В ИЗГНАНИИ
Знатное происхождение, состояние, положение в свете, видные должности — от всего этого не мудрено возгордиться! А много ли вы приложили усилий для того, чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться, только и всего.
Бомарше. «Женитьба Фигаро»
Надо полагать, что в разговорах своих Вольтер был. еще более резок и неосторожен. В архивах Бастилии сохранилось анонимное письмо, видимо, духовного лица, доносившего на него: внушает «молодым сеньорам, что Ветхий завет — собрание сказок и небылиц, апостолы — идиоты и простаки, отцы церкви, особенно святой Бернард,— шарлатаны и обманщики». Письмо заканчивалось рекомендацией: «Заточить поэта в четырех стенах до самой смерти». Письмо проникнуто заботой о сеньорах.
Вольтера всегда окружают аристократы, они умеют тонко льстить, эти испытанные царедворцы, они умеют ценить таланты, ведь таланты украшают их жизнь. Талант архитектора, живописца, скульптора услаждает их взор. Талант музыканта и поэта — их слух и воображение. Талант философа занимает их праздный ум. Как же можно не ценить таланты? Только таланты умеют сделать жизнь прекрасной, только они изобретают самые тонкие, самые изысканные наслаждения. Но в аристократическом салоне не прощают самой невинной шутки, если дело идет о привилегиях касты; горе талантливому человеку, если за столом у знатного вельможи он забыл хоть на минуту о своем «низком» происхождении, о том, что его род не идет от какого-нибудь рыцаря-крестоносца, что здесь, в кругу этих любезных, иногда даже слишком пересахаренных вельмож, он — человек иной среды, что он чужой, инородец, что только ради утехи этих людей он здесь, среди них.
Пьер Карон де Бомарше.
Гравюра Сент-Обена с портрета Кошена.
У Вольтера произошла какая-то стычка с неким де Роганом, личностью ничтожной, пожелавшей противопоставить таланту свое аристократическое происхождение. Точных подробностей ссоры нет. Говорят, что на обидное обращение «Вольтер!» поэт ответил вежливо: «Вы могли бы сказать «господин Вольтер», на что последовало высокомерное: «Я — де Роган», то есть что он, де Роган, может не церемониться с простолюдинами. На это в свою очередь Вольтер ответил: «Вы, судя по всему, заключаете свой славный род, а я начинаю». Прозрачный намек на неказистую внешность де Рогана с отпечатком физического вырождения и умственной неполноценности. Вольтер умел больно бить по самолюбию. Словом, типичный для той поры конфликт.
Как известно, в такую же ситуацию попал однажды Бетховен. Оскорбленный князем Лихновским, он ночью, в непогоду бежал из его дома и потом гордо писал ему:
«Князей много, а Бетховен один». В романе Гёте «Страдания молодого Вертера» описывается подобная же сцена в доме графа Б., когда талантливому простолюдину Вертеру было указано на дверь спесивой провинциальной знатью.
Конфликт с де Роганом имел последствия. Как-то, обедая у герцога Сюлли, Вольтер был вызван из-за стола.
— Вас срочно просят выйти, что-то хотят сообщить важное,— сказал лакей.
Вольтер вышел. У дома стоял фиакр. Едва поэт ступил на мостовую, как два дюжих парня скрутили ему руки и град палочных ударов посыпался на его плечи. Из-за укрытия командовал де Роган.
Без парика, в изодранном платье, в самом жалком виде предстал Вольтер перед герцогом Сюлли и его гостями.
— Герцог, ведь я ваш гость, ведь меня оскорбили в вашем доме... Вольтер забыл, что его обидчик был дворянин, как и его любезный хозяин Сюлли. Люди одной касты.
Вольтер еще верит в правду, в справедливость, в законность. Он хочет жаловаться. Но ни полиция, ни ответственные лица в государстве, которые знали его, иногда аплодировали его стихам, никто ничего не хотел сделать, чтобы хоть как-то успокоить его оскорбленное чувство человеческого достоинства. Шевалье де Роган не услышал ни слова осуждения. Он бывал в Опере, на приемах у короля, улыбался знакомым, чувствовал себя героем, как будто одержал победу в великом сражении.
Правда, до него стали доходить слухи, что Вольтер нанял учителя фехтования. Это его беспокоило. На помощь пришла многочисленная родня. Обратились к герцогу Бурбону, первому министру короля. Ночью 17 апреля 1726 г. Вольтер был арестован и препровожден в Бастилию.
На этот раз общественное мнение не очень мирно отнеслось к аресту всем известного поэта, как это было девять лет назад. В городе говорили о недопустимом произволе властей. Двор почел за лучшее поскорее замять дело. В начале мая поэт был выпущен на свободу, но с обязательством покинуть страну. Вольтер избрал местом изгнания Англию. Один из тюремщиков, сопровождал его до порта Кале и, только убедившись, что судно, на борту которого был Вольтер, отчалило от берега и взяло курс на Англию, вернулся в Париж.
* * *
Британские острова отделены от Европейского континента проливом Ла-Манш. Всего 32 километра в самом узком месте (между Кале и Дувром). Совсем недалеко. Но в те времена,— а это был август 1726 г.,— когда Вольтер прибыл к берегам Англии, перед ним открылся совсем иной мир. Здесь в 1688 г. после долгой и упорной борьбы буржуазия одержала окончательную победу над феодальным дворянством. Она пригласила из Голландии принца Вильгельма Оранского и сделала его своим королем, заставив подписать так называемый «Билль о правах», по которому королевской власти отводилась самая минимальная роль (служить неким украшением государства). Для тех времен это было величайшим завоеванием прогресса, поскольку на смену деспотической власти одной личности (короля) пришла, правда еще очень несовершенная и ограниченная, форма народоправства, буржуазная демократия. В те дни, когда Вольтер оказался под лондонским небом, английская буржуазия, еще полная ненависти к Стюартам и феодальному дворянству, относилась терпимо к философам и политическим мыслителям, допуская самые смелые идеи и теории, покровительствовала ученым и наукам, в которых нуждалась. Юридически здесь все были равны перед законом, и граф, и портовый рабочий (на практике, конечно, это не всегда соблюдалось), но Вольтер ясно видел, что здесь никакой де Роган не мог бы так безнаказанно обойтись с ним, что никого нельзя было засадить в тюрьму без следствия и суда, словом, личность была ограждена от произвола. Здесь «можно мыслить свободно и с достоинством, не унижая себя рабским страхом»,— сказал себе изгнанник.
Он бродил по улицам Лондона и чувствовал себя почти счастливым, проникаясь восторженной нежностью к людям, которые нашли в себе достаточно ума и смелости, чтобы правильно устроить свою общественную жизнь.
Правда, беседа с одним из гребцов на Темзе несколько озадачила его. Гребец был худ, глядел сурово и никак не хотел признавать, что его Англия — обетованный край.
— Я завидую вам, вы живете в стране свободы,— говорил Вольтер, глядя на мутные воды Темзы.
— Свобода! Меня насильно зачислили во флот норвежского короля. Там тебе, говорят, будет хорошо. А пока, чтобы ты не убежал, посиди в тюрьме. А что до жены и детей моих, так правительству нет дела. «Свобода!».
В Англии Вольтер первым делом занялся изучением языка. Через 18 месяцев он уже сносно писал по-английски, а в театре, взяв у суфлера копию текста пьесы, усваивал разговорную речь. В конце концов он овладел языком настолько, что мог и писать и бегло говорить по-английски и не забыл его до конца дней своих. Он погрузился в изучение современной английской мысли. Писателей и поэтов, философов и политических мыслителей, ученых Англии,— их хотел знать Вольтер и по их произведениям и по личному знакомству с ними.
Он прочитал сочинения Александра Попа. Поэт был в зените славы, хотя знаменитый его «Опыт о человеке» еще не был тогда написан. Литературные идеи англичанина не противоречили взглядам французского изгнанника, но последний не нашел в них национального своеобразия: Поп питался французским классицизмом.
Дружбы у Вольтера с Попом не получилось. Однажды, когда Вольтер, как обычно, изощрялся в насмешках над католической церковью, Поп демонстративно покинул гостиную.
Он был религиозен, хоть и грешил иногда свободомыслием.
Вольтер разыскал поэта Конгрива, но был также разочарован 1.
— Я не поэт, я дворянин,— заносчиво заявил тот.
— Если бы вы были только дворянином, я не стал бы искать встречи с вами.
Сословное фанфаронство здесь, в стране «равенства» и «свобод», неприятно поразило французского изгнанника. Но как несказанно счастлив был Вольтер, когда его познакомили с Джонатаном Свифтом. Он был покорен этим могучим, насмешливым и мрачным умом. Он провел в его обществе около трех месяцев в имении лорда Питербороу. Свифт был старше французского поэта почти на тридцать лет, но что-то родственное было у двух этих разных по возрасту людей. Они оба умели видеть смешное, возводили смешное в гротеск, убивали смехом своих идейных противников. Оба были по духу, по складу ума, характера бунтарями и борцами.
Только что появился тогда в печати роман Свифта «Путешествия Гулливера». Вольтер читал его с наслаждением: «Это английский Рабле!»
В Лондоне много говорили о Шекспире. Англичане после долгого забвения вспомнили о своем национальном гении. Александр Поп переиздал все сочинения великого драматурга. В театре шли его пьесы. А во Франции тогда едва ли кто слышал имя Шекспира.
Вольтер, полный гордости за Корнеля и Расина, которых считал непревзойденными, пошел, однако, смотреть Шекспира ради любопытства и ради снисходительного доброжелательства к англичанам.
— Они так расхваливают своего поэта, право, так кичатся им.
Давали «Ромео и Джульетту». На сцене творилось невообразимое. Бегали и суетились люди. Кричали. Во всеуслышание произносили такое, что смущенному французу приходилось отвертываться от леди, сидящей рядом. На сцене дрались. Сверкали шпаги. Словечки, самые отборные, повисали в воздухе...
— Как, крысолов Тибальд, ты прочь уходишь?
— Что, собственно, ты хочешь от меня?
— Одну из твоих девяти жизней, кошачий царь, в ожидании восьми остальных, которые я выколочу следом.
Тащи за уши свою шпагу, пока я не схватил тебя за твои собственные.
На французской сцене подобное не допускалось. Там герои ступали парадным шагом. Движения и жесты были царственно величавы, речь замедленна и напевна, почти как в опере. Если случались поединки (они происходили всегда за сценой), то дуэлянты, прежде чем убить друг друга, обязаны были обменяться галантными комплиментами. И ни одного грубого слова. Боже упаси! Тогда бы взбунтовались все зрители.
Здесь в Англии все по-иному. Для француза, да еще такого жадного до впечатлений, каким был Вольтер, это было царство чудес. Они дикари, думалось ему. В то же время он ясно понимал, что что-то могучее исходило от сцены, живое и естественное, чего не было в театре французском. Сильно и натурально брала за живое правда реальности.
Он ходил снова и снова в театр Шекспира. Перед его глазами прошли «Юлий Цезарь», «Отелло», «Гамлет», «Мне вспоминается,— писал он впоследствии,— одна сцена из некогда виденной мной в Лондоне пьесы, почти совсем неправильной по своему построению, почти во всех отношениях дикой. Сцена происходила между Брутом и Касием. Они ссорились и, я готов это признать, довольно непристойно: они говорили друг другу такие вещи, которых у нас порядочным и хорошо воспитанным людям выслушивать не приходится. Но все это так полно естественности, правды и силы, что очень меня растрогало. Никогда не тронут нас так те холодные политические диспуты, которыми наш театр некогда приводил зрителей в восторг».
Англичане, дабы показать гостю, что они не дикари, что им тоже не чужд прославленный французский классицизм и утонченность галантных нравов, повели Вольтера в театр Аддисона — «друга благопристойности и правил». Писателя уже не было тогда в живых.
Джентльмены и леди, заполнявшие ложи и кресла, аплодировали речам Катона, но потихоньку зевали. Они гордились своим Аддисоном, своим английским Корнелем, но предпочитали ему Шекспира.
На вопросы, доволен ли он «Катоном» Аддисона, Вольтер любезно отвечал:
— О, стихи прекрасны, суждения благородны и справедливы.
И только Фолкнеру, с которым был откровеннее, признался: «Пьеса холодна».
Объект познания — природа. Цель познания — власть над природой. Метод познания — наблюдение и опыт. Вот программа Бэкона. И ее усвоил Вольтер как «Отче наш». До конца дней своих он был приверженцем этой программы.
Сочинения второго философа, мистера Локка, заставили Вольтера задуматься над самим процессом человеческого мышления (книга Джона Локка «Опыт о человеческом разуме») 2.
В марте 1727 г. скончался Ньютон. Вольтер был неутешен. Ему так и не удалось повидать ученого, обменяться с ним хоть парой фраз. Этого надо было ждать, Ньютону минуло 84 года, но Вольтер хотел прийти к старику с ясным пониманием его великих открытий. Он штудировал его сочинения и медлил с визитом.
Нет пророка в своем отечестве. Англичане только тогда узнали, что среди них живет человек необыкновенный, поистине живое воплощение и высшее выражение человеческого гения, когда в самом конце XVII в. Парижская академия наук избрала Ньютона вместе с Лейбницем одним из своих членов.
университетской келье), и когда ему говорили, что он гений, он отвечал:
«Я не знаю, кем я кажусь миру, но я всего лишь ребенок, который ходит по берегу моря, собирает камешки и красивые ракушки, а между тем перед ним простирается целый океан непознанных истин».
Вольтер был большой скептик и насмешник, но когда что-нибудь его приводило в восхищение, то восклицаниям не было предела.
«Наперсники Всевышнего, вечные звезды, вы, полыхающие огнем там, у трона вашего владыки, скажите, вы не завидуете великому Ньютону?»
Хоронили Ньютона пышно, в Вестминстерском аббатстве. Министры следовали за гробом, великий канцлер, два герцога и три графа держали шнуры балдахина. Это уже совсем по-королевски! Вольтер был поражен. На его родине так не чтили ученых. И снова взволнованно он хвалит Англию, страну, где умеют ценить таланты.
«В молодости я поверил тому, что Ньютон достиг почестей и богатства благодаря своим исключительным заслугам. Я воображал, что двор и Лондон назвали его директором королевского Монетного двора из чувства благодарности. Совсем не так. Исаак Ньютон имел племянницу, достаточно привлекательную. Она понравилась государственному казначею Галифаксу. Бесконечно малые и законы всемирного тяготения ничем не помогли бы ученому без его очаровательной племянницы...»
Славу Ньютону принес Вольтер, как и философу Локку.
«Ньютон, великий Ньютон был погребен в глубине книжной лавки издателя, который осмелился его напечатать. Ньютон измерял, высчитывал, но Ньютон не говорил... Наконец, появился г-н Вольтер, и тотчас же стало слышно Ньютона; весь Париж гремит именем Ньютона»,— так писал один из современников Вольтера,
* * *
Вольтер не только изучает Англию, ее государственную систему, жизнь народа, его культуру, но и последовательно, изо дня в день множит свое литературное имущество, которое к концу его жизни разрастается до таких размеров, что, озирая многотомное собрание своих сочинений, он начинает уже беспокоиться: «С таким грузом не дойдешь до потомства».
«Лига». Она называется теперь «Генриадой». Вольтер организует подписку. За помощью он обращается к самому авторитетному человеку нации Джонатану Свифту, просит его «реализовать свое влияние в Ирландии и снискать ему нескольких подписчиков на «Генриаду»... Подписная цена — всего одна гинея, внесенная авансом».
Книга была роскошно издана, большим форматом (в четвертую часть листа) и ограниченным тиражом. Издание разошлось и принесло автору значительную сумму денег. Вольтер начинает приобретать вкус к накопительству и финансовым операциям. Он уже не на шутку задумывает стать капиталистом. Пример английских буржуа заразителен.
Некоторые полагают, что сумма, собранная по подписке на «Генриаду», легла основанием для огромного богатства Вольтера, каким он будет обладать впоследствии.
Успех подписки говорит, однако, о другом, более важном факте — Вольтер обладает уже широкой известностью. Его знают за пределами Франции.
Немало этому способствовали английские друзья Вольтера — политический деятель и публицист Боллингброк, писатель Джонатан Свифт. С французами-эмигрантами Вольтер не сблизился в Лондоне. Он не посещает таверну «Радуга», где собираются они, он даже ссорится с аббатом Прево, автором 200 томов сочинений, из которых останется векам только немногословная, пленительная «История шевалье де Грие и Манон Леско».
«Опыт о религиозных войнах», написанный па английском языке.
Связи с Францией слабые. Он почти ничего не знает о том, что делается на его родине. Дошла лишь весть о кончине его сестры, госпожи Миньо, но нет никаких подробностей.
человеческой жизни, порой расцвета, акме.
Примечания.
1 Конгрив был известен своими комедиями («Старый холостяк», «Интриган» и др.), блиставшими острословием.