), Баррас ("Сабар" - снова анаграмма) и т, д.

Точная копия портретов позволила безошибочно угадать главных действующих лиц.

С первых же страниц книги автор спрашивает: "Что с вами, дорогая Золоэ? Ваш сморщенный лобик говорит о печали. Разве судьба не подарила вас улыбкой? Чего недостает вам для вашей славы, для вашего могущества? Ваш бессмертный супруг не солнце ли отечества?" Кто не узнал бы в 1800 году в этом "бессмертном супруге", в этом "солнце отечества" Бонапарта? В небрежно набросанном, но поразительно схожем портрете женщины нельзя было не признать Жозефины.

Золоэ родилась в Америке. На сороковом году она имеет не меньше претензий нравиться, чем и в двадцать пять. В ней соединилось все, что может пленить и губить: вкрадчивый голос, сатанинская хитрость, страсть к удовольствиям, алчность к деньгам, которыми она сорила, как игрок, жажда роскоши, поглощавшая доход с десяти провинций.

"Она никогда не была хороша, но уже с пятнадцати лет ее тонкое кокетство привлекло к ней массу поклонников. Их не смутил ее брак с графом де Бармоном (граф де Богарнэ), они продолжали надеяться на успех, и чувствительная Золоэ не решилась разрушить эти надежды. От этого брака родились сын и дочь, в настоящее время причастные к судьбе своего знаменитого отчима".

Остальные действующие лица - сенатор Д., погрязший в пороках, игрок С, и народный представитель К., которого автор пасквиля характеризует эпизодом из его жизни. "Проходя по площади Каруселя, - говорит он, - я встретил двух дюжих парней, которые несли на носилках нечто вроде человека, завернутого с головы до ног в голубой плащ. Я спросил из любопытства у одного из носильщиков, кого они несут. - Следуйте за нами, - отвечал он, - и вы узнаете. Носилки остановились около дома гражданина К. Оказалось, что это именно он прогуливался в таком странном экипаже. Красное, как кумач, лицо, глаза, налитые вином, бессвязные речи и бесстыдные жесты, грязные следы минувшей тошноты на губах и на всей одежде объяснили мне причину состояния, в котором находился представитель Франции. Зрелище это поразило меня, но один из носильщиков заметил: - Нельзя слишком строго судить гражданина К. Чуть не ежеминутно ему кто-нибудь нужен - сегодня промышленник, завтра поставщик, затем еще какой-нибудь директор конторы. С каждым ему нужно поговорить по делу, и они идут в трактир. Что прикажете делать? Ведь только в трактире и можно делать дела. Стоит выпить одну бутылочку, другие следуют за ней, а чтобы привести собеседника К, в хорошее расположение духа, надо не менее десяти".

Кто был автор этого романа-памфлета, роскошные экземпляры которого на веленевой бумаге были посланы некоторым из выведенных в нем особ? Почти все указывали на маркиза де Сада.

Арест его был делом решенным, но было признано необходимым обставить арест так, чтобы не увеличивать скандала и преследованием автора не придавать в глазах публики значения малораспространенному сочинению. Вследствие этого полиция как бы не обратила внимания на "Золоэ и ее два спутника", а занялась "Жюльеттой", которую продавали почти открыто. 5 марта 1801 года де Сад был арестован у своего издателя, которому он в этот день принес рукопись <Эта рукопись заключала в себе некоторые дополнения и исправления к новому изданию "Жюльетты".>. Последняя была конфискована вместе со значительным количеством экземпляров старого издания. Допрошенный маркиз заявил, что не он автор "Жюльетты", а что действительный автор поручил ему переписать сочинение.

Правительство того времени, во избежание вмешательства общественного мнения, которое могло его стеснить, предпочитало действовать относительно тех, от кого хотело избавиться, административным порядком.

Происходило это так: преступники, а зачастую и невинные, в один прекрасный день исчезали, и никто не вспоминал о них. Судьи продолжали судить, адвокаты - произносить судебные речи, но на их долю оставляли только обвиняемых в общих преступлениях, обвинение и оправдание которых было безразлично для спокойствия государства.

Таким именно путем, административным порядком, маркиз де Сад был заключен в тюрьму Св. Пелагеи 5 марта 1801 г.

В "Памятниках и портретах эпохи Революции" Шарль Нодье рассказывает, что, находясь в тюрьме Св. Пелагеи в 1802 году, он имел случай видеть 27 апреля, на другой день своего прибытия в тюрьму, автора "Жюстины", который собирался уезжать. "Один из заключенных, - рассказывает он, - встал рано, так как должен был отправиться в Бисетр, о чем его предупредили. Мне бросилась в глаза его тучность, которая стесняла движения и, видимо, мешала ему проявлять ту грацию и изящество, которые сквозили в его чертах и в общем характере манер и разговора. Его усталые глаза сохранили некоторый блеск, и время от времени в них сверкала какая-то искорка. Он только прошел мимо меня. Я припоминаю, что он был вежлив до приторности, умилительно приветлив и почтителен".

Эта дородность после заключения доказывала, что де Сад недурно чувствовал себя во время своего нового ареста. В действительности же, с тех пор как его "убрали", по меткому выражению префекта Дюбуа, он не переставал жаловаться. Несчетное количество раз он молил о своем освобождении, клятвенно уверяя (клятвы у него были дешевы), что не он автор "Жюстины" <Каждый раз, когда он говорил о "Жюстине", он подразумевал и "Жюльетту" - он считал два романа за один.>, за которую, по его мнению, пострадал. В ответ на обвинения и жалобы его перевели в Бисетр.

Бисетр, известный во время королевского правительства под названием "Бастилия для сброда", был, собственно говоря, в 1801 году тюремной больницей с тремя тысячами заключенных, молодых и старых, честных и преступных, больных и здоровых. Больных было большинство. Паралитики, эпилептики, буйные, сумасшедшие, хронические, венерические и проч. представляли печальную, отталкивающую картину. Помещение де Сада в эту больницу было равносильно признанию его душевнобольным.

Некоторые из его выходок подтверждали это мнение. Рассказывали, что в Бисетре он занимался тем, что бросал в грязь розы, за которые платил страшно дорого <"В 1855 году я бывал несколько раз в больнице Бисетр, где находилось двое моих друзей, и гулял с ними по этому заведению. Старый садовник, который знал маркиза во время его заключения здесь, рассказывал нам, что одним из его развлечений было приказывать приносить ему корзину роз, самых красивых и дорогих, какие только можно было найти в окрестностях. Сидя на табурете около грязного ручья, пересекавшего двор, он брал одну розу за другой, любовался ими, с видимой страстью вдыхал их аромат.., затем опускал каждую из них в грязь и отбрасывал от себя, уже смятую и вонючую, с диким смехом". (Отрывок из письма Викторьена Сарду к доктору Кабанесу, напечатанного в "Медицинской хронике" 15 декабря 1902 года).>.

Имея под видом больного относительную свободу, он воспользовался этим, чтобы учить безнравственности окружавших его людей, очень способных к этой науке. Так как его ученики уж чересчур живо заинтересовались его уроками, то оказалось необходимым перевести его в Шарантон.

В то время был особый род больных, "государственные сумасшедшие", т. е. люди, которым приписывали умственное расстройство просто за то, что они беспокоили или стесняли правительство. В "Исторических заметках" Марка Антония Бодо, бывшего депутата Законодательного собрания, упоминается о подобных сумасшедших и о наказаниях, которым их подвергали с целью вернуть рассудок.

Указав на жертв произвола, Бодо останавливается на де Саде. "Он автор многих произведений, - говорит он, - чудовищно непристойных. Это был, несомненно, судя по его сочинениям, теоретически развращенный человек, но не сумасшедший.

В нем были все признаки нравственной испорченности, но не безумия; ум его был односторонен, но его сочинения указывают на большую его начитанность по древней и современной литературе, которую он усвоил, так как задался целью доказать, что беспутство освящено примерами греков и римлян. Этот род исследований безнравствен, но чтобы довести их до конца, надо обладать умом и способностями; между тем де Сад облек их в форму романов, в которых проводятся безнравственные доктрины в строгой системе - безумный не в состоянии был бы этого сделать".

Монастырь Шарантона, куда по просьбе своего семейства помещен здоровый или сумасшедший маркиз де Сад, был преобразован в "Больницу милосердия" Директорией...

Директором этой больницы был назначен г. де Кульмье... Де Кульмье применял к душевнобольным теории, почти современные. Он устраивал спектакли, танцы и даже фейерверки. В маркизе де Саде он нашел драгоценного сотрудника.

а семейство де Сада, как и префект, поручило де Кульмье наблюдать, чтобы он не имел ни с кем никаких сношений. Как сообразительный человек, директор не преминул извлечь пользу из этих опасений и потребовал за своего нового пациента плату, соответственную заботам о нем и тем предосторожностям, которые надо соблюдать в отношении его <Семейство де Сада платило за него 3000 ливров в год.>.

Хотя условия жизни де Сада были очень хороши и с ним обращались не как с заключенным, а как с больным, он, однако, не преминул вступить в открытую войну с директором больницы.

фразой: "Вы, видимо, не понимаете, что Ваше поведение в отношении меня уподобляет Вас самому негодному лакею". Нет сомнения, что такого почтенного человека, как Кульмье, никто до тех пор не дерзал сравнивать с лакеем. Его изумление было равносильно негодованию.

Вместе с тихими больными, покорившимися своей судьбе, в Шарантоне были и сумасшедшие, страдающие манией преследования, и заключенные, которые мечтали освободиться. Они интересовались политическими событиями. Учреждение Империи породило в них надежды, еще более укрепившиеся под влиянием четырех статей сенатского постановления от 28 флореаля XII года (18 мая 1804 года).

Сенатом была образована комиссия из семи членов, выбранных из его среды, для исследования правильности арестов, произведенных согласно 46-й статье Конституции, и того обстоятельства, все ли задержанные лица были представлены в суд в течение десяти дней с момента их ареста. Комиссия эта получила название "Сенатская комиссия о личной свободе". Все лица, задержанные, но не преданные суду в течение десяти дней после их ареста, могли обращаться непосредственно лично и через своих родных, через поверенных или же путем петиции в комиссию.

"Маркиз де Сад, литератор, членам Сенатской комиссии о личной свободе. Сенаторы! Сорок месяцев я нахожусь в самых жестких и несправедливых оковах. Заподозренного с 15 вантоза IX года в сочинении безнравственной книги, чего я никогда не делал, меня не перестают с того времени держать в разных тюрьмах, не предавая суду, чего я только ни желаю и что является для меня единственным способом доказать свою невинность. Стараясь найти причину такого произвола, я открыл наконец, что это гнусные интриги моих родных, которым я во время революции отказал в участии в их происках и убеждений которых не разделял. Озлобленные моей постоянной и неизменной преданностью моему отечеству, испуганные моим желанием привести в порядок мои дела, расплатившись со всеми кредиторами, от разорения которых эти бесчестные люди могли бы выиграть, они воспользовались оказанным им доверием и разрешением возвратиться во Францию, чтобы погубить того, кто им не сопутствовал в бегстве из отечества. С этого времени начинаются их ложные обвинения, и с тех пор я в цепях. Сенаторы! Новый порядок вещей делает вас судьями и вершителями моей судьбы; с этого момента я спокоен, так как эта судьба, столь несчастная, находится теперь в надежных руках людей таланта, мудрости, справедливости и ума".

Руки людей "таланта, мудрости, справедливости и ума" (это было слишком много для сенаторов 1804 года) не оказались такими услужливыми, как рассчитывал маркиз де Сад. Без сомнения, многие из этих просвещенных стариков, которых он считал распорядителями своей судьбы, читали его "Жюстину".

Четыре года спустя в прошении, помеченном 17 июня 1808 года, маркиз де Сад уже обращается прямо к Его Величеству императору и королю, протектору Рейнской конфедерации: "Государь! Господин де Сад, отец семейства, среди которого он, к своему утешению, видит сына, отличавшегося в армии, влачит почти двадцать лет последовательно в различных тюрьмах самую несчастную жизнь. Ему семьдесят лет, он почти слеп, страдает подагрой и ревматизмом в груди и желудке, который причиняет ему ужасные боли; удостоверения врачей Шарантона, где он в настоящее время находится, доказывают справедливость всего изложенного и дают право просить освобождения".

Этот неисправимый проситель нашел, как оказывается, наилучшее средство вынудить освободить его из Шарантона. Он сделался там невыносимым.

Больница то и дело оглашалась его бешеными криками. Он беспрестанно злоупотреблял снисходительностью и терпением г. де Кульмье, который не решался ему дать надлежащий отпор.

взглянул на это дело серьезнее.

Он счел своим долгом уведомить министра полиции Фуше и написал ему письмо от 2 августа 1808 года, которое является одним из самых подробных документов о пребывании маркиза в Шарантоне.

"Имею честь обратиться к власти Вашего превосходительства по делу, которое крайне интересует меня по должности и от разрешения которого зависит порядок дома, в котором вверены мне обязанности врача. В Шарантоне находится человек, прославившийся, к несчастью, своей дерзкой безнравственностью, и его присутствие в больнице совершенно неуместно: я говорю об авторе гнусного романа "Жюстина". Он не сумасшедший. Его единственная болезнь - порок, но от этой болезни его невозможно вылечить в учреждении, предназначенном для врачевания душевнобольных. Необходимо, чтобы этот субъект был заключен в более строгой обстановке, с целью, с одной стороны, оградить других от его безобразия, а с другой - удалить от него самого все, что может возбуждать и поддерживать его гнусные страсти. Больница Шарантон не может выполнить ни того, ни другого условия. Г. де Сад пользуется здесь слишком большой свободой. Он имеет возможность общаться со множеством лиц обоего пола - больных и выздоравливающих, принимать их у себя и, в свою очередь, посещать их комнаты. Он имеет право гулять в парке, где часто встречается с больными, которым тоже предоставлено это право. Он проповедует свои ужасные мысли... Наконец, в доме упорно держится слух, что он живет с женщиной, которую считают его дочерью. Это еще не все. В Шарантоне имели неосторожность учредить театр для разыгрываний пьес душевнобольными, не рассчитав прискорбных последствий, которые могут произойти от возбуждения таким образом их воображения. Г. де Сад состоит директором этого театра. Он выбирает пьесы, распределяет роли и руководит репетициями, учит декламации актеров и актрис и посвящает их в тайны драматического искусства. В дни публичных представлений он всегда имеет в своем распоряжении известное количество входных билетов и, подбирая публику, служит предметом ее оваций. В торжественных случаях, так, например, в дни именин директора, он сочиняет в его честь аллегорические пьесы или, по крайней мере, несколько хвалебных куплетов. Я полагаю, что нет надобности доказывать Вашему превосходительству на неприличие существующего и рисовать опасности, которые могут от этого произойти. Если бы эти подробности стали известны публике, какое мнение сложилось бы у нее об учреждении, которое допускает такие злоупотребления? Может ли с ними мириться нравственная сторона лечения душевнобольных? Больные в ежедневном общении с отвратительным человеком находятся постоянно под влиянием его глубокой испорченности, и одна мысль о его присутствии в доме способна, я полагаю, разжигать воображение даже тех, кто его не видит. Я надеюсь, Ваше превосходительство, что Вы найдете приведенные мною мотивы более чем достаточными, чтобы приказать отвести для г. де Сада другое место заключения, вне Шарантона. Тщетно было бы возобновлять относительно его запрещение общаться с другими живущими в доме; это запрещение было бы не лучше исполнено, чем и в прошлый раз, и продолжались бы те же злоупотребления. Я совсем не требую, чтобы его вернули в Бисетр, где он был ранее, считая своим долгом представить Вашему превосходительству мое соображение о том, что арестный дом или тюрьма были бы для него более подходящими, нежели учреждение, посвященное лечению больных, которое требует неослабного наблюдения и самой заботливой предусмотрительности".

Это письмо, переданное префекту полиции, побудило его 11 ноября 1808 года распорядиться о переводе маркиза в Гамскую тюрьму, но его семейство, извещенное об этом, успело приостановить исполнение приказа. Вследствие ходатайств - дружеских и служебных писем - приказ о переводе был забыт, и о нем перестали говорить.

На предыдущих страницах мы собрали в хронологическом порядке документы, относящиеся к бесплодным усилиям маркиза де Сада выйти из Шарантона. Остается рассмотреть более подробно, как его там содержали и как он там жил.

Директор Шарантона, как мы знаем, считал танцы и спектакли лекарством от сумасшествия, хотя об этом лекарстве больше говорили, нежели видели его благодетельное действие. Эту теорию, была ли она разумна или нет, он старался применить к больным.

В одной из зал, назначенной для сумасшедших женщин, он устроил театр с рампой, партером, кулисами и проч. Напротив сцены над партером была устроена большая ложа для директора и его приглашенных. С каждой стороны пятнадцать или двадцать душевнобольных - женщины справа, а мужчины слева - занимали амфитеатр и пользовались целительным зрелищем драматического искусства. Остальная часть залы была предоставлена посторонней публике и некоторым служащим дома, назначенным присутствовать на спектакле.

У г. де Кульмье были великие идеи, но он не удостаивался вникать в подробности. Организатором терапевтических представлений, в которых принимали участие актрисы и танцовщицы маленьких парижских театров, был маркиз де Сад.

Он выбирал пьесы - некоторые были его же сочинения, - набирал актеров и руководил постановкой и репетициями. Для себя он брал главные роли, но в случае необходимости был и машинистом, и суфлером. Никакое дело его не останавливало и не казалось ему недостойным его таланта. В качестве директора и главного актера театра Шарантона он воскрешал в душе успехи прошлого.

"Позвольте мне, согласно данному вам обещанию, оправдаться по поводу столкновения, которое я имел с г. де Садом. Он приказал мне достать нужную декорацию и, когда я повернулся, чтобы исполнить его поручение, он грубо схватил меня за плечи и сказал мне: "Негодяй, надо слушать, что говорят!" Я ему спокойно ответил, что ему нечего ругаться, так как я хотел исполнить его приказание; он мне возразил, что это не правда, что я обернулся к нему спиной умышленно и что я плут, которому он велит дать сто палок. Тогда, милостивый государь, терпение мое лопнуло, и я не мог удержаться, чтобы не ответить ему в том же тоне... Мне надоело играть роль его лакея и выносить обращение как с таковым; только из дружбы я оказывал ему услуги. В результате г. де Сад, конечно, не даст мне больше ролей в пьесах..."

По поводу одного из представлений, а именно 28 мая 1810 года, данного в театре Шарантона: "Г-же Кошелэ, статс-даме королевы Голландии... Сударыня! Интерес, который Вы проявили к драматическим развлечениям моего дома (!), делает для меня законом снабжать Вас билетами на каждое из представлений. Зрительницы, подобные Вам, милостивая государыня, оказывают огромное влияние на самолюбие актеров, и в надежде Вам понравиться они находят то, что может возбудить их воображение и питать их талант... Я жду Ваших распоряжений относительно присылки каких Вы пожелаете билетов и прошу Вас передать мое глубокое уважение придворным дамам Ее Величества королевы Голландии, королевы, редкие и драгоценные качества которой соединяют вокруг нее сердца всех французов к чести ее подданных. Сад"

Маркиз де Сад был не только директором театра Шарантона. Не происходило ни одного торжества в больнице, которого он не являлся бы устроителем и в котором не играл бы выдающейся роли.

Когда 6 октября 1812 года кардинал Мори, парижский архиепископ, посетил учреждение г. де Кульмье, ему была пропета кантата... Эту кантату сочинил маркиз де Сад, бывший поклонник культа Разума... Это были последние, уже потухающие огни гения. Возраст охладил мало-помалу вдохновение и смягчил наконец буйный характер маркиза... Раскаивался ли он? Возможно. Во всяком случае, у него уже не было этих ужасных приступов гнева, которые заставляли трепетать г. Кульмье. Можно сказать, что страх и близость смерти вдохнули в него новую душу.

3 декабря 1814 года один из служащих больницы Шарантон писал главному директору государственной полиции Беньо: "Вчера вечером в 10 часов в королевской больнице Шарантон умер маркиз де Сад... Его здоровье уже заметно пошатнулось в течение некоторого времени, но он был на ногах за два дня до своей кончины. Смерть его была внезапная, от быстрого заражения крови. При этом присутствовал его сын Арман де Сад, а потому, я думаю, нет необходимости, согласно гражданскому закону, опечатывать имущество. Что же касается принятия мер охраны общественного порядка, Ваше превосходительство, решите, нужно ли принять какие-либо предосторожности и удостойте меня своими приказаниями, я настолько уверен в честности г. де Сада-сына, что, думаю, он сам уничтожит опасные бумаги, если они есть у отца...".

Он оставил завещание, которое не менее оригинально, чем все остальные его произведения.

В последнем пункте он излагает порядок своих похорон: "Я запрещаю, чтобы мое тело было под каким бы то ни было предлогом вскрыто. Я настойчиво желаю, чтобы оно хранилось сорок восемь часов в той комнате, где я умру, помещенное в деревянный гроб, который не должны забивать гвоздями ранее сорока восьми часов. В этот промежуток времени пусть пошлют к г. Ленорману, торговцу лесом в Версале, на бульваре Эгалитэ, и попросят его приехать самого вместе с телегой, взять мое тело и перевезти в лес моего имения Мальмэзон около Эпренова, где я хочу быть зарытым без всяких торжеств в первой просеке, которая находится направо в этом лесу, если идти от старого замка по большой аллее, разделяющей этот лес. Мою могилу в этой просеке выроет фермер Мальмэзона под наблюдением г. Ленормана, который не покинет моего тела до тех пор, пока оно не будет зарыто в этой могиле; он может взять с собой тех из моих родных и друзей, которые пожелают запросто выразить мне это последнее доказательство внимания. Когда могилка будет зарыта, на ней должны быть посеяны желуди, так чтобы в конце концов эта просека, покрытая кустарниками, осталась такой же, какой она была, и следы моей могилы совершенно исчезли бы под общей поверхностью почвы. Я льщу себя надеждой также, что и имя мое изгладится из памяти людей".

Тот, кто мог написать эту ужасную, горькую страницу, кто мог пожелать исчезнуть весь - и телом, и духом - в забвении и в роковом "ничто", несомненно, с какой бы точки зрения его ни судить, не был обыкновенным человеком.

Через несколько дней, несмотря на просьбы семейства, разрыли могилу и вскрыли труп. "Это было сделано, - говорит Викторьен Сарду, - ночью, тайно, тремя людьми.., так что я не мог допросить маркиза, по примеру Гамлета..."

Счастливее, чем Викторьен Сарду, был Жюль Жанэн. Он утверждает - впрочем, у него было очень богатое воображение, - что видел череп маркиза собственными глазами. Один френолог, не зная, кому он принадлежит, очень внимательно рассмотрел его и открыл в нем шишки платонической любви и материнской нежности...