«СМЕРТЬ ЦЕЗАРЯ»
Когда же он увидел, что со всех сторон на него направлены обнаженные кинжалы, он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть укрытым до пят; и так он был поражен двадцатью тремя ударами, только при первом испустив не крик даже, а стон,— хотя некоторые и передают, что бросившемуся на пего Марку Бруту он сказал: «И ты, дитя мое?»
Гай Светоний Транквилл.
«Жизнь двенадцати цезарей»
императора и полководца Цезаря, посягнувшего на эти свободы. Это произошло в 44 г. до нашей эры.
Всякая насильственная смерть трагична. Трагична была и смерть Юлия Цезаря. Но и он был виновником столь же трагичной смерти своего политического противника Помпея. Другой историк древности Плутарх так описал ее: «В тот момент, когда Помпей оперся на руку Филиппа, чтобы легче было подняться, Септимий сзади пронзил его мечом, а затем вытащили свои мечи Сальвий и Ахилла. Помпей обеими руками натянул на лицо тогу, ... он издал только стон и мужественно принял удары».
К чести Юлия Цезаря Плутарх добавил: «Немного спустя Цезарь прибыл в Египет... он отвернулся как от убийцы от того, кто принес ему голову Помпея, и, взяв кольцо Помпея, заплакал».
Имена Юлия Цезаря и Марка Брута для последующих поколений превратились в символы двух противоборствующих политических принципов — монархизма и республиканства. Сторонники королей осуждали Брута, республиканцы — Цезаря.
Римский император привлек к себе проницательный взор Шекспира. Его трагедия «Юлий Цезарь» — образец глубочайшего политического мышления. Вслед за ним к этой теме обратился и Вольтер. Он написал трагедию «Смерть Цезаря», выдав ее за перевод из Шекспира.
было нельзя (непереводима), что автор жил в варварское время и наполнил свою пьесу варварской грубостью, потому де он, Вольтер, должен был приспособить эту «чудовищную» пьесу к нравам и вкусам новых времен. Однако переделка шекспировской трагедии касалась, главным образом, ее политического аспекта.
На театральных подмостках, которые должны были являть собою мостовую древнего Рима, его форум, его Сенат, подвергались обсуждению политические проблемы
Франции времен Вольтера, ее монархический, сословно-дворянский строй и вообще сам принцип абсолютизма. Это и узрел своим недремлющим оком некий аббат (Дефонтен) и в своем еженедельнике поставил политический вопрос: морально ли вообще изображать на сцене убийство монарха?
Вольтер почуял опасность и в письмах к знакомым, а их был легион, стал все сваливать на Шекспира, которого никто еще во Франции не знал и проверить, следовательно, Вольтера не мог.
«Конечно,— писал он,— пьеса не в наших нравах и не в наших правилах», иначе говоря, французы не могут убивать королей, что он, Вольтер, «не осмелится быть римлянином или англичанином в Париже». Понимать это надо как осуждение казни Цезаря в Риме и Карла I в Лондоне. «Это, как я уже вам писал, довольно точный перевод пьесы Шекспира». Переведенный «кусок нов и интересен для литературного мира». Критик («журналист») «так и должен рассматривать трагедию», а именно как попытку автора «познакомить» французов с «гением английского Театра». Все это для простаков. Вольтер взял из истории Рима как раз такой момент, который явился рубежом, разделяющим республику от монархии, момент, когда гибла республика и рождалась монархия. Тогда отчетливо и резко обозначились два политических принципа — республиканский и монархический. Нельзя было оставаться вне конфликта. Надо было прямо и недвусмысленно высказать свои «за» и «против».
примерять историю к своим дням. Иначе говоря, сцена парижского театра превратилась в политический клуб, в своеобразный Конвент.
Дело было не в личности монарха. Он мог быть идеальным правителем. Юлий Цезарь, как его изобразил Вольтер,— отнюдь не чудовище, это человек с умом и сердцем. Но что в том? Он — узурпатор. Он отнял у народа свободу. Какими бы талантами он ни обладал, какими бы высокими целями ни руководствовался, он не должен был забирать в одни руки всю государственную власть, в одну голову все мысли мира, в одно сердце все свойственные людям чувства.
Каким бы он ни был, он не мог в себе одном собрать все человечество, он только часть его, пусть даже самая талантливая, но только часть.
Вольтеровский Брут, восстав против авторитета личности, именно это и доказывал. За Брутом, конечно, стояла фигура автора, но автор не хотел быть уличенным в соучастии со своим героем, он хитрил. В предисловии к печатному тексту пьесы (предисловие написано от третьего лица) говорится: «Многие находят, что в пьесе избыток жестокостей, они с ужасом смотрят на то, как Брут во имя любви к родине жертвует не только своим благодетелем, но и отцом. На это можно ответить только одно: таков характер Брута, а людей надо изображать такими, какие они есть».
Вольтер, который никогда особенно не заботился о верности характеров и больше думал о доходчивости своих идей, теперь рьяно стоял за портретное сходство. С чего бы это? Он с самым невинным видом убеждал в искренности своих намерений:
— Я только верный портретист, не более. Поступи я иначе, вы же сами осудили бы меня.
Его Брут не похож на мрачного заговорщика, вынашивающего в глубокой тайне суровый замысел. Он смел и честен. Взгляд его открыт и ясен. А ведь исторический Брут действовал несколько иначе и до поры до времени был достаточно осторожен. Его же Брут бросает в лицо Цезарю дерзкий вызов. Он не боится, не трепещет, он с презрением выговаривает все, что накипело в его сердце. И как умно говорит!
— В чем ты упрекаешь меня? — спрашивает его смущенный Цезарь.
— В том, что мир разграблен, что нация истекает кровью, что страна в разрухе. Твоя власть, даже твои достоинства становятся источником несправедливости, ведь они помогают тебе совершать зло. Твоя проклятая доброта заставляет людей любить твои оковы, благородство становится приманкой, чтобы обманывать мир.
Цезарь прибегает к последнему аргументу. Он раскрывает Бруту тайну его рождения. «Ты мой сын»,— говорит он потрясенному юноше. Как же себя ведет теперь Брут? Может быть, он обрадован, ведь власть отца когда-нибудь перейдет к нему, да и без того быть сыном Цезаря, непобедимого, гениального (а этого не отрицает Брут),— само по себе очень лестно?
— Если ты отец, то исполни мою единственную просьбу.
— Говори, я сделаю все.
— Убей меня сейчас же или откажись от царства.
— О, дикий зверь, тигр на моей груди!
— народ. Автор погрешил против исторической истины. Римский народ не требовал убийства Цезаря. И у Шекспира этого пет. У Вольтера же народ — активная сила. Он понуждает Брута действовать, он корит его за медлительность:
«Ты спишь, Брут, а Рим в оковах». «Нет, ты не Брут».
Трагедия «Смерть Цезаря» — самое резкое выступление Вольтера против деспотизма. Это, пожалуй, апогей его революционного радикализма. Здесь нет никаких уступок, никаких намеков на просвещенный абсолютизм. Вольтеровский Брут заявляет, что личные достоинства монарха превращаются в зло, ибо помогают закрепить деспотизм. А между тем на противопоставлении хороших и плохих монархов строится весь карточный домик теории просвещенного абсолютизма.
Была попытка в дни Вольтера поставить «Смерть Цезаря» па большой сцене. В 1743 г. «Комеди Франсез» начала было уже готовить пьесу к постановке. Вольтер воодушевился. Взоры его снова обратились к древнему Риму, и имя Цезаря запестрело в его письмах. В Европе тогда шла война за Австрийское наследство. Фридрих II, король прусский только что захватил Силезию. Вольтер, который давно состоял с ним в самой оживленной переписке, сравнивает его теперь с победителем при Фарсале. «Разве вы не имеете реальных прав на Силезию или по крайней мере на большую ее часть?» — бросал он риторический вопрос, чрезвычайно приятный Фридриху. Но, расточая изысканные комплименты, Вольтер все-таки укорял короля. К письму своему он приложил утонченно лукавые стихи. Привожу их в прозаическом переводе:
Великий государь, я очень люблю героев, Когда они предаются Сладостному времяпровождению... Ведь тогда они отдыхают И, значит, никому не приносят ущерба. Я люблю Цезаря, его прекрасный ум, Его таланты, достойные всех лавров мира... Но восторг мой гаснет, Как только он переходит Рубикон, , И я плачу, когда этот великий человек, Чудесный поэт, чудесный оратор, Все подчинив Риму, Подчиняет себе и сам Рим...
«Смерть Цезаря» поставить не удалось. На пути Вольтера встала теперь уже новая фигура. Это был Проспер Кребийон, престарелый поэт, автор чудовищно жестоких трагедий и одновременно театральный цензор. Он запретил постановку трагедии «Смерть Цезаря». 11 июля из Парижа Вольтер сообщал невеселую для себя новость:
«Проскрипции подвергли не Цезаря, а меня», «Странное и горькое вознаграждение за мой тридцатилетний труд...» «Бруты, что преследуют меня, столь же глупы, сколь свирепы были те, что убили моего героя». Сравнение, заметим мы, не в пользу исторического Брута. Но Вольтер был осторожен в выражении своих политических симпатий даже в письмах к друзьям.
Хлопотать о пьесе осталась в Париже маркиза Дюшатле. Сам же Вольтер отправился за пределы Франции для свидания с Фридрихом II. Из Гааги он пишет Сидевилю с явным расчетом быть услышанным в Версале: «Король прусский сам желает сыграть «Юлия Цезаря» в одной из своих загородных резиденций вместе с некоторыми из своих придворных».
— она была в расцвете молодости и сил и недавно с блеском исполнила роль его Меропы — он писал о том же, о своей пьесе: «Господин Кребийон... полагает, что Брут не должен убивать Цезаря. Он, бесспорно, прав, ибо никому не должно никого убивать... Правда, Брут действовал из любви к родине и против тирана...» Он писал о том же и д'Аржанталю, но все было напрасно. Пьеса не пошла.
Позднее Вольтер снова обратится к Цезарю. Но теперь он уже будет решительно и недвусмысленно его осуждать. В своем «Философском словаре» он назовет его «расхитителем общественных богатств, купившим римлян на деньги самих же римлян», «тираном и отцом своей родины» («отец» в данном случае звучит тоже не без сарказма) и осудит потомков тех самых племен, которых когда-то подчинил себе этот завоеватель, он осудит их за рабское самоунижение. «Нет ни одного города во Франции, Испании, на берегах Рейна или на английском побережье, где бы простаки не хвастались тем, что у них побывал Цезарь. Горожане Дувра убеждены, что их замок построен Цезарем, парижане верят, что Шателе — одно из лучших его строений... каждая провинция спорит о той дате, когда впервые на ее территории раздался свист цезарианского кнута, спорят о том, какой дорогой прошел Цезарь, чтобы набросить им на шею петлю...
— заканчивает Вольтер свою статью,— как это до сих пор не объявили Цезаря святым».
В заключение добавим: в 1794 г. «приятельница» Вольтера Екатерина II запретила переводить его пьесу «Смерть Цезаря» на русский язык.