Краснощекова Е. "Сентиментальное путешествие". Проблематика жанра.

«СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ».
ПРОБЛЕМАТИКА ЖАНРА

(США)

РОССИЯ И БРИТАНИЯ В ЭПОХУ ПРОСВЕЩЕНИЯ

КОМПАРАТИВИСТИКИ

Санкт-Петербургский Центр истории идей

http://ideashistory.org.ru/pdfs/a19.pdf

В этой статье, обсуждая жанровую специфику книг Стерна и Карамзина и ни в коей мере не игнорируя своеобразие двух дарований, я сосредоточусь на объективных условиях, определивших существенные отличия двух знаменитых «путешествий» при очевидном намерении русского автора следовать за английским и при столь же явных отзвуках стерновских открытий в самом настрое и поэтике «Писем русского путешественника». Первым по значимости среди этих условий видится уровень зрелости двух национальных литератур, которых эти писатели достойно и представляли.

«привлекал к себе внимание не как юморист; эта сторона его таланта на первых порах как-то мало отмечалась его русскими поклонниками. Стерн интересовал главным образом как представитель сентиментального течения…отмечалось преимущественно гуманное настроение у Стерна, постоянный призыв его к чувствительности, в которой Стерн действительно видел могучее средство для улучшения человеческих настроений… Это гуманное настроение и его мягкое сочувственное отношение к людям вообще и к обездоленным в особенности верно было понято и высоко ценилось нашими предками», – делает вывод В. И. Маслов, специально изучавший интерес к Стерну в русской литературе конца 18-го и начала 19-го века¹ в читателях: «Стерн несравненный! В каком ученом университете научился ты столь нежно чувствовать? Какая риторика открыла тебе тайну двумя словами потрясать тончайшие фибры сердец наших? Какой музыкант так искусно звуками струн повелевает, как ты повелеваешь нашими чувствами?»²

Налицо различие в восприятии Стерна в России (только как сентименталиста и тонкого психолога) с тем, как он воспринимался на родине. В Британии он вызвал резкую критику и одновременно восторг, прежде всего, как эксцентричный юморист и смелый новатор в сфере жанра и стиля, взорвавший в «Жизни и мнениях Тристрама Шенди, джентльмена» (1759-1767) и «Сентиментальном путешествии по Франции и Италии» (1768) традиционные структуры: соответственно — «романа воспитания» (Bildungsroman) и «литературного путешествия» (Travelogue), — жанров, столь популярных в Европе 18 века.

Стерн в «Тристраме Шенди», полностью раскрепостивший себя от всех канонов указанной традиции, отдавшись на волю собственного иронического дарования, «как бы разнимает сложившийся к этому времени роман на крупные и мелкие, даже мельчайшие, составные части, развинчивает его по винтикам и заставляет удивленного читателя волей или неволей приобщаться к этому доведенному до крайности – почти до абсурда – анализу творческого процесса.», поэтому поразительное создание Стерна по праву называют – антироманом^3. Полемический вызов предшествующему литературному опыту не менее ощутим и в «Сентиментальном путешествии», которое позволительно, в свою очередь, назвать антипутешествием.

«мелочей» и философских заключений, свобода неожиданного высказывания героя создавала у неподготовленного читателя иллюзию «непреодоленности» жизненного материала. На самом деле это была эстетическая игра высокой пробы, предсказавшая, как сейчас признается, изыски модернизма 20 века. Иронические выпады Стерна были разнонаправлены, но, прежде всего, касались ситуации внутри «литературного цеха».

Популярность «путешествия» в 18-ом веке была во многом обусловлена самим духом эпохи Просвещения, противостоящего ксенофобии — примете Средневековья. В этом жанре у Стерна в Англии было много предшественников, чьи книги были перенасыщены разными сведениями и напоминали справочники-путеводители (Д. Аддисон «Заметки о Северной Италии» (1705), Д. Дефо «Путешествие по всему острову Великобритании» (1724-26), С. Джонсон «Путешествие к западным островам Шотландии» (1775)). Но непосредственным импульсом к написанию «Сентиментального путешествия» послужила публикация «Путешествия по Франции и Италии» (1766) Т. Смолетта.

Полное название книги таково: «Путешествие по Франции и Италии, содержащие наблюдения над характерами, обычаями, религией, правлением, полицией, торговлей, искусствами, и историческими памятниками. С особо подробным описанием городских достопримечательностей и климата Ниццы, с приложением Календаря погоды за 18 месяцев пребывания в этом городе.» Сам объем наблюдений и серьезность программы у Смолетта оборачиваются в книге Стерна не просто отказом от того и другого, а нарочитым и последовательным их осмеянием. Йорика — «чувствительного путешественника» привлекают не достопримечательности посещаемых мест (недаром он отказывается от заранее обдуманного четкого маршрута, полностью пренебрегает хронологией), а собственные, подчас причудливые впечатления и переживания от случайных встреч и знакомств, из которых и складывается опыт чувств, ради которого предпринимается сентиментальное путешествие. «Это скромное путешествие сердца в поисках Природы и тех приязненных чувств, что ею порождаются и побуждают нас любить друг друга – а также мир – больше, чем мы любим теперь.»⁴

Позиция Стерна во всей ясности и полноте проступает в ответе Йорика графу Б. во время их беседы в Версале. Граф двусмысленно упомянул о «наготе наших женщин». Йорик: «я бы очень желал… высмотреть наготу их сердец и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце – ради чего я и приехал. По этой причине… я не видел ни Пале-Рояля – ни Люксембурга – ни фасада Лувра – и не пытался удлинить списков картин, статуй и церквей, которыми мы располагаем.» (145). Логично, что и географические названия посещаемых мест, столь важные в обычных книгах путешествий, пишутся у Стерна не в заголовках главок, а в подзаголовках. К примеру, заглавие – «У каретного сарая», а подзаголовок «Париж», или заглавие: «Паспорт», а подзаголовок «Версаль». Одна из главок «Шпага» географически отнесена к Ренну только потому, что там происходило действие рассказываемой истории, хотя, судя по предыдущей главе и по ходу основного повествования, Йорик должен быть в Версале, куда следующая глава его и возвращает.

— «чувствительного», специальную главку — «Предисловие. В дезоближане», неожиданно для читателя помещенного не в начале, а уже после ряда главок (тот же прием «развинчивания» принятых форм, что и в «Тристраме Шенди»). Ответ Стерна многочисленным «пытливым путешественникам» наподобие Смолетта, высмеянного под именем Смельфунгуса, таков: «знания и опытность можно, конечно, приобрести, пустившись за ними под парусами и на почтовых, но полезные ли знания и действительную ли опытность, все это дело случая… Но так как шансы на приобретение такого капитала и его полезное применение чрезвычайно ничтожны, то, я полагаю, мы поступим мудро, убедив себя, что можно прожить спокойно без чужеземных знаний и опытности, особенно, если мы живем в стране, где нет ни малейшего недостатка ни в том, ни в другом». Последующая аргументация, кажется, звучит уже вполне серьезно. В ней — признание за собственной страной первенства в развитии человеческих возможностей. Англичанину нет нужды уподобляться «ученику» чужих мудрецов, ибо «нет страны под небом, которая бы изобиловала бы более разнообразной ученостью, — где так поощряется и вскоре достигнет высокого развития искусство… и где, в довершении всего, больше остроумия и разнообразия характеров, способных дать пищу уму.» (48)

«Писем русского путешественника» (1791-1795) жил в стране, которая во многих отношениях (географически, исторически, в сфере менталитета) выглядела антиподом Англии. Мироощущению Карамзина совсем не было свойственна стерновская самодостаточность, что и отразилось не только на содержании его книги, но и на самой ее ведущей интонации (не ирония, а разной степени восхищение или умиление). Как писатель Карамзин представлял очень молодую литературу, в сфере высокой прозы только нащупывающую свой путь. Если Стерн завершал (и пародировал!) «затвердевшие» традиции, то Карамзин первооткрывал дорогу для создания новых художественных форм, которым суждено было стать объектом подражания. Таким образом, английский автор в своем эксперименте предсказывал смену эстетических предпочтений (грядущий романтизм), русский - осваивал накопленный европейский опыт и устанавливал на его основе такие предпочтения, что ускорили вхождение русской литературы в европейское словесное пространство.

В европейской прозе жанр «литературного путешествия», по мнению Т. Роболи, автора статьи «Литература «путешествий», бытовал в двух типах: «один — собственно стерновский, где настоящего описания путешествия, в сущности, нет; и другой – типа Дюпати, представляющий гибридную форму, где этнографический, исторический и географический материал перемешан со сценками, рассуждениями, лирическими отступлениями и проч.». Ш. Дюпати (1746-1788) — автор «Писем из Италии в 1785году» (1788), переведенных на русский в 1801 г. и выдержавших три издания.

(Карамзин читал их до путешествия и упоминает в книге). Автор указанной статьи относит «Письма…» ко второму типу (не упоминая, правда, что сам Дюпати числился в разряде учеников Стерна): «Письма русского путешественника» сконструированы по типу гибридному, но в отношении к своему образцу – Дюпати – сгущеннее как в смысле количества и разнообразия материала, так и в смысле эпистолярности своего стиля…»⁵

«образования чувств», то «сгущенность» и разнообразие материала - к идее путешествия как условия «образования ума» на пороге полной зрелости. Концепция подобного путешествия специально разрабатывалась в «романе воспитания». Генезис этого жанра, характеристика его разновидностей представлены в работе М. М. Бахтина «Роман воспитания и его значение в истории реализма». Возникновение жанра именно в 18-ом веке ученый связывает с тем, что эпоха Просвещения — это «эпоха могучего пробуждения чувства времени, прежде всего чувства времени в природе и в человеческой жизни.» Поэтому именно в этом романе вместо «готового героя» появляется «образ становящегося человека»: «сам герой, его характер становятся переменной величиной...»⁶

Мысль о путешествии как обязательной составной процесса воспитания совершенного человека была последовательно развита Ж. -Ж. Руссо. В романе «Эмиль, или О воспитании» (1762), где «изображается педагогический процесс воспитания в собственном смысле слова»⁷«кто хорошо одарен природой, в ком хорошие задатки получили хорошее развитие и кто путешествует с искренним намерениям научиться, те все возвращаются лучшими и более мудрыми, чем при отправлении.» Изучение «карты мира» обеспечивает вхождение юного человека в круг людей как таковых, что одновременно означает выход за пределы дома- семьи, то есть, по Руссо, завершение взросления и начало самостоятельной жизни: «Я считаю за неоспоримую истину, что, кто видел всего один народ, тот не знает людей, а знает лишь тех, с которыми жил.» Когда Эмиль вышел из ранней молодости и встретил идеальную подругу Софи, наставник посчитал эту встречу важнейшим моментом в развитии воспитанника: «До сих пор ты жил под моим руководством: ты не был в состоянии управлять самим собой. Но вот приближается возраст, когда законы, предоставляя тебе распоряжение своим добром, делают тебя властелином твоей личности…» Тем не менее, Ментор решил, что Эмилю еще рано жениться, поскольку он пока не достиг полной духовной зрелости: «Прежде чем жениться, нужно знать, кем хочешь быть, за каким занятием хочешь провести свою жизнь, какие меры хочешь принять для обеспечения куска хлеба себе и своему семейству…»⁸ Двухлетнее «образовательное путешествие» по Свету и должно стать той «школой жизни», что приблизит Эмиля к ответам на эти кардинальные вопросы.

«предроман», в котором центральный образ разработан на романном уровне (недаром и в названии фигурирует слово «путешественник», а не «путешествие»). Если Стерн написал два нетрадиционных произведения, то Карамзин, соединив в одном и традиции эпохи Просвещения, и опыт их ниспровергателя – Стерна, совершил не менее смелый рывок. В емкой жанровой форме угнездились многие перспективные ростки скорого взлета национальной литературы.

М. М. Бахтин, определяя (на основе построения образа главного героя) разновидности внутри жанра романа воспитания, одну из них характеризует таким образом. Она «рисует некоторый типически повторяющийся путь становления человека от юношеского идеализма и мечтательности к зрелой трезвости и практицизму... Для этого типа романа становления характерно изображение мира и жизни как опыта как школы, через которую должен пройти всякий человек и вынести из нее один и тот же результат – протрезвение с той или иной степенью резиньяции.»⁹

Образцом такого типа является классический немецкий роман: «История Агатона» К. М. Виланда и «Ученические годы Вильгельма Мейстера» И. - В. Гете¹⁰«Письмах…», проходит те же стадии, что названы Бахтиным. В четырех частях (последовательно от одной к другой) происходит поэтапное обогащение личности повествователя и как итог — взросление. Герой обретает качества самостоятельности и определенности характера. Известно, что друзья Карамзина были поражены переменой, свершившейся в нем за время путешествия. А. И. Плещеева писала А. М. Кутузову: «Я всякий день его вижу, но вижу не того, который поехал от меня. Сердце его сто раз было нежнее и чувствительнее… Перемена его состоит еще в том, что он более стал надежен на себя.» Кутузов соглашался: «Видно, что путешествие его произвело в нем великую перемену в рассуждении прежних друзей его.»¹¹ «Писем русского путешественника» - налицо свершающиеся приобретения ума и обогащения чувств героя, тем не менее в каждой превалирует какое-либо одно, главное Открытие, дарованное при посещении конкретной страны. И как итог герой неуклонно поднимается по возрастной лестнице, изживая восторженный инфантилизм и обретая искомую мудрость.

Начинается повествование на высокой эмоциональной ноте: «Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!… Слезы заразительны, мои милые, а особливо в таком случае… и друг ваш осиротел в мире, осиротел в душе своей!»¹² Эта интонация, безусловно, вдохновлена автором «Сентиментального путешествия», обнаружившего в «великом Сенсориуме мира» и в его производной — «милой Чувствительности» «неисчерпаемый источник всего драгоценного в наших радостях и всего возвышающего в наших горестях!» (191) Но интонация «русского путешественника» вскоре меняется на серьезно-раздумчивую, как только начинает заявлять о себе вторая жанровая составная «Писем…» — роман воспитания. Германия приносит встречи с Мудрецами, философами, писателями, ставшими уже давно духовными Менторами героя.

Посещая Великих мужей, с чьими персонажами юноша себя не раз индентифицировал, он полон робости и почтения: «…ему казалось, что он перенесен в древние времена, когда философы отправлялись увидеть себе подобных в страны самые отдаленные и находили везде гостеприимных хозяев и друзей искренних» (451-452) (так характеризовал Карамзин своего героя, представляя книгу французскому читателю).

уподобляется персонажу так называемого «археологического романа» Бартелеми о древнем скифе, посетившем великого Платона, — «Путешествие молодого Анахарсиса по Греции» (1788). В книге Карамзина читаем: «Нынешний день молодой скиф К*…имел щастие узнать Бартелеми – Платона». Далее представлен диалог: «Я Руской; читал Анахарсиса, умею восхищаться творениями великих, бессмертных талантов. И так, хотя в нескладных словах, примите жертву моего глубокого почтения!» — я рад вашему знакомству, люблю север, и герой, мною избранный, вам не чужой. – «Мне хотелось бы иметь с ним какое-нибудь сходство: Платон передо мною, но имя мое не так известно, как имя Анахарсиса.» – Вы молоды, путешествуете, и, конечно для того, чтобы украсить ваш разум познаниями: довольно сходства!» (251-252)

Образ «молодого скифа» из далекой, холодной страны, с благоговением впитывающего культуру Европы, вернее всего, возник под влиянием не одного выше названного романа, а целого жанрового ряда. Как известно, в кругу друзей Карамзин именовался «лордом Рамзеем» в честь шотландского автора Э. Рамзея. «Новая Киропедия, или Путешествия Кировы» - так назывался его роман о воспитательном путешествии юного Кира (вослед «Киропедии» Ксенофонта). Он был написан в жанре популярных «Приключений Телемака» Ф. Фенелона (1669), другом и поклонником которого был Рамзей. Как пишет Ю. М. Лотман: «Карамзин относился отрицательно к традиции политико-педагогического романа Фенелона. Однако схема такого романа отчетливо просматривается в «Письмах русского путешественника»: путешествие от мудреца к мудрецу, от одной формы «гражданства» к другой, размышления о вольности, искусствах, торговле, перечисление памятников искусства и культуры.»¹³

Встреча со «славным Кантом, глубокомысленным, тонким метафизиком» стала, возможно, самой влиятельной встречей для русского путешественника в Германии. И этому есть свое объяснение: «…атмосфера, в которой Карамзин жил в Москве, была пронизана духом авторитета и подчинения авторитету. Власть нравственных требований и интеллектуального руководства наставника для ученика была безусловной… Весь же пафос философии Канта был в праве человека на духовную и интеллектуальную самостоятельность.»¹⁴ В 1784 г. Кант так отвечал на вопрос «Что такое Просвещение?» «Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого…Имей мужество пользоваться собственным умом! – таков… девиз Просвещения…Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою…то мне нечего утруждать себя.»¹⁵ «Мыслить собственным умом – это было именно то. ради чего Карамзин порвал с друзьями и наставниками и отправился в путешествие. И утверждение, что ни наставник, ни книга не заменят собственного опыта и размышления, также соответствовали его настроениям.»¹⁶

«Я, Руской Дворянин, люблю великих мужей, и желаю изъяснить мое почтение Канту», — обращается смиренно герой Карамзина к философу. Но разговор с ним идет на равных, прежде всего, о природе и нравственности человека. «Деятельность есть наше определение» — полагает мудрец.» (20) Тем не менее, главный урок подается косвенным образом. О своих неприятелях философ отзывается: «они все добрые люди.» Чуть позднее, видя, как берлинцы бранят Лафатера, столь уважаемого героем, он вспоминает о Канте и задается вопросом: «Где искать терпимости, если самые Философы, самые просветители… оказывают столько ненависти к тем, которые думают не так, как они? Тот есть для меня истинный Философ, кто со всеми может ужиться в мире, кто любит и несогласных с его образом мыслей.» (38) Терпимость — драгоценная примета мудрости, редко присущая юности и приобретаемая обычно в нелегком и разнообразном опыте. И герой Карамзина, безусловно, согласен со словами старенького французского офицера, высказанными им в случайном разговоре с Йориком Стерна: «Польза путешествия в отношении умения жить заключается в том, что оно позволяет увидеть великое множество людей и обычаев; оно учит нас взаимной терпимости; а взаимная терпимость… учит нас взаимной любви.» (116-117)

У Стерна находит Карамзин поддержку и в обретении той внутренней свободы, которую он искал в своем путешествии, убегая от опеки старших. Неожиданное, логически немотивированное изменение маршрута типично для «чувствительного путешественника»: настроение, чувства ведут его. Как замечает Йорик: «я редко дохожу до того места, куда я направляюсь… я не в силах управлять обстоятельствами, — они мной управляют.» (136-137) Примечателен такой эпизод из «Писем русского путешественника». За две мили от Дрездена на прогулке неожиданно герой почувствовал скуку, дискомфорт. Подумал, не поехать ли дальше, но удерживало ранее принятое решение пробыть там неделю. Что же делать? «поедем далее! и тростью своею провел на песке длинную змейку, подобную той, которую в «Тристраме Шенди» начертил Капрал Трим…, говоря о приятностях свободы. Чувства наши были конечно сходны. Так, добродушный Трим! nothing can be so sweet as liberty, думал я, возвращаясь скорыми шагами в город; и кто еще не заперт в клетку — кто может, подобно птичкам небесным, быть здесь и там, и там и здесь – тот может еще наслаждаться бытием своим, и может быть щастлив, и должен быть счастлив.» (49) Образ клетки и птичек небесных, конечно, пришел из «Сентиментального путешествия» (главка «Паспорт. Парижская гостиница»), где говорящий скворец в клетке твердит: «Не могу выйти». Пытаясь освободить птицу, Йорик признается, что никогда сочувствие не пробуждалось в нем с большей нежностью. И он произносит панегирик свободе, «сладостной и благодатной богине», «приятно вкусить тебя, и ты остаешься желанной, пока не изменится сама Природа.» (129)

Мотив Свободы влечет за собой мотив Игры. Она — укоренена в даровании Стерна и программна для него, господствует полновластно в его книгах. Но для русского писателя она непривычна и обретается с оглядкой на образец. «Длинная змейка» как знак свободы воли, непринужденности и легкости поведения говорит о том, что русский путешественник успешно следует Йорику. В таком состоянии обретаемой раскованности он и прибывает в Швейцарию.

«И так я уже в Швейцарии, в стране живописной Натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, голова сама собой поднимается вверх, и я с гордостью помышляю о своем человечестве.» (97) Именно здесь совершается восторженное открытие героем Невиданного — Природы как единой родины всего живого, той самой Натуры, которая столь трогает чувствительные сердца. «Скиф» из далекой страны плоских равнин и спокойных широких рек оказывается в мире гор, ледников и водопадов… Их великолепие потрясает героя до такой степени, что он не способен без религиозного экстаза, ощущения воли Творца («невидимой руки, которая движет миры и атомы, которая бережет и червя и человека») и веры в Промысел (Провидение) воспринять открывающиеся грандиозные картины: «здесь смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество и делается гражданином вселенной… забывает он время и мыслию в вечность углубляется, здесь в благоговейном ужасе трепещет сердце его…» (134) Это опыт душевного напряжения (незнаемые ранее чувства!) измеряются максимальной мерой: Пространство — Вселенной, Время – Вечностью.

Но в «сентиментальном путешествии» максимальное соседствует с минимальным («мелочами»). Таково особое сердечное видение гуманного рассказчика. Стерн писал: «Человек, который гнушается или боится ходить в темные закоулки, может обладать превосходными качествами и быть способным к сотне вещей, но из него никогда не получится хорошего чувствительного путешественника.» (117) «Темный закоулок» («извилистая улочка») — метафора такого маршрута, когда путешественнику за общей картиной, парадным фасадом неожиданно, но предсказуемо открывается нечто простое и милое. Так Йорик, вхожий в пышные дома знати, обнаруживает прелестнейшую гризетку в перчатной лавке и хорошенькую служанку — в книжной.

… Идиллия семейного ужина, танец после него, названный «благодарственной молитвой» («осенившая танец религия»). У Карамзина швейцарское природное великолепие тоже «очеловечивается» сценами встреч с пастухами («Аркадия!») и пасторальными описаниями дородных швейцарцев. Эпизод свадебного сговора в горной деревушке, облик томной невесты («Как нежно чувство в Альпийских пастушках! как хорошо понимают оне язык сердца!» (139)) подсказывают, что названная метафора Стерна не чужда поэтике Карамзина.

Если русский путешественник по Германии и Швейцарии постоянно перемещался, то в Париже и Лондоне он проживал месяцами. И это обстоятельство повлияло на само существо его Открытий и обеспечило заметный скачок в его внутреннем развитии. В третьей и четвертой частях внимание сдвигается от передачи внешних впечатлений, ярких картин к анализу и обобщениям, более всего в сфере национального характера. Естественно, ускоряется и процесс самосознания повествователя, он стремиться осмыслить собственную личность в том же аспекте. Таким образом, от скромного ученика великих мудрецов требуется большая проницательность и взвешенность оценок – приметы зрелого ума.

— «город единственный», «столица великолепия и волшебства» — предоставляет молодому человеку радость погружения в мир Искусства и по- знается в контрасте с только что покинутой Швейцарией: «не ищите Природы в садах Версальских; но здесь на всяком шагу Искусство пленяет взоры…» (295) Постижение образа француза возможно лишь через эту «вторую Природу» — создание рук человеческих. Француз как бы отполирован пребыванием в сфере искусственной Натуры. Отсюда своего рода «актерство», вошедшее в кровь, отлившееся в любезные фразы, ловкие позы… Признак парижской толпы — «отменная живость народных движений, удивительная скорость в словах и делах…Здесь все спешит куда-то; все, кажется, перегоняют друг друга; ловят, хватают мысли; угадывают, чего вы хотите, чтоб как можно скорее вас отправить.» (217) Любезность на каждом шагу: «удивительны его (народа) тонкие соображения в искусстве жить с людьми.» (320)

Все как бы отрепетировано, доведено до формализации поведения в его лучших образцах…Первые впечатления Йорика от Парижа — та же динамика толпы: «все, от мала до велика, в желтом, синем и зеленом несутся на кольцо наслаждения.» При этом воображение героя одевает парижан в театральные костюмы: «Старики с поломанным оружием и в шлемах, лишенных забрала — молодежь в блестящих доспехах, сверкающих, как золото, и разубранных всеми яркими перьями Востока…» (97) Это стремление выглядеть в жизни как бы на сцене Стерном именуется «лоском», «выспренностью», которая «сводится к тому, что величия тут больше в словах, чем на деле». Вернее всего, именно в этой примете — разгадка не понятого графом Б. упрека, сделанного его соплеменникам Йориком. После слов англичанина: французы — «самый верный, самый храбрый, самый великодушный, самый остроумный и самый добродушный народ под небесами» — следует: «Если у них есть недостаток, так только тот, что они — слишком серьезны.» (154) (более удачен перевод у Карамзина — «важны».) Эту последнюю реплику недаром вспоминает герой «Писем русского путешественника». Метафорой французского характера у него становятся «огонь, воздух». «Я не знаю народа умнее, пламеннее и ветренее…». «Веселая безрассудность есть милая подруга его жизни…». Это все проявления романтического периода — отрочества и юности — с превалированием эмоций над выкладками разума. Так что недаром представитель молодой русской нации чувствует сродство свое с французским типом: «Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве; но после России нет для меня земли приятнее Франции…» (320-321)

У Стерна рядом с обобщениями о характере французов – подробности, детали как при развернутом рассказе о слуге Ла Флере, так и в зарисовке промелькнувшего французского офицерика с танцующей походкой. Йорик признается: «Мне кажется, я способен усмотреть четкие отличительные признаки национальных характеров скорее в подобных нелепых мелочах, чем в самых важных государственных делах, когда великие люди всех национальностей говорят и ведут себя до такой степени одинаково, что я не дал бы девятипенсовика за выбор между ними.» (99-100) Герою Карамзина поучительные истины бытия также открываются не только в толпе (в театре или на шумной улице), но и при встрече с одинокой старушкой, потерявшей дочь Луизу и обитающей в запущенном замке. (Может быть, перед нами отдаленный эскиз «Бедной Лизы»?) Разговор с ней исторгает из души чувствительного путешественника восклицания в духе его английского предшественника: «Боже мой! Сколько великолепия в физическом мире…, и сколько бедствия в нравственном! Может ли нещастный, угнетенный бременем бытия своего, отверженный, уединенный среди множества людей, хладных и жестоких, — может ли он веселиться твоим великолепием, златое солнце! твоею чистою лазурью, светлое небо! вашею красотою, зеленые луга и рощи? Нет, он томится; всегда, везде томится бедный страдалец!» (243)

«образовательного путешествия» пребывание в Париже признается плодотворным: «выехал из тебя не с пустою душею: в ней остались идеи и воспоминания!» На пороге расставания с собственной юностью встреча с «юной Францией» принесла радость от неожиданного совпадения возрастных фаз: «Может быть, когда-нибудь еще увижу тебя и сравню прежнее с настоящим; может быть, порадуюсь тогда большею зрелостью своего духа, или вздохну о потерянной живости чувства.» (321)

«чувствительных путешественников» лицом к лицу. В своих маршрутах и впечатлениях герой Карамзина поначалу идет по подлинным следам «Сентиментального путешествия», поэтому именно о сценах в Кале упоминают исследователи как о самых «стернианских». Но, кажется, что важнее другое: оба героя постепенно и все более (остановка в Лондоне) оказываются оппонентами в обсуждении национальных особенностей англичан. И в ситуации испытания на самостоятельность воззрений герой карамзинского «романа воспитания» расстается с прекраснодушным энтузиазмом отрока, обнаруживает спокойную твердость взрослого мужчины. Не случайно меняется сама форма повествования: вместо взволнованных писем — куда менее эмоциональный, аналитический дневник, сама лексика которого обогащается терминами социального ряда. Теперь в тексте улавливается и внутренняя противоречивость, поскольку «русский путешественник» никогда не перестает быть на дне души романтиком и не может превратиться в иронического скептика, даже пройдя через утрату иллюзий. Полное, решительное взросления представителя «молодой нации» — процесс длительный и, возможно, не осуществимый до конца никогда.

Англия ожидается «чувствительным путешественником» с искренним волнением. Это «земля, которую в ребячестве своем любил я с таким жаром, и которая по характере жителей и степени народного просвещения есть конечно одно из первых государств Европы.» (327) И, действительно, героя поражает изобилие и чистота. Цивилизованность проявляется в столь драгоценной для него терпимости, взращенной на главенстве Закона. «Англичанин царствует в Парламенте и на Бирже; в первом дает он законы самому себе, а на второй целому торговому миру.» (344) Интонация безусловного приятия испаряется при вглядывании в англичанина как в устойчивый социально-психологический тип. Размышления подкрепляются постоянными сравнениями как с образами, почерпнутыми из столь любимых английских романов (включая и стерновские), так и с иными национальными типами (французским и русским). В романах, прочитанных в России юным англофилом, житель британских островов выглядел привлекательным носителем просвещенности и рассудительности. Теперь вблизи «отдаю им справедливость, хвалю их — но похвала моя так холодна, как они сами.» (380) Англичанин видится некоей застывшей, монолитной, единообразной фигурой. Он «молчалив, равнодушен, говорит, как читает, не обнаруживая никогда быстрых душевных движений, которые потрясают электрически всю нашу физическую систему.» (381) (Выдает рассказчика слово «нашу»: сдержанность и закрытость англичан отвращают от них «русского путешественника»). Эти взрослые люди проигрывают и вечно юным французам (англичане скучны).

Развертывая подобный образ, Карамзин неминуемо должен был столкнуться со Стерном, автором «Сентиментального путешествия», где нивелирующей «французскости» (вежливы «даже слишком») противопоставляется английское упрямое предпочтение индивидуального в человеке, вплоть до знаменитых странностей (в «Тристраме Шенди» именуемыми «коньком»). «Если бы нам, англичанам, — отвечает Йорик графу Б., — удалось когда- нибудь при помощи постепенной шлифовки приобрести тот лоск, которым отличаются французы,… мы непременно потеряли бы присущее нам своеобразие и самобытность характеров, которые отличают нас не только друг от друга, но и ото всех прочих народов.» (153) Отзвуком именно этих слов звучат строчки Карамзина об истоках любовно воспроизводимых Стерном английских причуд. Они — порождение внешней свободы (достояния европейской цивилизации), и той внутренней, которой сам рассказчик учился у Стерна: «эта неограниченная свобода жить, как хочешь, делать, что хочешь, во всех случаях, непротивных благу других людей, производит в Англии множество особенных характеров и богатую жатву для Романистов.» (384)

Но ударение в дискуссии об английских причудах делается в книге Карамзина не на этом заключении, а совсем на другом. Речь идет о потере этой зрелой нацией — молодой (французской? русской?) жажды жизни, отсюда появление «сплина» — знака разочарования во взрослости, достигнутой, но не принесшей ожидаемого удовлетворения. «Не от сплина ли происходят и многочисленные Английские странности, которыя в другом месте назвались бы безумием, а здесь называются только своенравием и whim? Человек, не находя уже вкуса в истинных приятностях жизни, выдумывает ложныя, и когда не может прельстить людей своим щастьем, хочет по крайней мере удивить их чем-нибудь необыкновенным.» (383) Так что «конек» предстает некоей искусственной маской, призванной скрыть человеческую неполноценность. Не принимается Карамзиным и четко обозначенное Стерном чувство самодостаточности жителей островов, их гордой независимости от континентальной Европы. В этом видится лишь презрение к иностранцам. Пришелец для англичанина — объект снисходительного сожаления: «Это бедный человек или младенец.» (383)

«выговаривается» причина того внутреннего раздражения, что проступает в оценках английского типа. Англия — последняя остановка в Европе, и теперь Родина занимает в сознании беглеца все большее место. Его духовное возвращение совершается задолго до высадки в Кронштадте. И этот «опыт возвращения» — примета романа воспитания — облекается у Карамзина в четкие приятия-неприятия. Герой вынужден признать ряд достоинств английских мужчин (англичанки своей красотой и верностью семейным устоям его восхищают постоянно!), в их числе разумное следование принципам морали в кругу семьи и в обществе. Но русский путешественник заканчивает пассаж таким образом: «…строгая честность не мешает им быть тонкими эгоистами… Делать добро, не зная для чего, есть дело нашего бедного, безрассудного сердца.» (382)

Предстоящая встреча с Родиной обнажила в сознании повзрослевшего героя всю глубину различия двух стран, пребывающих в разных эпохах. Англия входит в 19 век, пройдя «школу» Просвещения с его культом разума и индивидуальной свободы, охраняемой Законом. Россия — стремительно выходит из Средневековья, пока все еще возлагая надежды на сердечные порывы отдельных благородных людей. Горько-сочувственное признание этой истины (отсюда «бедное» сердце) ведет к трезвому выводу: «Всякия гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле.» (383)

Содержание романа воспитания обычно включает своего рода «подведение итогов» проживания героя во времени, что само его и изменило. В размышлениях карамзинского путешественника в Виндзорском Парке признается совершившийся феномен — переход от юности к зрелости. Герой задумывается о самой возможности исполнить в жизни «темные, лестные, милыя надежды сердца». И… ностальгически восклицает: «Ах! молодость есть прелестная эпоха бытия нашего! Сердце, в полноте жизни, творит для себя будущее, какое ему мило; все кажется возможным, все близким». Далее рождается целый гимн лучшему периоду жизни, когда «Любовь и Слава, два идола чувствительных душ, стоят за флером перед нами и подымают руку, чтоб осыпать нас дарами своими. Сердце бьется в восхитительном ожидании, теряется в желаниях, в выборе щастья, и наслаждается возможным еще более нежели действительным». Этот романтический этап столь же прелестен, сколь короток. (Для героя Карамзина он продлился долее обычного, благодаря тому поэтическому вдохновению, которым его одарила природа). В последующих строках отразился уже опыт, пережитый на страницах самих «Писем русского путешественника: «Но цвет юности на лице увядает; опытность сушит сердце… Мы узнаем, что воображение украшало все приятности жизни, сокрывая от нас недостатки ея. Молодость прошла; любовь как солнце скатилась с горизонта… слава, подобно розе любви, имеет свое терние, свои обманы и муки.» (354)

Герой полностью уверовал в то, что изначально человеку не дано мудрой заботы о каждом бесценном жизненном мгновении (мы или, мечтая, проводим жизнь в будущем, или в прошедшем, потеряв юные надежды). Только в зрелости «научаемся дорожить и настоящим; тогда же бываем до крайности чувствительны и к самомалейшей трате; тогда прекрасный день, веселая прогулка, занимательная книга, искренний дружеский разговор… извлекают из глаз наших слезы благодарности.» (355) «Протрезвением с той или иной степенью резиньяции» (погружением в себя, отходом от земной суеты) и завершается становление человека в романе воспитания. В последнем письме карамзинский странник просит приготовить ему опрятную хижину, где он сможет грустить, веселиться и утешаться с друзьями. Так что «сентиментальное путешествие», по Стерну, завершается в духе педагогики Руссо: герой возвращается «лучшим и мудрым», чем был при отправлении.

4 Стерн Лоренс. Сентиментальное путешествие по Франции и Италии. Перевод с анг. А. Франковского. СПб., 2000. С. 146. Далее цитирую по этому изданию с указанием стр. в тексте.

«путешествий». // Русская проза. Сб. Статей. Под. ред. Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова. Л., 1926. (Reprint Mouton & CO. The Hague, 1963. С. 49-50).

8 Руссо Ж. -Ж. Педагогические соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 560, 555, 561, 556.

0 См. об этом в моей кн. «И. А. Гончаров. Мир творчества». СПб., 1997. С. 53-57.

11 Цит. по кн.: Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 514.

«Литературные памятники»). С. 5-6. Далее цитирую по этому изд. с указанием стр. в тексте.

14 Там же. С. 65.

16 Лотман Ю. М. Указ. кн. С. 65.