ЖЕРТВЫ ФАНАТИЗМА
Религия наша несомненно самая смехотворная, самая нелепая и самая кровавая из всех, когда-либо осквернявших мир.
Вольтер
В 1764 г. Вольтер опубликовал свой «Философский словарь». Он начал работать над ним еще в Германии — двенадцать лет до того. Однажды, как вспоминал Коллини, его секретарь, вернувшись с королевского ужина и ложась в постель, он оживленно рассказывал:
— Сегодня у нас возникла идея — писать «Философский словарь». Все, кто был, и король тоже, согласились.
Мы уж и статьи распределили. Адам, Авраам и пр. Будем работать вместе — концертом. Не правда ли, чудесно?
Укрывшись одеялом, он поворчал на осеннюю сырость (это был конец сентября 1752 г.) и, вздохнув, сказал:
— Пододвиньте мне поближе свечу или лучше почитайте Боккаччо,
Карикатура Оноре Домье.
«Я думал,— вспоминал Коллини,— что эта затея придумана ради увеселения ужина, но Вольтер, деятельный и пылкий, на другой же день начал работать».
Теперь в Фернее он закончил книгу. 73 статьи вошли в словарь и среди них «Адам», «Алькоран» (Коран), «Душа», «Инквизиция». И все это с позиций высокой науки, просветительской философии, с блеском ума и таланта!
Прокурор Жоли де Флери представил Парижскому парламенту соответствующий доклад о том, что «мишенью богохульствующего автора» являются «авторитеты божественной и человеческой власти», и книга немедленно была осуждена на сожжение. Так же поступили и женевские правители. Вольтер привык к этому. Злоба и ненависть догматиков его не смущали, но произошло нечто более страшное... Его «Философский словарь» послужил «уликой» для обвинения в одном из самых жестоких по последствиям, самых чудовищных судебных процессов, какие когда-либо происходили во Франции времен Вольтера.
Еще в XVI столетии христианская церковь раскололась на католическую и протестантскую. Долгая кровопролитная война сопровождала этот раскол во Франции, пока король Генрих IV не обнародовал в Нанте эдикт веротерпимости, иначе говоря, дал права гражданства протестантам (гугенотам). В 1685 г. Людовик XIV отменил этот эдикт, и начались дикие жестокости. Протестантов, застигнутых на общих молитвах, отправляли на каторгу. Священников вешали. Так продолжалось до самой революции. Людовик XVI во время коронования произнес торжественную присягу: «Клянусь от чистого сердца употреблять всю свою власть для истребления осужденных церковью еретиков во всех мне подвластных землях».
Церковь утверждала абсолютизм королей (в XVII в. знаменитый проповедник епископ Боссюэ восклицал: «О, короли,—вы боги!»), но и требовала от них полнейшей нетерпимости к инаковерующим.
Вот несколько эпизодов из летописи тех дней;
Дело Каласа
Марк-Антуан Калас не хотел быть купцом, как его отец и старший брат. Заботы и радости, которые поглощали сердца и умы его близких, казались ему ничтожными. Он жил в мире книг. Мечтательный, склонный к экзальтации, он был непонятен окружающим. Его любили и жалели, как жалеют в семье больного ребенка. И это тоже терзало сердце юноши.
Кем быть? Продолжать дело отца — для этого не было желания и склонностей. Открывать для себя какую-то иную дорогу — не было умения, не было сил. Круг замкнулся. А все дело заключалось в том, что родился и жил он в католическом городе Тулузе, но родители его были протестантами. Католики могли учиться в университете и потом, окончив его, избрать любую профессию. Протестантам в этом было отказано, Отречься от веры отца,— но это значило убить старика.
Трудно утаить что-либо в маленьком городке, и о горестях младшего сына купца Каласа, верно, кто-то знал из соседей, может быть, по-своему сочувствовал ему или просто судачили, судили-рядили о нем в минуты досуга.
Однажды в руки Марка-Антуана попала трагедия Шекспира «Гамлет». Каждое слово принца датского, воспетого английским поэтом, падало, подобно капле раскаленного металла, на страждущую душу купеческого сына. Вот его герой! Вот его двойник! И трагедия мучительно влекла к себе, и Марк-Антуан читал и перечитывал ее, повторяя в бессонные ночи знаменитый монолог «Быть или не быть», написанный как бы по заказу именно для него. А потом — новая находка в огромном море книг, где всегда найдется что-нибудь созвучное любому человеческому настроению. На этот раз это была речь Сенеки о самоубийстве. Во времена Нерона самоубийства в древнем мире были в большой моде, и придворный философ императора разукрасил идею самоуничтожения самыми изысканными перлами красноречия.
Ответ на знаменитый гамлетовский вопрос был найден. Марк-Антуан решил покончить с собой.
Для этого он выбрал самое неподходящее, самое неудачное время. Пожалуй, это был внезапный порыв, вызванный какими-то причинами, о которых молодой человек не поведал миру.
13 октября 1761 г. за обедом в семье Каласов был посторонний человек — гость. Размеренно и благодушно вели беседу. Во время затянувшегося обеда Антуан вышел из-за стола, спустился вниз, в магазин, и повесился.
Вот кончился обед. Гость собрался домой. Старший сын пошел проводить его. Вошли в помещение магазина и тут увидели на веревке бездыханного юношу. Крики, вопли. Сбежались соседи. И охи, и вздохи, сочувствие и недоброжелательство — чего только не встретишь в толпе зевак.
хотел, да ведь протестанты скорее убьют родное дитя, чем допустят такое. — Убьют? Да, да... Это вы верно заметили.
— Что? Старик Калас убил сына? Вы слышали?
И пошло, и пошло. Чудовищную версию подхватили. Фанатики подняли крик. Церковники принялись за черное дело.
Труп был торжественно внесен в католическую церковь. У изголовья поставили скелет (его одолжил какой-то хирург). К правой руке скелета прикрепили бумагу с oгненными буквами — «отречение от ереси». К левой пальму — символ мученичества. Кликуши выли и стонали у гроба. Кто-то излечился от недуга. Это еще больше возбудило страсти толпы. А там дело перешло к светским властям. Расследованием занялся городской суд.
Невиновность старика была очевидна. Как он смог поднять и повесить здоровенного парня? Как он смог одолеть его, ведь вряд ли человек без борьбы даст убить себя? Как он мог решиться на преступление в присутствии постороннего человека?
Но. из тринадцати судей восемь голосовали за смертную казнь. Старика пытали, жестоко и долго. Хотели знать соучастников. «Если не было преступления, какие же могли быть соучастники»,— твердил старик.
Казнь была ужасна. Палач поочередно раздробил железной палкой кости конечностей и грудной клетки. Потом привязал к колесу и началось медленное истязание тела (чтобы не сразу умер). Наконец, несчастного сожгли.
Так совершилось это страшное дело. Подобные вещи совершались не раз. К ним привыкли и никто, очевидно, кроме жителей города Тулузы, не узнал бы во Франции и в мире о деле Каласа, если бы случайно проезжий гость из Лангедока не рассказал о нем в Фернее Вольтеру. Писатель был потрясен. Он разыскал семью казненного купца. Она, бежав из Тулузы, жила где-то поблизости от Женевы. Вольтер досконально изучил все обстоятельства дела, он убедился в том, что людьми в судейских мантиях совершено чудовищное преступление. Теперь он уже не мог молчать. Четыре года бился писатель за реабилитацию тулузского мученика.
Это была битва не с одним человеком и даже не с группой людей, это был поединок смельчака с многоголовой гидрой, иначе говоря, всей политической системой Европы.
герцога Шуазёля.
Несостоятельность тулузских судей была настолько очевидной и кроме того все, к чему прикасался ясный ум Вольтера, становилось для всех настолько доступной истиной, что отказать в пересмотре дела не могли уже и власти Парижа. Правда, раздавались голоса, что лучше «замять» судебную ошибку, дабы не возбуждать в подданных короля недоверия к государственному судопроизводству. Но эти голоса потонули в громких кликах возмущения народа. Общественное мнение становилось уже силой внушительной.
9 марта 1766 г. решение Тупузского суда отменил Парижский суд. Парижане собирались толпами на площадях и бульварах. Аплодировали судьям. Волей-неволей они становились героями дня. Семью Каласа, обласканную королем (он пожаловал ей 36 тысяч ливров в возмещение потери имущества), встречали всеобщей овацией. Солнечный день предвещал как бы политическую весну. Оправдание Каласа становилось национальным торжеством, и имя Вольтера обрело силу всенародного признания. Он был уже не один, за его сгорбленной старческой спиной стояли миллионы полуголодных и оборванных, но сильных духом французских бедняков. Теперь не так уж просто было расправиться с беспокойным фернейским бунтарем. Когда два года спустя королева Мария Лещинская на смертном одре умоляла Людовика XV наказать «нечестивого Вольтера», тот только отшутился:
— Что вы хотите, мадам, если бы он был в Париже, я сослал бы его в Ферней.
Вольтер написал «Трактат о терпимости». Это был акт величайшей смелости и благородства. Писатель не стеснялся в выражениях. Он даже позабыл о той изысканной деликатности, которую усвоил от вельмож века Людовика XIV, и перестал смеяться. «Если вы хотите походить на Иисуса Христа, то будьте мучениками, а не палачами»,— говорил он христианским проповедникам.
Французский городок в Пикардии Абвиль. Только в редких справочниках найдешь краткие сведения о нем.
Церковь святого Вульфрама, островерхая, ажурная, стрельчатая — в стиле готики, да суконная фабрика, построенная голландским купцом при попечительстве министра Людовика XIV Кольбера — вот и все достопримечательности города. Городские летописи хранят запись, что 24 апреля 1717 г. здесь проездом побывал Петр I и осмотрел суконную фабрику.
Река Сомма. В часы морского прилива она становится полноводной. Сады с темно-зелеными кущами, каменные домики, узкие улочки, да небо, да солнце. Оно там и двести лет тому назад светило так же живительно и щедро, как и сейчас, и небо тогда было такое же синее, как и в наши дни. Все дышало миром и покоем, и, казалось, ничего мрачного и жестокого не могло произойти в этом благодатном крае. Да и проповеди, произносившиеся с амвона церкви святого Вульфрама, и библейские песнопенья, звучавшие под ее сводами, звали к добру, милосердию и всепрощению во имя Христа, принявшего мученичество за весь род людской. Но то был обманчивый покой. В елейных речах проповедников таился яд свирепого фанатизма, ничего не щадящего, не знающего пощады. В наши дни католическая церковь присмирела, у нее отняли право казнить и сжигать людей на кострах, тогда, в дни Вольтера, она была всесильной и надменной.
На городском кладбище, может быть, покоятся и сейчас останки господина Беллевиля под мраморным памятником с латинской эпитафией, а может быть, памятника давно уже нет, и никто теперь из местных жителей не знает о том, что двести лет назад покойник был здоров и бодр, сухощав и плечист, имел от роду шестьдесят лет и занимал важный пост в городе. Не знают также и того, что господин Беллевиль имел нежное сердце, и это сердце билось особенно сильно, когда острые глаза господина замечали где-нибудь поблизости прекрасное лицо молодой аббатисы.
Казалось бы, и делу конец, по это было только начало и начало очень трагической истории. Господин Беллевиль затаил смертельную обиду. Ему стало известно, что в город прибыл племянник аббатиссы шевалье де ля Барр, что племянник и его друг д' Эталонд, оба молодые и привлекательные, часто бывают у аббатисы. Яд ревности проник в сердце господина Беллевиля. Теперь он пылал ненавистью.
Однажды господин заметил, что при встрече с процессией, в которой приняли участие духовные лица города, два молодых красавца не сняли шляпы. Это показалось господину верхом неприличия и вольнодумства. Вслед за этим обнаружилось, что деревянное распятие на мосту пострадало от рук неизвестных нечестивцев. Может быть, это было делом случая: какая-нибудь проезжая карета задела его краем железного обода.
Делу дали ход. Из Амьена прибыл сам епископ, не поленившийся проделать утомительное пятидесятикилометровое путешествие. По навету господина Беллевиля девятнадцатилетний племянник гордой аббатисы был схвачен. Его друг д' Эталонд бежал.
Юношу зверски пытали. При обыске нашли у пего маленькую книжечку — «Философский словарь» Вольтера. И это стало единственной, но грозной уликой. Правда, нашлись и свидетели. Одни говорили, что молодой де ля Барр фривольно толковал библейскую историю о Марии-Магдалине, другие слышали непристойные песенки из его уст. Но главной уликой была книжечка Вольтера. Слушание дела было перенесено в Париж. Пятнадцать судей из двадцати пяти голосовали за смертную казнь. Участь юноши была решена. Исполнение приговора состоялось в Абвиле.
«Я не знал, что за такую безделицу у нас могут казнить дворянина»,— говорил он. Кстати, потому он и не бежал вместе с д' Эталондом. Судя по тому, как вел себя этот девятнадцатилетний паренек на суде и во время казни, можно заключить, что человек он был незаурядный, крепкий духом и презиравший своих судей.
Ему отрубили голову и потом сожгли. В этот же костер бросили злополучную улику — «Философский словарь» Вольтера. Это было 28 февраля 1766 г.
Ужас охватил писателя. «И это позволяет нация! Я плачу о детях, у которых вырывают языки. Я — больной старик, мне это простительно». «Лалли с кляпом во рту, Сирвен, Калас, Мартен, шевалье де ля Барр являются мне в моих снах. Говорят, что наш век смешон,— он страшен».
Вольтера называли фернейским патриархом. Он был поистине духовным патриархом мира. В XVIII в. он нужен был страждущему миру. Его насмешливый, а часто и гневный голос гасил фанатическое исступление современников, вносил отрезвление в сумятицу религиозного, безумия, кликушествующего сумасшествия толпы.