Оксана Богачевская
Нулевой персонаж «путешествий» Джонатана Свифта
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ Folio Verso
1
Детская чтение о лиллипутах и великанах при ближайшем рассмотрении может оказаться самой страшной книгой в мировой литературе. В итоге добросовестного и досконального исследования, предпринятого Джонатаном Свифтом, выяснится, что «венец творения» человек, не что иное, как омерзительный йэху, существо, поражающее своей ненасытностью, похотливостью и лживостью.
Между тем, «Путешествия Гулливера» были бы только набором более или менее забавных картинок, если бы не персонаж, традиционно признаваемый критиками, так сказать, «нулевым»: «Образ Гулливера условен: он необходим для философско-фантастического эксперимента Свифта над человеческой природой и обществом… Гулливер - это условный «средний» человек»[1].
Корабельный хирург из Лондона, в самом деле, никакой: усредненный представитель человечества и слепок со своей референтной группы. Семейная статистика, которую он скрупулезно приводит уже в первой главе книги, многозначительна: «Мой отец имел небольшое поместье в Ноттингемшире; я был третий из пяти его сыновей…<…> Я женился на мисс Мери Бертон, второй дочери мистера Эдмунда Бертона»[2]. Эта арифметика рождений, во-первых, свидетельствует о скромном общественном положении мистера Гулливера, проясняя, тем самым, практическую составляющую его страсти к путешествиям. Но главное, она выявляет сущность свифтовского персонажа - его полное растворение в социальном. Он и его жена - одни из многих, часть сложного, устоявшегося механизма, в котором сын мелкопоместного дворянина хочет найти достойное место: быть не хуже других. В этом общественном космосе давно распределены все роли и задан код отношений между людьми, поэтому жену здесь выбирают не по зову сердца, а из-за невозможности быть полноценным членом человеческого коллектива, оставаясь холостяком[3].
В дальнейшем, в заключительных строках каждого рассказа о новом путешествии, Гулливер всякий раз будет как бы дописывать свой семейный портрет. При этом отмеченная выше социальная арифметика, воспроизводится им снова и снова. Так он сообщает, что, услышав о его возвращении из Бробдингнега, в дом сбежались соседи и знакомые, и его зрение, еще не привыкшее к прежним масштабам, отмечает в толпе «одного или двух из бывших тут друзей»[4]. Герой Свифта не помнит - один, два, три или четыре приятеля оказались на месте событий. Его сознание не отмечает точной цифры, потому что друг - он единственный (если сказочно повезло), а «бывшие тут» - статисты, которые должны присутствовать в жизни каждого социального индивидуума, отчасти из практических соображений, отчасти - для порядка.
«отцовские» чувства Гулливера. Он гордится тем, что его сын и дочь стали добропорядочными членами человеческого сообщества, продолжая бесконечную череду среднестатистических Джонов и Бетти: «Мой сын Джонни, названный так в честь своего дяди, посещал среднюю классическую школу и был хорошим учеником. Моя дочь Бетти (которая теперь замужем и имеет детей) училась швейному мастерству».[5] Самое замечательное здесь – сообщение, данное в скобках. Гулливер, вернувшийся из путешествия в Лиллипутию (а именно к этому времени относится приведенная выше запись), может пока похвастаться только тем, что его Бетти - послушная девочка, ловко управляющаяся с иголкой. Это, безусловно, как можно лучше соответствует ее будущему социальному статусу жены и матери, но еще не является его гарантией. А вдруг милое дитя – упаси Господи! – останется в старых девах? Вот почему герой забежит в своих записках на десять лет вперед и поспешит сообщить, что он и в детях своих благополучно социален.
Такой «переизбыток» общественного, безусловно, нивелирует личностное начало в герое «Путешествий», но одновременно вовсе не мешает проявлению его индивидуальности[6]. Вот почему Гулливер - совсем не марионетка автора, и условность его, как персонажа, весьма относительна. Это энергичное, ловкое, понятливое, готовое мгновенно приспосабливаться к новым условиям social animal. Он сразу и решительно отмежевался от своего творца и зажил вполне самостоятельно. И как цепко, оборотисто! Несмотря на превратности судьбы, материальное благосостояние корабельного врача неуклонно растет. Отправляясь во второе путешествие, Гулливер с гордостью перечисляет свои успехи в обществе: «Я оставил жене полторы тысячи фунтов и водворил ее в хорошем доме в Редриффе. Остальное свое имущество, частью в деньгах, частью в движимости, я увез с собой в надежде приумножить его»[7]. Откуда такое изобилие (вспомним, что в первое путешествие героя погнала нужда)? Своим упрочившимся положением Гулливер обязан почти исключительно собственной деловой хватке: бедные овечки и дойные коровки из Лиллипутии, которых он не забудет рассовать по карманам, когда, обезумев от радости, увидит в открытом море корабль, не останутся сувенирами-безделушками, привозимыми из заморских стран. Они не только превратятся в вещественное доказательство правдивости его рассказов, но и принесут их владельцу немалые деньги. Ибо тот мгновенно сообразит, что на ротозействе соотечественников можно неплохо заработать, и будет показывать крошек «многим знатным лицам и простому народу»[8]. Когда же наш герой опять соберется путешествовать, он продаст их за шестьсот фунтов[9].
Заметим также, что, помня о своих интересах, Гулливер, как добропорядочный гражданин не забывает и об общественной пользе: «Возвратившись в Англию из последнего путешествия, (т. е. через 16 лет 17 месяцев), я нашел уже большое стадо; особенно расплодились овцы; и я надеюсь, что они принесут значительную пользу шерстопрядильной промышленности, благодаря необыкновенно тонкой шерсти»[10]. Нетрудно догадаться, что истоки подобного великодушия следует искать в растущей, как мыльный пузырь, гордыне героя. Ноттингемширского дворянина, заласканного заморскими королевскими и императорскими дворами, просто распирает от собственной значительности. И он искренне не замечает всей смехотворности подобных практических соображений, предполагающих стрижку овечек-клопиков.
2
Словом, персонаж «Путешествий» не столь схематичен и условен, как представляется многим исследователям. Сложности с идентификацией героя возникают, думается, оттого, что его обычно пытаются рассматривать либо как характер, либо как ширму, за которой прячется сам автор. Гулливер же – прежде всего взгляд на мир среднестатистического представителя цивилизованного человечества нового времени[11]. Одновременно он – глаза читателя. При этом следует обращать внимание не столько на то, что наблюдает герой в сказочных странах, но сосредоточиться на том, как он видит фантасмагорический мир, в котором оказался по воле судьбы.
Видение персонажа постоянно корректирует его поведение. Причем самое удивительное в его повадках – фантастическая приспособляемость к фантастическим обстоятельствам и страстное желание непременно «влиться» в новую социальную среду.
а по телу ползают какие-то омерзительные букашки. Казалось бы, вскочи, пожертвуй двумя-тремя прядями волос, раздави и разгони нахальный муравейник. Собственно, именно это и было первым естественным желанием путешественника, застонавшего «от злости и боли». Он уже высвободил руку и готов был смахнуть с себя надоедливых тварей, как вдруг успел разглядеть в них маленьких юрких человечков, и замер потрясенный. Это секундное промедление определило его дальнейшую судьбу. Человечки тоже заметили, что великан проснулся. И тотчас заработали некие единые социальные механизмы: нашего путешественника почтила своим присутствием какая-то «высокая лиллипутская особа» и произнесла речь по всем правилам ораторского искусства. Несмотря на смехотворность ситуации, плебей-Гулливер, не понявший ни слова, но легко уловивший общий смысл сказанного, мгновенно откликнулся раболепной клятвой «в немногих словах с видом величайшей покорности»[12]. А дальше пошло-поехало: накормили, усыпили (могли, кстати, и отравить ненароком), приволокли в столицу показывать императору, который на целый ноготь выше остальных. Собственно, ради него только и старались - тащили столько лиллипутских миль эту тушу: не может же, в самом деле, королевская особа идти к какой-то там горе, пусть Человек-Гора сам пожалует на поклон.
Польщенный неожиданно близким знакомством с королевским двором (ах, с каким благоговением взирает он на пестрый лоскуток пространства – место, где сидят придворные дамы), Гулливер всеми возможными способами сразу начинает демонстрировать свое лиллипутолюбие. Он несколько взволнован: еще не определилась до конца его ниша в этом обществе человечков. Но как только мелкопоместный дворянин из Ноттингемшира получит высокий титул нардака – второго лица в государстве, спокойствие и внутреннее удовлетворение наполнят его душу. Теперь он живет в своем «замке», вползая туда на четвереньках; съедает в день по шесть быков и сорок баранов, не считая вороха мелкой дичи и хлеба, запивает всё бесчисленными бочками с вином; к нему приставлено шестьсот слуг. А главное, - придворные дамы чуть ли ни каждый день приезжают к нему с визитами.
Ох, уж эти фрейлины-лиллипуточки – это святое, это невыразимое! Даже вернувшись в Англию, Гулливер считает своим долгом восстановить репутацию одной из них: «На мне лежит обязанность защитить невинно пострадавшую из-за меня честь одной почтенной дамы. Канцлеру казначейства пришла в голову фантазия приревновать ко мне свою супругу… Канцлеру наговорили, будто ее светлость воспылала безумной страстью к моей особе, будто она тайно приезжала ко мне. Я торжественно заявляю, что все это самая бесчестная клевета… Она, действительно часто подъезжала к моему дому, но это делалось всегда открыто, причем с ней в карете сидели еще три особы: сестра, дочь и подруга; таким образом ко мне приезжали и другие придворные дамы. В качестве свидетелей призываю моих многочисленных слуг»[13].
Нет ничего уморительнее подобных самооправданий героя. Как! Его, нардака, какой-то глюмглюм-канцлер («А этот титул в такой же степени ниже моего, в какой титул маркиза ниже титула герцога», - разъясняет Гулливер) посмел обвинить в прелюбодеянии! При этом ни нардаку, ни глюмглюму и в голову не приходит, как нелепа; как, наконец, «технически» не осуществима подобная связь. Они предельно искренни: один – в безумной ревности, другой – в своем негодовании безвинно оклеветанного, потому что любой социум деформирует истинные масштабы происходящего: здесь действуют общечеловеческие механизмы тщеславия, делающие из мухи слона и лишающие чувства реальности.
Скандал, между тем, разрастался, интрига плелась, и Гулливер, который совсем было забыл об Англии, ощущая себя верноподданным лиллипутянином, познал предельную несправедливость власть имущих. Дело в том, что благоволившая к нему императрица вдруг прониклась к Человеку-Горе крайним презрением после того, как тот хитроумно погасил страшный пожар, грозивший уничтожить весь королевский дворец, помочившись на ее апартаменты. А друг-император задумал отравить его и растащить затем тело по кусочкам, закопав по всей стране. Правда, смягчившись, решил пока ограничиться выкалыванием глаз. Впрочем, угроза физической потери зрения пошла герою на пользу, позволив ему, хотя на время, выйти из состояния ослепления собственными успехами. Более того, именно данные обстоятельства, а ни что иное, заставили Гулливера покинуть чужеземное государство. О своей дорогой родине он вспомнил только в открытом море, в лодочке-скорлупке, ощутив, как радостно заколотилось его сердце при виде вдруг отделившегося от горизонта и поплывшего к нему навстречу корабля под знакомым британским флагом.
– ведь главное, вписаться в структуру!
Что, кстати, герой Свифта с завидным упорством вновь попытается осуществить, попав в очередной раз в инородную общественную среду – к великанам. Как известно, и там наш мелкопоместный дворянин скоро наладит связи с королевской семьей. Будет жить при дворе, окруженный вниманием дорогих его сердцу придворных дам (правда, эти очаровательные особы несколько раздадутся в объеме), вести ученые беседы с самим королем и сидеть за особым столиком – перед тарелкой королевы!
Однако, несмотря на столь головокружительную карьеру, Гулливер чувствует себя в Бробдингнеге куда менее комфортно, чем в Лиллипутии. И дело не только в постоянных неучтенных опасностях: зловредном карлике, из зависти чуть не утопившем конкурента в серебряной чашке со сливками; дрессированной собаке, аккуратно положившей на землю перед своим хозяином странного зверька, проведшего несколько неприятных минут в ее пасти; наконец, чадолюбивой обезьяне, едва не заласкавшей нашего Грильдрига. Нет, все эти житейские невзгоды герой Свифта мужественно и достойно переносит. Не страх мучает его – предельно страдает человеческое самолюбие, потому что здесь, среди великанов, какие бы чудеса храбрости он ни совершал (а надо отдать ему должное), этого никто не может оценить. Для всех Гулливер – только ошибка природы, сверхкарлик, зародыш, в лучшем случае, забавная игрушка. И амбициозный лиллипутик из кожи вон лезет, чтобы отличиться, но садится – простите – в кучу коровьего дерьма, когда, решив продемонстрировать свою ловкость, он попробует через нее перескочить. Ничто так больно не заденет его тщеславие, как это случайное недоразумение, потому что Гулливер знает: лакеи не преминут разнести эти новости по всему дворцу, а главное, немедленно известят королеву. И Ее Величество вряд ли удержится от приступа самого оглушительного хохота.
Гулливер пытается компенсировать ограниченность собственных физических возможностей своими познаниями, так сказать, «забить» великанов интеллектом. Он предлагает королю открыть великую тайну создания пороха, чтобы затем (вдвоем!) диктовать волю всему миру[14]. Однако, «глупый великан» приходит в негодование и отвергает столь «выгодное предложение». Экс-нардак едва сдерживает свою досаду. Оказалось, что в этой стране играют не по правилам. Ведь от века повелось, что монархи властолюбивы, что череда войн и территориальных захватов и есть история, а интриги, подлость, предательство - политика и дипломатия. Все это герой хорошо изучил в Лиллипутии, правда, он, конечно, уже забыл, что тщеславие власть имущих неразлучно с их коварством. Как бы то ни было, наш путешественник облегченно вздохнул, когда благодаря случаю, он вновь встретился с «сомасштабными» представителями человеческого рода.
Однако на этом приключения корабельного врача из Лондона, как известно, не заканчиваются, и следующим пунктом его фантастических странствий станет летающий остров Лапуту. Там в первые дни пребывания хирург-полиглот, отличавшийся на родине немалыми познаниями в точных науках, будет оживлен и приятно взволнован. Но как только пифагорийцы-лапутяне, специализирующиеся исключительно в области математики и музыки, (к игре же на музыкальных инструментах Гулливер был попросту не способен от природы) утратят к «первокласснику» Лемюэлю всякий интерес, его воодушевление и любопытство тотчас сменится досадой и раздражением. Он поспешит получить разрешение покинуть остров и окажется в наземной части странного королевства – Бальнибарби. Здесь Гулливер заметно повеселеет, несмотря на открывшиеся ему катастрофические последствия недавно пронесшегося по стране урагана прожектерства. Особенно понравится нашему герою в Академии прожектеров, где он перезнакомится с кучей великих людей, каждый из которых радостно заключит его в свои объятия, что покажется весьма лестным знаменитому путешественнику, пожалуй, только за одним исключением. Гулливера, конечно же, представят старейшему прожектеру-изобретателю, занимающемуся уже в течение многих лет серьезными опытами по возвращению человеческих экскрементов в их первоначальное, так сказать, «допережеванное», «допереваренное» состояние. Для этих нужд город ежедневно жертвовал бочку отборных нечистот. И вот, когда любвеобильный, но не слишком заботящийся о чистоте рук и одежды профессор радостно прижмет дорогого гостя к благоухающей груди, тот испытает некоторое досадливое неудобство. Впрочем, - минутное. В дальнейшем ощущение собственной значительности достигнет в Гулливере своего апогея: на острове чародеев Глаббдобдриб он сможет лично беседовать с величайшими знаменитостями древности Александром Македонским, Аристотелем, Гомером и – «самим» Брутом!
3
и одновременно выделен внутри человеческого сообщества, Гулливер спокоен и доволен, потому что его тщеславие удовлетворено. В переходные же периоды, когда его место в обществе или еще не определено, или не соответствует притязаниям героя; его душу наполняют сосущие, не дающие покоя неудовлетворенность и страх, а также растущее раздражение, обида и озлобленность. Словом, он все время стремится быть как все, но одновременно выше остальных представителей референтной группы. Это - веселая, активная и даже способная на добрые порывы человеческая особь, если её гордыне «задали сегодня корму»; и безразличная, скучающая, злая, если её тщеславие почему-либо не насытилось. У героя есть вполне определенный темперамент, он обладает совокупностью индивидуальных черт, которые «слипаются» в некий характер; он знает правила игры, принятые в обществе, составляющие что-то типа его мировоззрения, но данный набор свойств никак не эволюционирует. Он зависит исключительно от сиюминутной самооценки героя, а последняя, как уже отмечалось, полностью определяется его социальными успехами или неудачами.
«попытки усмотреть в четырех частях «Путешествий» некое поступательное развитие характера героя», не давали «ощутимых результатов»[15]. Что, собственно, в человеке способно развиваться? Его телесная оболочка до определенного возраста будет только матереть, теряя юношескую мягкость и неопределенность, а затем, с какого-то момента, - дряхлеть. Его психика, душевно-эмоциональное существование могут быть более или менее стабильными, при этом, не претерпевая какого-либо поступательного движения, лишь совершая колебания от удовлетворения и приятия к раздражению и отторжению. Оставаясь исключительно на уровне душевности (а социальная жизнь – дело необыкновенно душевное), индивидуум обречен пройти путь от юношеской агрессии, смешанной временами с некоторым инфантильным благодушием, до старческой озлобленности и беспомощности. Только духовное начало в нас может «взрослеть»; только оно, как стержень, держит человека, не позволяя несколько раз на дню переходить непреложную грань между добром и злом, только оно позволяет идентифицировать человеческую личность как нечто целостное, хотя и «текучее». В Гулливере, как в представителе вида “homo rationis capax” («человек, способный на разумное мышление») совершенно отсутствует духовное начало. Дух жаждет смысла, Истины. Социальный же инстинкт хлопочет только об общих правилах, необходимых для удобства совместного существования, с изменением которого меняются и общественные установления, законы. В этой сфере человеческой жизни тоже что-то называется добром, что-то – злом, но никто не допытывается - почему. Конечно, некоторые из корпоративных форм существования могут вызывать невольное недоумение. Например, странный обычай лаггнежцев подползать к своему императору, вылизывая по дороге толстый слой пыли, покрывающий пол тронного зала. Однако это всё равно не подлежит обсуждению и не может вызвать даже тени сомнения в целесообразности происходящего. Более того, сознание социального индивидуума сразу начинает работать исключительно в одном направлении – самовозвышения и выделенности из толпы статистов. И Гулливер будет в упоении рассказывать, как он до блеска натирал языком пол у ног императора Лаггнегга, потому что тем самым удостоился редкой чести: специально для него тронный зал был накануне тщательно вымыт!
Возвращающийся во прах слизывает прах житейской суеты, самонадеянно ощущая себя при этом венцом творения, самым совершенным из Божьих созданий, а потому априори заслуживающим, по меньшей мере, бессмертия. Симптоматично, что последнее воспринимается социальным человеком как некая высшая степень своеобразной «выделенности» из общей массы себе подобных, словно наиглавнейший из императоров – Создатель – пометил (помазал) тебя особым пятнышком. В какой восторг придет герой Свифта, когда узнает о существовании в Лаггнегге таких «меченых»! В своём пространном панегирике струльдбругам он незаметно для себя быстро перейдет с абстрактного «они» на горячее «мы»: мы, бессмертные; мы, избранные; мы, бесстрастные зрители исторических катаклизмов! Как раздосадован будет Гулливер, когда увидит струльдбругов воочию – отвратительных призраков, вместилище всечеловеческих пороков. Вот к кому поторопился себя причислить Человек-Гора, уверенный в том, что бессмертные представляют собой высшую ступень социальной иерархии. А впереди, в стране благородных гуигнгнмов, его ждет ещё большее испытание. Неудивительно, что коммуникабельный, процветающий корабельный врач, а затем и владелец нескольких кораблей завершит свою жизнь законченным мизантропом.
4
Кстати, проследить определённую эволюцию характера героя (не на личностно-духовном уровне, а в плоскости социальной самооценки) вполне возможно. В первой части книги - благополучно-благодушный Человек-Гора; во второй - нервный, дёрганый Грильдриг, страдающий от постоянной приниженности. Увлекающийся иллюзией собственной значительности и вслед за тем вынужденный признавать свою некомпетентность и несостоятельность – Гулливер третьего путешествия; и, наконец, безумный человеконенавистник, мрачный параноик, страстно мечтающий стать лошадью, чтобы возвысится, тем самым, над всем человеческим родом, – в заключительной, четвертой части книги.
Почему Гулливер после встречи с гуигнгнами абсолютно уверится в том, что быть караковым или серым мерином несравненно лучше, чем человеком? Почему ему, всегда стремящемуся наладить социальные связи, теперь омерзительна даже мысль, что он – человек, и когда-то имел дело с людьми? Потому что в итоге столь удивительных путешествий у героя открылись глаза, и он осознал, что истинная природа человека – это «мерзкий йэху», похотливый, ненасытный, трусливый, злобный и лживый? Вовсе нет. Глаза открываются только через покаяние, осознание собственной греховности и вины. Но «человек, способный к разумному мышлению» оказывается абсолютно не способным сколь либо объективно и самокритично себя оценить. Потрясающее умение мгновенно находить разумные технологические решения в той или иной конкретной ситуации при полном непонимании глубинных законов бытия ни на йоту не приближает Гулливера к Истине, к Богу. Разум и Дух – совсем не близнецы-братья, как казалось многим просветителям, в том числе, долгое время и самому автору «Путешествий». Человеческий разум - спекулятивен и куц, меркантилен и ограничен. Дух же - страстен и бескорыстен. Полное фиаско просветителей, сделавших ставку на разумное, логическое, прагматическое в человеке, и констатирует Джонатан Свифт в своей великой книге.
– лишь прикрытые одеждой скоты-йэху. Всё, за исключением его, старательного ученика высокородных гуигнгнмов. Таким образом, персонаж Свифта попытается сделать невозможное – перестать быть человеком, реализовав свою социальную природу, так сказать, в чистом виде. В самом деле, social animal нужна лишь некоторым образом организованная структура. И если находится более престижная, удовлетворяющая растущему тщеславию индивида, он легко покинет прежнюю и постарается вписаться в новую. Скажем, если лошадью при каких-то условиях выгоднее быть, чем человеком, значит, пора менять «ориентацию».
Знакомство с гуигнгнмами словно открыло Гулливеру глаза: неожиданно выяснилось, что люди – это «ниже нижней», так сказать, подвальная ступенька социальной иерархии. Теперь наш герой будет желать только одного: стать полноправным членом совершенного лошадиного коллектива. Далее он начнет действовать по накатанной схеме, действовать энергично, со страстью фанатика. Однако все его попытки окажутся тщетными, что, замечу, будет глубочайшей личной трагедией Люмиэля Гулливера. Тот, кто поднялся в своём тщеславии над Человечеством (но не справился со своей человеческой природой), уже не может вернуться назад, ибо его не удовлетворит теперь даже слава величайшего из императоров.
Дальнейшее – нет, не молчание, а ржание и одичание человека, «способного к разумному мышлению». После вынужденного возвращения на родину (напомню, что герой, будучи изгнанным гуигнгнмами, решил жить на необитаемом острове вблизи земли обетованной, но английские матросы поймали его и насильно привезли в Лондон) Гулливер уединится в собственном доме. Причем – в отдельном помещении, ибо даже собственное, вполне благополучное семейство вызывает у него теперь глубочайшее отвращение. Даже человеческий запах, тем более прикосновения станут для него нестерпимыми. Единственное, что будет несколько утешать добровольного страдальца в его беспросветном одиночестве, так это ежедневные четырёхчасовые «беседы» с двумя жеребцами, которых Гулливер тотчас приобретет по приезде в Англию. Что же касается людей, то единственным представителем человечества, которого несостоявшийся гуигнгнм окажется способным, что называется, «выносить на дух», станет конюх. И только потому, что запах, приносимый им из конюшни, действовал на безумного путешественника «самым оживляющим образом»[16].
Вот такая сказка о человечестве и человечках. В каждой сказке, как известно, содержится некоторый урок.
Урок-предупреждение Свифта, конечно, не вызовет энтузиазма у современных приверженцев гуманистических идеалов, продолжающих упорно верить во всемогущество человеческого разума и научно-технического прогресса. Еще бы! Ведь автор «Путешествий» с горечью констатирует: социальное начало в каждом из нас, породившее цивилизацию, способно в итоге уничтожить ее, привести к общечеловеческому одичанию, т. е. последовательному отсечению всех каналов, связывающих телесно-душевное с духовной ипостасью человеческой природы. Руководствуясь только нормами и правилами, придуманными нашим разумом и диктуемыми общественной необходимостью, люди могут лишь недолгое время поддерживать социальное равновесие. Разум легко просчитывает сиюминутную выгоду, но не способен достоверно оценивать величину издержек. Разум совсем не холоден: его захлестывают эмоции. Разум отнюдь не независим: его легко подчиняет человеческая гордыня, эта заложенная в нас программа самоуничтожения.
Спасая от природного хаоса, цивилизация сама продуцирует процессы все менее и менее управляемые.
«забывчивость» понятна: рационалисты-просветители (автор «Путешествий», как известно, был одним из них) рассматривали человека как существо природно-социально-разумное. Причем, слово «разум» в рамках их модели совсем не было синонимом Духа. Таким образом, разочарование в «способности человека к разумному мышлению» неминуемо вело к разочарованию в человечестве в целом.
В заключение, думается, стоит напомнить о жизненной трагедии самого Джонатана Свифта, который в конце своей бурной, общественно заметной судьбы, вдруг просто замолчит и до конца дней не произнесет ни единого слова, вследствие чего попадет в сумасшедший дом, откуда писателя освободит только смерть.
Не стану домысливать, какие конкретные причины привели этого честного и умного человека к столь страшному и мучительному финалу. Ясно, что глубочайшее разочарование в людском муравейнике наполнило его душу беспредельной скорбью. Но даже эта искренняя скорбь не спасла великого просветителя от участи собственного героя. Прерогатива Суда принадлежит, как известно, исключительно Создателю «грильдригов».
[1] История всемирной литературы. М., 88, т V, с. 43.
– И. М.
[3] Гулливер сообщает, что женился на Мери Бертон, «вняв советам родных, не оставаться холостяком».
[4] Свифт Джонатан. Там же, с. 169.
[5] Свифт Джонатан. Там же, с. 85.
«оригинальности», существующему в социальной матрице.
[8] Там же.
[9] Спустя некоторое время в королевстве великанов Гулливер сам станет такой овечкой.
[11] Отсчет этого времени следует вести с эпохи Возрождения, когда в западноевропейской культуре начинает формироваться индивидуалистическое сознание.
[13] Там же, с. 68
[15] История Всемирной литературы, т. V, с. 43.
[16] Д. Свифт. Там же, с. 346