ГОДЫ УЧЕНИЧЕСТВА
Когда я вышел в свет и попробовал раскрыть рот,— надо мной начали смеяться... Мне была неизвестна даже та страна, в которой я родился; я не знал ни основных законов, ни нужд моей родины; я не знал ничего из математики и ничего про здравую философию. Я знал только латынь и глупости.
Вольтер
Родился Вольтер в Париже, в доме на углу Иерусалимской и Назаретской улиц, ныне уже не существующих. Предки — с давних времен — буржуа, сословие, к которому Вольтер сохранил до конца дней своих глубокое почтение. Уже в XVI столетии они были занесены в списки ремесленников по выделке кожи в Сен-Лу (этот городок в годы французской революции конца XVIII в. был назван Вольтером), а в 1666 г. его дед, уже солидный купец из Пуату, перебрался в Париж, купил здесь дом, тот самый, что стоял на пересечении Иерусалимской и Назаретской улиц и в котором родился Вольтер, и занялся здесь торговлей сукнами.
Отец получил юридическое образование и не пожелал входить в купеческую корпорацию. В 1675 г. он купил должность нотариуса у некоего Этьена Тома за довольно солидную сумму в 10 тысяч ливров (тогда во Франции должности покупались, продавались и передавались по наследству как недвижимое имущество или предметы домашнего обихода) и в 1683 г. в возрасте 34 лет женился, подыскав себе невесту в Пуату в респектабельной семье провинциального судейского чиновника по имени Никола Домар.
Среди клиентов Аруэ были значительные имена — герцог Сюлли, герцог Сен-Симон, автор знаменитых «Мемуаров», Комартэн и другие. Нотариус Аруэ был не лишен литературных интересов и даже в свое время водил знакомство с Пьером Корнелем, а Маргариту Домар, его супругу, ценили в артистических кругах. Маргарита Ару;) жила недолго. 13 июля 1701 г. она скончалась, оставив на руках мужа семилетнего сына, которому уготована была судьба стать властителем дум самой передовой и самой талантливой части населения Европы XVIII столетия.
В доме натариуса Аруэ часто бывал аббат Шатонеф, музыкальный эрудит и критик. Он был крестным отцом Вольтера и очень к нему привязался, став его первым наставником. Он всюду водил его за собой, представлял всем знакомым и друзьям, радовался каждому его успеху, не уставал рассказывать всем о необыкновенных способностях своего воспитанника. О личности этого небогомольного аббата сохранилось немного сведений. Известно, что он родился в 1645 г., что написал несколько сочинений по истории музыки древних, писал о флейте и лире. Но сочинения эти мало ценились современниками. Известно, что принц Конти, который мечтал быть избранным на польский престол, посылал его в Польшу в 1679 г. в помощь аббату Полиньяку, который там всячески прельщал польских шляхтичей кандидатурой своего соотечественника. Надежды принца Копти оказались тщетными.
Старший сын нотариуса Арман (он был старше Вольтера на 9 лет) окончил семинарию монахов-ораторианцев. Они составляли тогда чрезвычайно фанатичную религиозную секту, и Арман вынес из их семинарии исступленную религиозность. Он изводил себя постами и мог часами говорить о боге.
Нотариус был человеком строгих нравов, аккуратно посещал мессу, выполнял все, что было положено католику, но исступленную религиозность старшего сына считал чрезмерной для респектабельного буржуа, поэтому второго сына предпочел отдать более «светским» наставникам, отцам-иезуитам. К тому же разбогатевший Аруо мог позволить себе роскошь обучать сына в одном классе с детьми вельмож.
И вот в октябре 1704 г. десятилетний Франсуа-Мари покинул отчий дом и, ничуть не робея, переступил порог коллежа Людовика Великого, ведомый за руку аббатом Шатонеф.
Огромное здание, построенное еще при Ришелье, подавляло своим величием. Педагоги, отцы-иезуиты, в темных сутанах, холодные и корректные, едва заметили нового ученика. Он не принадлежал пи к одному из гордых родов французского дворянства. (Сын нотариуса!) Отцы-иезуиты имели честь обучать детей герцога Сюлли, герцога Буфле. Здесь обучались братья д'Аржансон (потом они станут министрами), д'Аржанталь, герцог Фронсак, в будущем маршал Ришелье.
Юные аристократы имели отдельные спальни, отдельных гувернеров, иногда целый штат слуг, собственные выезды. Те, кто победнее, помещались и общих дортуарах по тридцать, сорок человек. Дети состоятельных родителей в комнатах на троих, четверых. Так устанавливалась сразу социальная градация. Маленький Аруэ был определен в комнату на четверых.
Очень скоро сын парижского нотариуса заставил обратить на себя внимание. Его ответы в классах во время занятий были безукоризненными. Латынь и греческий он усваивал легко, к новым языкам имел и способности, и пристрастие, обладал уже обширными познаниями и начитанностью в литературах (влияние аббата Шатонеф не прошло бесследно), обладал тонким и гибким умом, великолепной логикой мышления и поистине неодолимой страстью к спорам.
Вскоре он стал грозой профессора элоквенции аббата Лёже. Профессор льстил себя тщеславной надеждой стать лучшим проповедником Франции и первым ее поэтом. Смешливый и лукавый Аруэ сразу разгадал его тайные помыслы и, одаренный способностью примечать все смешное и показывать это смешное другим, он немедленно избрал аббата-фанфарона мишенью своих шуток. Аббат зеленел от бешенства. Однажды он сорвался с кафедры и, подбирая полы своей сутаны, подбежал к Аруэ:
— Вы будете когда-нибудь самым злостным распространителем деизма во Франции. Это я вам предсказываю.
Словечко «деизм», входившее тогда в моду, перекочевало во Францию из Англии. Философы, не отваживаясь еще полностью отказаться от богословской терминологии, искали между тем лазеек для свободомыслия. Деизм (от лат. deus — бог), в отличие от теизма (греч. theos — бог), ортодоксального религиозного мировоззрения, предполагал некую философскую религию. Под «богом» мыслился безликий высший разум, управляющий природой; но отнюдь не какой-нибудь Христос, Аллах, Будда или Брахма.
Монахи немедленно раскусили этот философский орешек, в котором скрывалось сладостное для здравых умов, но опасное для жизни при тогдашних фанатических нравах зернышко безверия. В устах монахов слово «деизм» было равносильно слову «безбожие», и предсказание аббата Лёже звучало примерно так же, как если бы он пророчил своему ученику костер или виселицу. Люди, уличенные в безбожии, по законам тех времен карались смертной казнью.
Коллеж Людовика Великого был аристократическим учебным заведением, а истые вельможи полагали, что чрезмерная религиозность под стать разве только черни. Недаром в дни революции Робеспьер бросил многозначительную фразу: «Атеизм аристократичен».
Отцы-иезуиты беспокоились здесь о том, чтобы в умах их питомцев зрела вера в силу церкви, в силу нужную и полезную для дворянства и властей предержащих. Что же касается до самой религиозной догмы, то здесь аббаты умеряли свой пыл. Ведь даже владыки католического Рима позволяли себе вольнодумные шутки над «мифом о Христе», конечно, только «при своих». Потому опасное вольномыслие маленького Аруэ сходило ему с рук. А вольномыслие прочно внедрялось в его сознание. В школьном журнале сохранилась характеристика, данная Вольтеру его преподавателями отцами-иезуитами: puer ingeniosus, sed insignis nebulo. Если перевести эту латинскую фразу на наш современный язык, то она будет означать: «мальчик одаренный, но большой шалопай».
дается ее имя с неизменным пояснением: «Знаменита своим умом и красотой». Во все времена, когда женщины не допускались к общественной деятельности, появлялись такие особы, наделенные умом и красотой, которые силою вещей становились в оппозицию к господствовавшим нравам. Такой была в Древней Греции Аспасия, гражданская жена Перикла, правителя Афин, в доме которой собирались политические деятели, философы, поэты, художники. Такой была в XVII столетии во Франции и Нинон де Ланкло. Ее салон посещали самые интересные и значительные люди эпохи. Однажды ей предложили пост придворной дамы, но она отказалась «умирать со скуки» в жилище королей. Теперь почти столетняя, она была живым преданием ушедшего XVII столетия. К ней привел однажды аббат Шатонеф своего одиннадцатилетнего воспитанника.
«Высохшая, как мумия», восковой рукой она взяла мальчика за подбородок. В своем камзольчике с отходящими фалдами, на тонких ножках он похож был на кузнечика. Это сходство еще более подкрепилось, когда по просьбе Шатонефа он стал щебетать легкокрылые, умные, изящные свои стихи. Нинон де Ланкло ожила. Ей нравились его лукавые глаза. Посещение дома Нинон де Ланкло оставило воспоминание на всю жизнь. Вольтер не раз будет о ней говорить и писать, в шутку называя себя ее наследником (через год после этого знаменательного дня она умерла, оставив ему 2000 франков «на книги»).
За толстые стены коллежа не доходили голоса улицы. Ученики жили в мире Вергилия 1 и римские провинции знали лучше, чем собственную страну. «Латынь и глупости» вынес из коллежа великий сокрушитель европейского феодализма, по собственному его признанию, впрочем, он, как всегда, преувеличивал. Разящая гипербола всегда была в арсенале его излюбленных средств.
Когда молодой Аруэ покинул учебные классы и дортуары коллежа, голова его хранила немало знаний, почерпнутых из книг, которые он читал, вонзаясь острыми глазами в страницы. Он легко писал изящные мадригалы, фривольные стансы в духе поэта Древней Греции Анакреона, любимца европейских либертенов его века. Он уже догадывался, что не все ладно в его родной стране, что несправедливо, когда некоторые, очень немногие и подчас самые недостойные, пользуются привилегиями. Он уже научился презирать монахов и сомневался в существовании христианского бога, но никаких прочных политических и философских убеждений у него еще не сложилось.
Это не мешало ему при случае курить такой фимиам лести сильным мира, что даже самым подобострастным людям становилось не по себе. Скептические умы усматривали в этом особую форму издетвательства.
Самый ранний его портрет рисует нам облик молодого человека в богатом кафтане, сидящем вполоборота к нам, косящим па нас веселыми глазами. Платок, завязанный на лбу, прикрывает волосы и уши. Губы растянуты в добрую, однако не без иронии улыбку.
* * *
Коллеж окончен. Франсуа-Мари Аруэ минуло семнадцать лет. Впервые отец, теперь ужо старший королевский советник, всегда угрюмый и важный, редко удостаивавший сына своим вниманием, снизошел до разговора с ним:
— Пора подумать о положении в свете. Кем ты думаешь стать?
— Поэтом.
— Поэзия хороша, когда сыт, когда в кармане звенят луидоры, когда имеешь над головой кров и в гардеробе не держишь рваного платья.
— !!!..
— Помолчи! Ты хочешь стать бесполезным человеком общества, обузой для родных и умереть с голоду на чердаке, составляя посвящение вельможам.
— !!!..
— Помолчи! Завтра ты пойдешь в Правовую школу и займешься кодексом Юстиниана...
Как только представлялась возможность, Аруэ убегал и, конечно, не домой, где холодно встречал его угрюмо отчужденный отец или послушный отцу, религиозный до исступления, старший его брат Арман. Он тяготился этими людьми, близкими ему по родству и далекими по духу, и все свое свободное время проводил в кругу друзей.
Его общество любили. Тонкая острота, изящный стих или случайное суждение его о людях, о вещах, приправленное нескромным каламбуром, воспринималось как изысканное блюдо на званом обеде, как восточные пряности для гурманов.
Примечания.
«Энеиды», украшал и юность Пушкина.
Под ясным небосклоном
Близ озера сидеть...— писал шестнадцатилетний Пушкин.