Приглашаем посетить сайт

Артамонов С.Д.: Вольтер и его время
Заботы старого нотариуса.

ЗАБОТЫ СТАРОГО НОТАРИУСА

Он присутствовал на ужинах, одушевленных молодостью Аруэта и старостью Шольё, разговорами Монтескье и Фонтенеля.

А. С. Пушкин. «Арап Петра Великого»

Пушкин, описывая парижскую жизнь своего предка Ибрагима Ганнибала, поместил его в среду тех людей, о которых больше всего тогда говорили образованные парижане.

Молодой Аруэт (поэт не имел еще тогда псевдонима «Вольтер»); старый, почти восьмидесятилетний аббат и поэт Шольё, «Анакреон Парижа», как называли его друзья, воспевавший в легких песенках любовь, вино и радость жизни; Монтескье, еще не написавший свою знаменитую книгу «Персидские письма», но уже обративший на себя внимание литературных салонов своим умом и остроумием; Фонтенель, бессменный секретарь Академии наук и автор красноречивых, широкочитаемых тогда «Разговоров о множестве миров» — вот люди, которых видел и слушал пушкинский Ганнибал. Нет сведений о том, действительно ли Ибрагим Ганнибал находился в их среде, но жизнь тогдашней аристократической Франции описана в романе А. С. Пушкина с доподлинной исторической правдой.

«... Ничто не могло сравниться с вольным легкомыслием, безумством и роскошью французов того времени... — писал он,— алчность к деньгам соединялась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали, нравственность гибла, государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей». И в хоре этих «игривых сатирических припевов» раздавался голос молодого Вольтера, тогда еще Аруэта.

Его имя все чаще и чаще стало звучать в домах аристократов. До отца, нотариуса и чиновника счетной палаты, доходили тревожные слухи. Его сын принят самыми высокопоставленными семьями Парижа. Он свой человек среди старых вертопрахов, открыто насмехающихся над церковью. И это в то время, когда престарелый король предается молитвам. Передают, что сын г-на Аруэ, поднимая бокал за столом у принца Конти, заявил: «Мы все здесь принцы или все поэты». Что скажет король, если до пего дойдет эта дерзость?

Старик решил поговорить с аббатом Поре, недавним учителем сына.

— Надо удалить мальчика из Парижа. Пусть едет в Кан, в тамошний университет. Кап — город спокойный и тихий,— советовал аббат. Сам он родился в Нормандии и обожал свою родину.

И вот молодой Аруэ в 1713 г. незадолго до окончания учебного года — в канском университете.

Здесь он в моде. Кое-кто проведал, что молодой поэт был принят в кружке парижских вельмож, и его приглашают наперебой местные дворяне. До провинциальной знати доходили слухи о вольнодумстве известнейших аристократов столицы и потому прослыть чуть-чуть оппозиционером для какого-нибудь провинциального льва или тщеславной светской дамы, открывавшей но четвергам свои гостиные для ужинов и литературных разговоров,— было весьма соблазнительно.

В Париже тем временем старый Аруэ неусыпно думал о своем сыне. Ему, конечно, никогда не приходило в голову, что его ветреник станет когда-нибудь главой европейского умственного движения, что каждое его слово будут ловить на лету, что народ будет его обожать, а короли бояться и льстить. Старый Аруэ видел своего сына на краю пропасти и не мог найти средства спасти его. Он не надеялся, что вдали от родительских глаз сын займется делом, то есть прилежным изучением права, и потому решил пристроить его к кому-нибудь из тех, кто мог бы наблюдать за ним и в случае крайней опасности немедленно известить отца. Старик узнал, что маркиз Шатонеф, брат того человека, который был крестным отцом и первым наставником мальчика, назначен послом Франции в Голландии, и упросил его взять к себе на службу сына. Посол не счел возможным отказать почтенному чиновнику, к семье которого был так привязан его покойный брат.

Когда девятнадцатилетний Франсуа-Мари, подчиняясь воле отца, прибыл в свите посла в Гаагу, он был поражен и покорен тамошними порядками. Сочинения, сжигаемые во Франции, здесь лежали открыто на прилавках. Каждый день появлялись новинки, иногда привезенные издалека, самые нашумевшие и скандальные. Газеты печатаются здесь же в книжной лавке, где-нибудь в подвале или во внутреннем помещении магазина, и журналисты здесь же шумят, обмениваются мнениями, спешно строчат корреспонденции, статьи, политические обзоры. Поистине школа политического и философского свободомыслия. Маркиз-посол предоставил молодому Аруэ полную свободу, по-видимому, мало надеясь на то, что можно извлечь какую-нибудь пользу для дела службы из этого юноши, а дела службы были очень щекотливы. Только что закончилась война за Испанское наследство, одна из многих грабительских драчек, как мы уже говорили, затевавшихся в XVIII в. в Европе. С большим трудом, ценою самых отчаянных усилий и полнейшего истощения государственного бюджета, Людовику XIV удалось сохранить свой престиж.

По Утрехтскому миру Голландия (она участвовала в антифранцузской коалиции) получила право содержать свои гарнизоны в пограничных французских крепостях. Людовик XIV боялся новых осложнений, стараясь сохранить хотя бы видимость победы (его внук герцог Анжуйский все-таки был водворен на испанский престол под именем Филиппа V), поэтому из Версаля шли строжайшие инструкции вести себя как можно тише, с внешним достоинством, но ни в коем случае ни с кем не ссориться и не затевать распрей. Местные власти держали себя заносчиво. В таком положении было французское дипломатическое представительство, в котором находился молодой Аруэ в качестве пажа посла, маркиза де Шатонеф.

религиозной, а Францией запретной, оппозиционной, скептической.

Голландия когда-то дала приют двум прославленным французам — Декарту и Пьеру Бейлю. Последнего боготворил молодой Аруэ и не будь тот в могиле, он бы первым делом посетил его, принеся ему дань восторженной признательности. Но Пьер Бейль, скептик и материалист, мечтавший о государстве атеистов, друг Лейбница, автор знаменитого «Исторического и критического словаря» «написанного против вульгарных предрассудков» (Вольтер), уже восемь лет, как покоился в земле.

Голландия была страной политической свободы в Европе XVIII столетия, и, конечно, кое-какие задатки, от кото- рых хотел избавить своего сына старый Аруэ, она только укрепила. Здесь можно было молодому французу научиться понимать пороки французского двора, осуждать религиозную нетерпимость Людовика XIV (гугеноты, изгнанные из Франции, привезли сюда свои капиталы и свою ненависть к французскому королю), презирать католицизм, но мыслитель без труда заметил бы, что Голландия уже безнадежно отставала. В экономике ее обогнала Англия, в культуре она уже плелась за Францией.

Картины ее прославленных мастеров предшествующего столетия еще хранили свежесть красок, их имена еще произносились в стране с внутренним трепетом. Но постепенно, как бы исподволь, шла переоценка ценностей. Утрачивались традиции великой эпохи.

Новое поколение художников, понукаемое знатью, ведущей свое происхождение от цеховых мастеров Амстердама, Гааги, Утрехта, некогда искавших в живописи бесхитростные изображения кабачков и харчевен, сельских праздников с простодушным юмором и непритязательным реализмом, потянулось теперь к холодному и помпезному классицизму. Вкусы двора Людовика XIV возобладали в гостиных вчерашних голландских буржуа, разбогатевших и не желавших уступать в пышности и роскоши французским аристократам.

госпожой Дюнуайе, француженкой, нашедшей в Голландии самую благоприятную почву для своих специфических дарований. Шумная, круглая, на коротких ножках, вся похожая на бочонок из-под пива, она была грозой европейских владык. Покинув своего супруга во Франции, предварительно разорив его, она с двумя дочерьми прибыла в Гаагу, где вскоре стала издавать газетку с колоритным названием «Квинтэссенция». Она стряпала самые сенсационные новости, не стесняя, конечно, себя особой приверженностью к истине. Все скандальное в жизни Версаля немедленно облекалось в соответствующую литературную форму и находило себе место на страницах «Квинтэссенции». Никакой политической линии, осмысленной борьбы с политическими принципами абсолютизма здесь, конечно, не было. Г-жа Дюнуайе интриговала, шумела ради привлечения к своему листку большего круга читателей. Она издевалась и осмеивала французский двор, и это не могло не быть замечено молодым Аруэ. Он с любопытством читал листок и не без интереса говорил с отчаянной журналисткой. Та в свою очередь заинтересовалась своим молодым соотечественником, недавно прибывшим из страны, куда теперь доступ ей был закрыт. Она хотела выудить у него какие-нибудь новости, полезные для газеты, а может быть, и использовать его литературные дарования.

Однако вскоре г-жа Дюнуайе заметила, что молодой француз меньше слушает ее, а больше поглядывает на ее младшую дочь. Девица была старше юноши на два года, но это не помешало пажу французского посла влюбиться в нее. Робкая девушка, к которой мамаша применяла самые строжайшие принципы домашнего деспотизма, сразу же откликнулась на сердечную склонность молодого Аруэ. Начались нежные встречи, обмен посланиями.

Но домашний Аргус не дремал. «Я не из таких, которых легко обвести вокруг пальца»,— заявила г-жа Дюнуайе и тотчас же отправилась к французскому послу.

— Я не потерплю, чтобы ваш служащий соблазнял и позорил мою дочь. Я подниму против вас всю Европу.

У меня эти штучки не пройдут,— гремела Дюнуайе.

— Успокойтесь, сударыня. Я приму все меры. Он сегодня же покинет Гаагу,— лепетал терроризированный посол, больше всего боявшийся каких бы то ни было осложнений и скандалов. К тому же слава г-жи Дюнуайе ему была хорошо известна.

Как только вечером Аруэ появился в посольстве, его привели к маркизу. Последовал категорический приказ немедленно уезжать. И Аруэ в сопровождении «верного лица», обязанного доставить его на место, отбыл из Гааги в яхте в направлении Антверпена.

В Париже отец был уже обо всем осведомлен. Маркиз информировал его обо всех подробностях любовной истории. На этот раз старик рассердился не на шутку. Он не хочет видеть сына. Тот ночует у друзей, не появляется Дома. От лиц, «желающих ему добра», Аруэ-младший получает следующее сообщение:

«Сударь! Господин ваш отец очень гневается на вас. Он уже получил ордер на ваш арест. Лица, желающие вам добра, уговорили его не прибегать к этому, но они не смогли уговорить его не исключать вас из завещания, он лишает вас наследства. Это еще не все, он хочет отправить вас на «острова», да, сударь, на хлеб и воду».

Сын не сдается. Новое донесение от лиц, «желающих ему добра»: «Сударь, господин ваш отец согласен не посылать вас на «острова», но вы должны встать на пансион к какому-нибудь прокурору для подготовки к профессии судьи».

«Подумайте только, как многим вам должна быть ненавистна Голландия. Спокойная жизнь в Париже, разве это не лучше, чем быть в обществе г-жи вашей матери... Не бойтесь тех порывов, которые вы называете героическими...»

Каждый день Аруэ бегает на почту, но писем из Гааги нет. Наконец после долгих ожиданий ответ пришел: холодное, официальное: «Сударь!», и ни слова о любви.

Больше писем не было. Девушка вышла замуж 1.

Аруэ-сын в конце концов смирился. Он «прикомандирован» к г-ну Алену, прокурору Шатле, проживающему на улице Паве-Сен-Бернар около площади Мобер. Он служит у него в качестве клерка, писца, проходит «практику». У него же и столуется. С ним вместе на том же положении второй юноша — Тирио. Тирио умен, тонок в суждениях. И ко всему остальному он не прочь, как и сам Аруэ, поухаживать за хозяйкой дома. Супруга прокурора совсем еще не стара и мило краснеет, когда кто-нибудь из молодых людей подает ой оброненный платок или упавший веер.

Вечером приятели идут в театр, завязывают дружбу с актерами, заглядывая за кулисы. Старые друзья Аруэ, узнав о его возвращении из Голландии, спешат снова привлечь его на свои шумные пирушки.

по желанию Людовика XIV, хотела почтить одно из распоряжений, некогда отданных его отцом (речь шла о какой-то пристройке внутри собора богоматери в Париже), и потому объявила конкурс на сочинение оды. Аруэ верил, что премия должна быть присуждена ему. Из тех, кто с ним состязался, никто не владел пером так, как он.

Но премию присудили другому — семидесятипятилетнему аббату Дюжарри. Председательствующий Ламот не принял в расчет достоинство стихов. И разгневанный Аруэ тотчас же строчит самоуверенно насмешливые стихи против Ламота и его протеже Дюжарри. Стихи облетели Париж. Смех. Улыбки. Притворное сочувствие пострадавшим. «Вы слышали?» «Вы читали?» «Бедный Ламот!» «Бедный Дюжарри!»

Ламот, обиженный, оскорбленный, обратился к властям. Новая забота старику Аруэ. Его сын явно не хочет жить спокойно. И он отправляет его к своему старому клиенту маркизу Комартепу в замок Сент-Анж. Маркизу уже шестьдесят лет. Замок его великолепен. Огромный парк, широкие аллеи, газоны, искусственные холмы, искусственные земляные террасы, каналы. В замке галерея портретов самых известных государственных деятелей Франции последних столетий. Среди них портрет короля Генриха IV. Здесь бывали Буало и Лафонтен. И хозяин дома гордится этим больше, чем неоднократными визитами короля по дорого в Фонтенбло.

Он слишком богат, чтобы робеть перед королем, и слишком умен, чтобы ценить исступленную религиозность г-жи де Ментенон, супруги короля, он первый из «дворян мантии» (государственных чиновников, которые занимали второе место после «дворян шпаги», военной аристократии) осмелился ввести в свой гардероб бархат и шелк, что отметил в своих мемуарах Сен-Симон, словом, он чуть-чуть оппозиционер и не по нраву Людовику XIV. Во всяком случае он бесконечно любезен с молодым гостем. Он окружает его самой большой заботой. Аруэ слушает его занимательный разговор. Комартен хранит в своей памяти сотни любопытных подробностей политической жизни Франции. «Это живая история!» — восторженно восклицал Аруэ. Впоследствии Вольтер-историк использует рассказы Комартепа в своей книге «Век Людовика XIV».

В замке царит культ Генриха IV. Воображение молодого поэта охвачено картинами религиозных войн XVI столетия: дикие кровавые оргии фанатиков, резня Варфоломеевской ночи, преступления церкви. Сколько крови! Сколько жертв! Сколько страданий человеческих!

— вот источник бед, вот корень зла! Так возникает замысел будущей поэмы «Генриада».

Примечания.

1 В сентябре 1736 г. (22 года спустя после описанных событий) из Сирея Вольтер писал аббату Муссилю, своему казначею: «Купите маленький письменный столик, который одновременно мог бы быть и экраном к камину, и пошлите его от моего имени г-же де Винтерфельд на улицу Платриер». Г-жа де Винтерфельд — это та, которая была в Гааге прелестной девушкой по имени Олимпия Дюнуайе. После смерти матери, в 1719 г., она приехала во Францию и осталась в ней па постоянное жительство. С ней виделся Вольтер в 1721 г. и оказал ей какую-то финансовую услугу. Наконец последнее упоминание об Олимпии — 5 февраля 1754 г. Шестидесятилетний Вольтер писал своей племяннице г-же Дени из Кольмара: «Г-жа до Винтерфельд пе получила маленького пакета, который я послал вам на ее имя несколько дней тому назад. Она — кузина г-жи де Помпадур. У нее был с пой разговор, касающийся меня, и г-жа де Помпадур лестно отозвалась обо мне. Жаль, что мое письмо не было доставлено...»

Здесь, как видим, имя маркизы Помпадур, всесильной фаворитки Людовика XV. Вольтер дорожил подобными связями,