«ПИСЬМА ОБ АНГЛИИ»
Французы наделили английский материализм остроумием, плотью и кровью, красноречием. Они придали ему недостававшие еще темперамент и грацию. Они цивилизовали его.
К. Mapкс
Еще в Англии в 1728 г. Вольтер писал свои знаменитые «Письма». Эти письма предназначались французам. Теперь, в 1733 г., во Франции он готовил их к печати. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, какую реакцию они вызовут в обществе. Он знал, что последствия могут быть очень мрачными для него, но отказываться от издания не хотел и не мог. Правда, он не собирался идти с открытым забралом на своих врагов. Ведь можно бросать стрелы, не показывая руки. В июле 1733 г. он писал по этому поводу своему другу Сидевилью в Руан.
«Бывают моменты, когда безнаказанно проходят самые дерзкие выходки, и, наоборот, случается так, что вещи самые безобидные выглядят опасными и преступными.
Есть ли что-нибудь более сильное, чем «Персидские письма»? Есть ли книга, в которой бы о правительстве и религии говорилось менее осторожно? Однако эта книга только открыла автору дорогу во Французскую академию. А Сент-Эвремон провел свою жизнь в изгнании из-за письма, которое было шуткой. Лафонтен жил мирно при ханжеском правительстве... Овидия изгнали, и он умер у скифов. Есть особый час для несчастья. Я постараюсь прожить в Париже, как Лафонтен, и не быть изгнанным, как Овидий».
План его был таков: «Письма» должны появиться в Лондоне в переводе на английский язык. О книге, вышедшей в Англии, узнают во Франции, станут покупать, читать, негодовать, потом привыкнут и уже более спокойно примут французский ее текст. К тому же после Англии во Франции постесняются, уж очень нетерпимо относиться к вольным идеям автора, и сей последний спасет свою буйную голову.
Побудительная причина «Писем» понятна. Вольтер, оскорбленный, униженный во Франции, с сердцем, переполненным обидой и гневом, прибыв в Англию, увидел там нечто такое, что, будь оно перенесено на его родину, сделало бы ее поистине раем на земле. Так ему казалось тогда. «Письма» его, в общем лестные для англичан, вовсе их не идеализировали. Зоркие глаза Вольтера отметили и смешное в их жизни, а иногда и нелепое. Но в целом они несли во Францию открытия и достижения соседней нации. Вольтер обладал магической силой слова, которая делала все темные, запутанные, сложные ходы человеческой мысли ясными и доступными всем. Он был прирожденным популяризатором.
Ныне, читая его «Письма», не можешь не дивиться и не восхищаться блеску его речи, этому легкому, изящному, очень умному разговору, перемешанному шуткой и острым словом, который вместе с тем и очень делен, и полон великолепного знания фактов.
Англию от Франции отделяет лишь довольно узкий пролив, но французы, да и другие жители континента, почти ничего не знали о том, что делалось в островной стране. Гиганты мысли, которыми ныне гордиться мир,— Шекспир, Бэкон, Гоббс, Ньютон, Локк оставались тогда неизвестными на континенте.
Вольтер их вывел на широкую арену, рассказал о них, пробудил к ним интерес. Однако не только этот просветительский смысл имела его книга. Здесь ставились на обсуждение нации серьезнейшие вопросы социального, философского и политического характера.
Европа в те дни еще погрязала в крепостничестве. Мало кто осмеливался возвысить свой голос против социальной несправедливости. Крепостничество казалось извечным и почти неизбежным. Вольтер осудил его. «Наибольшая часть людей была в Европе тем, чем она еще является сейчас во многих частях света,— крепостными сеньора, чем-то вроде скота, который продают, покупают вместе с землей. Понадобились века, чтобы отдать должное человечности, чтобы понять, как это ужасно».
Александр Радищев через шестьдесят лет после написания этих строк Вольтером, сказал то же самое, то есть «как это ужасно — крепостничество!», и попал за это в Петропавловскую крепость и потом в ссылку в Сибирь. И подвергла его этому наказанию коронованная приятельница Вольтера Екатерина II.
Участь английского короля Карла I, казненного в Лондоне в 1649 г., пугала европейских монархов. Писать об этой казни сочувственно было равносильно самоубийству. Именно за напоминание об этой казни Екатерина II тан разгневалась на Радищева и объявила его бунтовщиком хуже Пугачева. А Вольтер в 1728 г. в «Письмах об Англии» осмеливался писать:
«Английская нация— единственная на земле сумела упорядочить власть королей, сопротивляясь ей. В конце концов после многих усилий было образовано такое мудрое правительство, при котором монарх, всесильный делать добро, был бессилен совершать зло». Писать так в те годы — значило идти на гражданский подвиг.
Пожалуй, главенствующей темой всех произведений Вольтера была тема религии. Со времен Ренессанса она, эта тема волновала благородные и передовые умы.
XVII век, устрашенный репрессиями, которые христианская церковь обрушила на гуманистическую мысль Ренессанса, приглушил критику церкви. Теперь, в XVIII в., Вольтер снова ее возродил. И так как он писал много и в каждом своем произведении и даже в частных письмах, которые подписывал призывом Écrasez L'infam (Раздавите гадину! — то есть церковь), он так или иначе касался этой темы, то сделал ее предметом всеобщего внимания и критического обсуждения.
Возникает вопрос, почему церковь и религия заняли такое важное место в творчестве французских просветителей? Дидро и Гольбах, вдохновленные примером Вольтера, критиковали ее еще резче. (Вспомним мрачно-шутовское выражение Дидро «кишкой последнего попа последнего царя удавим».)
Ответ содержался в размышлениях Вольтера о роли религии и церкви в истории человечества. Церковь всегда контролировала умы народа. Ее влияние на массы было бесконечно велико. В «Письмах об Англии» он размышлял не без печали (как безумны люди!) о том, что основатели религий, сект, в сущности, ничтожные создания, подчиняли себе огромные массы.
Больше всего волнует Вольтера нетерпимость церковников, их ненависть к другим религиям, их фанатическая жестокость. Он рисует идиллическую картину «примирения церквей» в здании английской биржи. Здесь купцы не спорят о вере, они торгуют.
«Только потому, что англичане стали купцами, их Лондон теперь превосходит наш Париж и протяженностью города и числом жителей, и они могут выставить в море двести военных кораблей. Я не знаю, какая профессия более полезна государству, профессия перепудренного сеньора, который с точностью знает, в какой час просыпается король и в какой ложится, и с видом величия играет роль раба в приемной министра,— или торговец, обогащающий свою страну?..»
Открывая соотечественникам новые политические горизонты, Вольтер вместе с тем провозглашал и новую философию и новый научный метод, метод Бэкона.
Пусть до него много открытий сделало человечество, но все эти открытия были делом случая, счастливого стечения обстоятельств. Научной системы, которая бы неизбежно и закономерно вела к научным открытиям и изобретениям, не существовало. Ее нужно было создать, и ее создал Бэкон. Основой этой системы стал опыт. «Вскоре почти все ученые Европы обратились к экспериментам. Это было то спрятанное в земле сокровище, которое они, ободренные Бэконом, начали усиленно откапывать». Так восторженно пишет Вольтер об английском мыслителе. Но чу, наш философ, листающий стародавние печатные тексты, наткнулся на что-то смешное. Прищуренные глаза, затрепетавшие ноздри явно предвещают веселую минуту. Оказывается, Бэкон был суеверен. Какая находка для великого насмешника!
Бэкон верил, что герцогиня Бургундская была колдуньей и вызывала из ада тень Эдуарда IV (английского короля, 1461 —1483 гг.), чтобы помучить Генриха VII (1485—1509). Об этом со всей серьезностью он сообщает в своей книге «Жизнь Генриха VII».
Понятен смех Вольтера, но да простятся современнику Шекспира маленькие слабости его века. Мы сейчас дивимся тому, что трезвый мыслитель Шекспир выводил на свою сцену духов и привидения. Нам кажется невероятным, чтобы он верил в их существование. Мы забываем о том, что это был XVI век.
Почти одновременно с Бэконом во Франции Рене Декарт тоже размышлял о методе познания («верном пути к истине») и пришел к прямо противоположному выводу, а именно: не нужно полагаться на опытное исследование, а только на выкладки хорошо организованного ума («Правила для руководства ума»). Он допустил существование врожденных идей, уводя тем самым науку в дебри идеализма. Крупнейший ученый, давший немало науке, он вступал в странное противоречие с самим собой. Христианская церковь, однако, усмотрела в рационализме философа большую опасность для себя и подвергла его сочинения запрету. Он жил в изгнании. Но позднее его идеи всецело завладели университетскими кругами Франции. Вольтер вступил в борьбу с ними, пропагандируя метод Бэкона.
«Канцлер Бэкон указал на путь, которым должно было идти, Галилей открыл законы падения тел, Торричелли начал постигать вес воздуха, который нас окружает... Появился Декарт. Он стал делать обратное, то есть то, что не нужно было делать, вместо того чтобы изучать вещи, он стал призывать к догадкам... Декарт слишком много полагался на выдумки. Первейший математик, он стал превращать философию в роман. Человек, который презирал опыт, который никогда не ссылался на Галилея, который хотел строить без строительных материалов, не мог построить ничего иного, как воображаемое здание...» («Век Людовика XIV»).
Письмо о другом мыслителе Англии философе Локrе оказалось для Вольтера роковым. Именно оно породило сонмы врагов в темных монашеских сутанах. Речь здесь шла о главных аспектах христианской доктрины — душе.
Исаак Ньютон. Гравюра Роберта Белла.
входит уже с определенными познаниями, врожденными идеями, с его смертью душа отлетает. Локк утверждал иное. Материя мыслит. Материя познает самое себя. Человек (существо материальное) познает мир через органы чувств (слух, зрение, обоняние, осязание, вкус), через ощущения. Душа (Локк не мог отказаться начисто от христианской терминологии) есть не что иное, как наши способности мыслить. «Столько резонеров писали роман о душе. Пришел мудрец и скромно написал ее историю. Локк развернул перед человеком человеческий разум, как великолепный анатом — механизм человеческого тела».
Вольтер целиком согласился с английским философом. Он не преминул при этом и поехидничать над церковниками с их теорией врожденных идей: «Не могу постичь, как это я вскоре после зачатия был уже очень ученой душой, знающей тысячи вещей, которые я забыл при рождении; владеть знаниями во чреве матери, когда они там совсем ни к чему, и потерять их, когда они так нужны, и никогда с той поры не вернуть их!»
Вольтер в своих «Письмах об Англии» рассказал и о Ньютоне. Он представил его Франции. Гениальный англичанин, неловкий в аристократических салонах, отнюдь не говорун, не остроумец, наоборот, с несколько тяжеловесной манерой речи, забывчивый, рассеянный в толпе профанов, и уж никак не популяризатор своих же собственных открытий, под пером Вольтера обрел легкий, изящный жест, повел занимательный разговор о самых сложных вещах так, что даже дамы, зевавшие при одном слове «наука», оставляли своих светских кавалеров, чтобы послушать удивительные истории о всемирном тяготении, о движении и распространении света, о бесконечности. Ньютон стал очень модным ученым во Франции.
Науку занимала тайна движения планет. Ученых мучил вопрос о том, какая сила заставляет планеты двигаться в небесном пространстве. В XVII столетии этому явлению дал свое объяснение французский философ Декарт. Он создал теорию вихрей. В своеобразном вихревом движении находится Земля, в подобном же движении, только при еще большей скорости, пребывает и вселенная. Пустоты, в сущности, нет. Мировое пространство заполнено материей столь прозрачной, что мы ее не видим. Разность в скорости этих вихрей создает ту силу отталкивания, которая отбрасывает любое тело, брошенное с земли, обратно на землю.
Эту теорию, доступную пониманию и достаточно убедительную, приняли современники Декарта. Даже мольеровские ученые женщины рассуждают с большим апломбом о его «вихрях» (комедия Мольера «Ученые женщины», 1672).
бы силы трения, замедлившие бы ее ход. Между тем этого не произошло и замедления не наблюдается вообще. Ньютон открыл закон всемирного тяготения и ввел в обиход понятие «гравитация». Оно объяснило все — и движение планет, и тяжесть тел на Земле, и приливы и отливы. Нам слова «тяготение», «гравитация», «притяжение» привычны и понятны, тогда они звучали очень странно для уха европейцев. Почему два тела тянутся друг к другу? Что их влечет? Какая сила? И что это за таинственная сипа? Гораздо понятнее сила толчка, гораздо проще представить себе, что камень, брошенный с земли в небо, падает обратно потому, что что-то толкает его обратно. Вихри Декарта легче укладывались в сознании. И даже секретарь Французской академии Фонтенель, признавая великие заслуги Ньютона, сомневался в его законах всемирного тяготения.
На страницах своих «Писем об Англии» Вольтер так парирует нападки французов (от имени Ньютона).
«Во-первых, слово «толчок» вы не более понимаете, чем слово «притяжение», если вы не постигаете того, почему одно тело тянется к другому, вы не объясните и того, откуда берет силу одно тело, чтобы толкнуть другое.
Во-вторых, я не могу принять теории толчка, ибо тогда я должен предположить, что какая-то небесная материя действительно толкнула все планеты, но я не знаю такой материи и могу доказать, что ее не существует.
В-третьих, я взял слово «притяжение» только для того, чтобы назвать ту силу, которую я открыл в природе, силу действительную и неоспоримую, связанную с неизвестным нам законом, с качеством, присущим самой материи, причину которого, может быть, если сумеют, откроют более способные, чем я».
Наконец, о Шекспире. Когда Вольтер писал свои «Письма об Англии», никто на континенте не знал великого драматурга. Знаменитому Гаррику, открывшему Шекспира, принесшему ему славу своей необыкновенной и вдохновенной игрой, было еще только десять лет. Сами англичане, хотя они уже начинали ценить своего гения, не понимали до конца, каким сокровищем они обладают. Вольтер свысока взглянул на Шекспира и, конечно, никогда не поставил бы его выше Корнеля и Расина, но он первый познакомил своих соотечественников с человеком «таланта сильного и богатого, естественного и возвышенного, без малейшей искры хорошего вкуса и без малейшего знания правил».
«Заслуги этого автора погубили английский театр»,— писал Вольтер. Через сто лет эту фразу повторит Байрон. Однако, как бы ни судил французский поэт Шекспира, этого «дикого гения», не признающего правил хорошего тона, грубого до неприличия и правдивого, как сама жизнь, он возбудил в европейском читателе великое любопытство к английскому драматургу.
«Есть сцены прекраснейшие, отдельные куски величественные и мрачные... в этих чудовищных фарсах, которые называются трагедиями»,— распалял Вольтер интерес своих читателей, не думая о том, что сам создает английскому драматургу ореол славы во Франции. Позднее он очень пожалеет об этом. Он привел знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть?..» в своем переводе. Перевод точен. Правда, поэт предостерегал читателя: «Не думайте, что я. передал английский текст слово в слово. Несчастье слагателей буквальных переводов: они переводят каждое слово и упускают смысл! Буква мертва, жизнь — в мысли».
Вольтер полагал, что одного перевода недостаточно, что французский читатель не ощутит достоинств английского автора, и потому дал здесь же свои собственные вариации на тему гамлетовских сомнений, представил так сказать «цивилизованного» Шекспира, приспособленного ко вкусам парижских театралов.
Любое сердце леденеет от ужаса при одном твоем имени.
Так патетически и театрально держится вольтеровский Гамлет.
Достаточно сравнить два стихотворных текста — гамлетовский монолог и вольтеровские вариации, чтобы увидеть разницу между театром Шекспира и театром Вольтера.
У Шекспира поистине все грандиозно. Грандиозно по-настоящему. Вас захватывает океан событий, чувств. Пушкин признавался, что когда он читал Шекспира, то кажется, заглядывал в бездну.
«Сметных жеманницах»), является достоинством французского классицистического театра и всячески утверждал ее.
«Знаменитый Аруэ, скажи нам, сколькими мужественными и великими красотами ты пожертвовал ради нашей лживой изысканности? И скольких великих созданий стоило тебе стремление угодить мелочному духу времени?» — порицал впоследствии своего старшего собрата Жан-Жак Руссо.
В Англии Вольтер написал и «Ремарки к мыслям Паскаля». Здесь спор двух веков. Паскаль умер рано, едва дожив до сорока лет, но мозг его едва ли мало жил. В 12 лет он уже состязался с Эвклидом, открыв самостоятельно начала геометрии. В 16— дивил обширностью познаний и дерзостным вторжением в неизведанные области точных наук, в 18— изобрел первую счетную машину. Его труды по математике, физике, механике составили славную страницу в истории человеческих знаний. Это был гений, поистине чудо природы.
Биографы рассказывают, что однажды он чуть не пал жертвою несчастного случая. На мгновение ощутил дыхание смерти и потом никогда уже не мог быть спокойным. Призрак смерти преследовал его всюду. Внезапно во время прогулки, дружеской беседы, работы, отдыха вдруг наплывало что-то туманное, хаотичное. Больное воображение приносило до боли реальные призраки. Темная бездна разверзалась перед ним, и ужас охватывал его. И нигде не мог найти успокоения несчастный человек. Тогда он обратился к богу. Удалился в монастырь Пор-Рояля, где жил в отрешении от мира, в посте и воздержании. Здесь обратился он к перу, и оказался несравненным стилистом. Его «Письма провинциала» и «Мысли» вошли в фонд классической французской литературы.
Свой спор с Паскалем Вольтер возобновлял трижды и в сущности занят был им всю жизнь. Первые страницы «Ремарок» были написаны в 1728 г. В 1743 г. он написал добавления к ним и, наконец, в 1778 г. незадолго до смерти,— «Последние ремарки к мыслям Паскаля».
«Ремарки» занимают несколько десятков страниц) очень интересен и глубок.
Паскаль говорит о «величии и ничтожестве» человека, о непримиримых «противоречиях» его существа и полагает, что только христианская религия может объяснить их. Вольтер возражает: «Человек совсем не загадка, ... он снабжен чувствами, чтобы действовать, и разумом, чтобы управлять своими поступками».
Такова ясная, достаточно стройная, может быть, несколько прямолинейная концепция Вольтера — представителя революционного XVIII в. Тайн нет. Человек велик, разум его всесилен. Победа будет за ним. И надо смело ринуться в борьбу. Отсюда самый прочный оптимизм.
А Паскаль? Он смущен. Человек ему кажется существом странным, загадочным, двойственным и уж никак не победителем в схватке с миром или самим собой. Паскаль со страхом озирается вокруг. Мир полон мрачных тайн. Он загадочен и враждебен этот мир. «Наблюдая ослепление и ничтожество человека и странные противоречия, которые кроются в его натуре, глядя на молчащую вселенную, в которой человек без света, предоставленный самому себе, будто заблудившийся в одном из уголков, не зная того, кто его сюда бросил, что он должен здесь делать, что с ним будет, когда он умрет,— я прихожу в ужас, как если бы я спящий был унесен на пустынный и мрачный остров и, проснувшись, не знал, где я и как мне выбраться. Меня восхищает, что люди, находясь в таком жалком состоянии, не предаются отчаянию».
Но он, сам Паскаль, этому отчаянию предался. Потому и ушел в уединение Пор-Рояля. Паскаль оправдывает свой шаг, создает своеобразную философию созерцания и пассивного невмешательства в судьбы мира. «Мы ведь видим только себя». Вольтер взрывается. Как это видеть только самих себя? А где же страсти, где жизнь, где действие, борьба? Его активной натуре это кажется величайшей нелепостью. «Выражение «видеть только себя» лишено всякого смысла. Что это за человек, который не действует, а предается самосозерцанию? Или он дурак, бесполезный обществу, или не должен жить. И что он будет созерцать? Тело, ноги, руки, пять органов чувств? Может быть, он будет созерцать свою способность мыслить? Но он может это делать только приведя в действие эту способность».
было хорошо и благородно, если бы он заботился только о других! Как бы преобразился тогда мир! Вольтер возражает:
«Чувство любви к себе каждое живое существо получило от природы, она же обязала нас уважать его и в других... Конечно, бог мог бы создать существа, помышляющие только о благе других. Тогда бы купец совершал рейс в Индию ради милосердия, каменщик работал бы ради удобства своего ближнего и т. д. Но бог устроил иначе, так не будем же осуждать инстинкт, который нам дан, используем его».
Эта нравственная философия Вольтера, в сущности, трезвая и справедливая, была необходима поколениям, готовившим и совершавшим буржуазную революцию. Мир идей феодализма подвергался пересмотру. Вольтер, а вслед за ним и все просветители безжалостно срывали сентиментальные покровы с человеческих отношений и обнажали реальную и, увы, жестокую сущность этих отношений.
«Письма об Англии» не прошел так безмятежно, как на то надеялся Вольтер. В Париже на Новом мосту ее продавали из-под полы, и вскоре слух о ней дошел до властей. Автор предусмотрительно удалился из столицы.
Дижонский интендант получает из Версаля приказ арестовать Вольтера и заключить в замок Доксон. Приказ опоздал, Вольтер бежал в Лотарингию. Там он узнает, что его издатель в Бастилии, что книга проклята и сожжена рукою палача (позднее она будет осуждена и Римом), что в его парижской квартире произведен обыск, что всюду разыскивают отпечатанные экземпляры его книг и уничтожают.
Перебирается в Шампань, поближе к границе. Перепуган. Но все в конце концов обошлось. У Вольтера много влиятельных друзей, да теперь уже и нельзя было так бесцеремонно с ним обойтись, как несколько лет до того. Его уже знали за пределами Франции, он стал фигурой значительной, и с этим нельзя было не считаться. Однако в Париж Вольтер возвращаться опасается.