«ЭДИП»
У Корнеля мы встречаем характерную для Франции XVII в. фразу: Le peuple est trop heureux quand il mourt pour ses rois (народ счастлив умереть за своих королей,—С А.); у Вольтера же, наоборот, Эдип говорит: «Mourir pour son poys c'est le devoir d'un roi» («умереть за свою страну— это долг короля».— С. А.). Это целый переворот во взглядах на отношение монарха к своим подданным.
Г. В. Плеханов
В Париже 18 ноября 1718 г. впервые была поставлена трагедия Вольтера «Эдип». Это было событие, затмившее все остальные новости дня шумного, крикливого, веселого и всегда любопытствующего Парижа. О премьере уже говорили давно. Парижане знали, что автор только что вернулся из тюрьмы, из самой Бастилии. Значит, пьеса не без политических намеков. Парижане знали, что пьеса содержит нападки на церковь, конечно, на фиванских жрецов. Но кому же не ясно, что в одежде древнегреческого жреца на театральных подмостках мог быть изображен и сам архиепископ парижский,
Пьеса была задумана еще в стенах коллежа. Ее вынашивал поэт долго и терпеливо.
Что привлекло Вольтера к древней легенде?
Миф об Эдипе дошел до нас в сценической обработке Софокла. Французы знали ее по трагедии Пьера Корнеля. Как мог осмелиться молодой поэт состязаться с такими авторитетами? Он осмелился. Его привлек к себе таящийся в сердцевине самого сюжета антицерковный, просветительский заряд.
Религиозное сознание древних греков было подчинено идее рока. Человек не в силах преодолеть велений судьбы. Убегая от нее, он только идет ей навстречу, И это неизбежно, неотвратимо. Такова судьба Эдипа.
«величайшего внутреннего расцвета» (К. Маркс) Древней Греции, поэт-мыслитель, стоявший на высоте образованности века, придал идее рока, из которой исходила легенда, философско-просветительский смысл.
Трагедия Эдипа — трагедия незнания. Эдипу, по воле богов, предстоит убить отца и жениться на собственной матери. От ужаса он хотел бы оказаться где-нибудь на краю света, чтобы избежать этой участи. Он уходит за пределы своей страны, подальше от родителей, подальше от предсказанных роковых несчастий, но не ведая того, не зная, идет только навстречу своим бедам.
По дороге, в случайной драке он убивает оскорбившего его человека, убивает сгоряча, и этот убитый им незнакомец — его отец, и этого тоже не знает юноша. Далее Эдип спасает город Фивы, чужой, неведомый ему город от страшного чудовища — сфинкса. Благодарные жители избирают его своим царем и дают ему в супруги вдову недавно убитого царя. И никто не знает — ни Эдип, ни желающий ему добра народ,— что она, эта женщина, его мать.
Незнание, незнание — какой это страшный бич человечества! Такова философская символика всей этой трагической истории.
И здесь же славица человеку. В человеке смысл бытия мира:
Но чудесней человека нет на свете ничего.
Еще в древности греки порицали Софокла за дерзкий вызов богам. «Я заставлю богов краснеть»,— говорит несчастная, ввергнутая в страшное преступление могущественной волей богов Иокаста, мать и потом, по стечению злосчастных обстоятельств, супруга Эдипа.
Все это волновало молодого Аруэ — и скептическое отношение к богам и церкви, и проблема государства в его взаимоотношениях с народом, и зло незнания, невежества, за которыми следом идут фанатизм, изуверства, преступления. Внешне молодой поэт никак не походил на глубокомысленного автора. Он проказничал, веселился, с улыбкой говорил дерзости, не признавал никаких авторитетов. Все это объясняли милой юношеской беспечностью и даже его обращение к теме Эдипа, прославленной такими именами (Софокл, Корнель), тоже расценили как проявление мальчишеской самонадеянности. Поэтому многое ему сходило с рук. Вольтер, пожалуй, охотно поддерживал такое мнение о себе и поистине озорничал. Иногда во время представления он выходил на сцену в роли какого-нибудь статиста и выделывал всякие потешные штуки. Однажды, лукаво подмигивая публике, он прислуживал жрецу, когда тот по ходу пьесы произносил самые трогательные стихи.
Теперь из дали веков, оценивая малые и большие события в истории Франции XVIII столетия и роль, которую в ней сыграл Вольтер, мы не можем обманываться в оценке его личности, как обманывались подчас его современники. Нет, это был не беспечный молодой человек, озорной и простодушно непосредственный, одаренный приятными талантами, каким он казался тогда светской толпе. Это был ум трезвый (он оценил в Петре I трезвость мышления как вечное свойство любого таланта), ум беспокойный, ищущий все познать (это «беспокойство» ума он отметил и у Петра I тоже как признак таланта). Он ценил эти качества в людях и, конечно, стремился укреплять их в себе. Поражает его работоспособность. Ум его никогда не пребывал в праздности. Однако самое главное, самое важное и для него и для его века — это политическое и философское кредо, которое сложилось у него, пожалуй, еще в самые молодые годы. Французские критики полагают, что оно сформировалось после поездки в Англию. Его первое значительное произведение — «Эдип» говорит о том, что 24-летний Вольтер уже сложился как мыслитель или, вернее, критически мыслящая личность, отвергающая социальные и политические принципы века.
«Эдипе»?
В то время, когда еще свежа была в памяти французов гордая фраза Людовика XIV «Государство — это я», когда королевские эдикты заканчивались фразой: «Tel est mon plaisir» («Такова моя воля»), молодой Вольтер устами одного из персонажей своей пьесы заявлял: «Король для подданных — Бог, к которому они поклоняются, ... для меня же это обыкновенный человек».
Антимонархические идеи были особенно сильны в эпоху Ренессанса, и с ними конечно был знаком молодой Вольтер.
В XVI столетии друг Монтеня Этьен де ла Боэси в сочинении «Добровольное рабство» с гневом и запальчивостью писал о том, что на рабство себя обрекают сами люди, что для обретения свободы им не нужно прибегать ни к борьбе, ни к насилиям, а только перестать выполнять приказы монарха. Между тем они их выполняют и даже более того привносят в свое служение особое усердие, холопствуют, раболепствуют, пресмыкаются, унижаются до последней степени, растаптывая свое человеческое достоинство иногда перед самым последним из смертных, самым жалким и ничтожным человечком, который именуется монархом.
В XVII столетии во Франции политическая мысль как бы отступила вспять. Пьер Корнель в трагедии «Эдип» утверждает как раз то, что осуждал Этьен де ла Боэси сто лет до него, а именно, что народ не только должен служить своему королю, но находить в этом своего рода радость, удовольствие («счастье народа — служить своему королю»).
Здесь же, в той же пьесе, он провозглашает и ренессансный принцип научного мышления: «Доверимся только себе, только своим глазам. Они наши боги, они наши оракулы». Речь идет о недоверии к сказкам попов («Их сила в нашей темноте»), но призыв Вольтера следует понимать и как полемику с умозрительным методом Декарта. Бэкон с его опорой на опыт — вот авторитет Вольтера.
XVIII век, век просвещения, начал свое победоносное шествие к революции. Но этого не знали, не могли знать ни зрители, ни сам автор пьесы. Он купался в славе. В фойе его окружала толпа восторженных поклонников. Ему говорили самые приятные вещи.
— Вот глаза, которые вы заставили плакать... — говорит кто-то, представляя зардевшуюся даму.
— О, они уже отомщены. Теперь они будут заставлять плакать меня.
«вечный Фонтенель», тогда еще совсем молодой, шестидесяти одного года, а проживет он сто.
— Я рад приветствовать вас, вы талантливы, но не созданы для театра, вы слишком горячи.
Вольтер дерзит: «О, я перечту ваши пасторали и немного остыну».
Нам в наши дни стихи Вольтера кажутся немножко холодными, чувства, выраженные ими,— чуть-чуть деланными, но мы не сможем отказать этим стихам в изяществе. Это стихи для ума. Здесь мысль и только мысль, выраженная не только просто, но и легко, ясно, точно. Однако, как бы ни хвалили автора «Эдипа», жить в Париже ему, вчерашнему узнику Бастилии, было запрещено. Аруэ-старший предложил сыну загородный домик в Шатене, вблизи Парижа. Поэт сохнет от скуки в деревне, просит разрешения посетить Париж, хотя бы на один день («Это капля воды для умирающего от жажды»). Ему позволяют с ведома полиции провести в столице два часа. Только в апреле 1719 г. через год после выхода из тюрьмы ему позволен, наконец, въезд в Париж.
Еще тоскуя среди прелестной загородной природы местечка Шатене, поэт послал регенту письмо, начинавшееся словами: «Бедный Вольтер просит вас...» Так впервые появился псевдоним, с которым Франсуа-Мари Аруэ вошел в историю,
«Аруэ» слишком сходно по звучанию со словом «руа» (король), потому он решил его переменить. «Вольтер»! Откуда это странное имя? Ученые до сих пор ломают себе голову, чтобы разгадать источник и смысл самого слова.
Одни говорили, что так называлось маленькое поместье, принадлежавшее его матери, но где оно находилось и существовало ли оно на самом деле — никто не знает. Другие в слове «Вольтер» видели анаграмму собственного имени поэта. Третьи вели происхождение слова от итальянского «voltare» (менять), четвертые — от испанского «voltere» (скакать) и пр. Наконец, старики в конце XVIII в. говорили, что «Вольтером» называл Шатонеф своего маленького крестника (скороговорка от слова «волонтер»). До сих пор тайна не разгадана, а лукавый Вольтер на этот счет ни словом не обмолвился.
Бывали минуты, когда Вольтер ждал смерти. Немощам его тела не было конца. И первый вопрос, какой возникал в его голове в такие моменты: «А как же мои планы? Неужели я не выполню, что задумал?» Вольтер работал в карете и в роскошной спальне, какую ему предоставляли его высокопоставленные поклонники. Писал легко, свободно, почти без усилий. Читал, слушал, изучал. И, конечно, больше всех говорил. Он был говорун от природы. Это черта национального характера. Французы любят поговорить. Бумага для него — тот же собеседник, только более удобный, она слушает, не перебивая, не возражает и не задает нелепых вопросов.
1 января 1722 г. умер г-н Аруэ-старший в возрасте 72 лет. У гроба собралась вся семья. Последний долг умершему отдал и его младший сын, теперь уже известный под именем «Вольтер».
Старик так и не примирился с ним. Это отразилось и на его завещании. Он писал, что после долгого размышления решил передать часть наследства, предназначенную для его младшего сына, детям такового, если таковые будут, когда сын женится, а при отсутствии таковых — его старшему брату и сестре. Однако если к 35 годам его сын «станет вести правильную жизнь, а именно так, как ему было всегда внушаемо», то Аруэ-старший считает возможным передать наследство непосредственно в его руки.
Выражение «правильная жизнь» означало для старика отказ сына от ремесла поэта и приобщение его к сословию чиновников. Завещание отца не подействовало. Сын не подчинился. Он продолжал следовать своим путем. Внешне это была жизнь полная празднеств и светских увеселений. Но только внешне.
Вольтер жил интенсивной жизнью ума, как пчела, собирая мед мысли повсюду. Практическая сметка и прирожденное лукавство учили его не пренебрегать светскими связями. Он очень ловко использовал их впоследствии. Некоторые усматривали в этом порок его натуры. Пожалуй, это была тактика борьбы.
Пушкин назвал Вольтера «пронырливым и смелым». Это и лестный, и обидный отзыв. Смелость всегда в почете, а вот пронырливость кажется нам свойством мало почтенным. Но в борьбе с сословно-монархическим строем французские просветители чаще всего использовали спасительное лукавство: не идти же, очертя голову, под топор палача. Вольтер учил своих собратьев «бросать стрелы, не показывая руки», а Бомарше рекомендовал «давать пощечины королю, стоя на коленях»... Такова тактика борьбы.