Электронная библиотека филологического факультета
Русская и сопоставительная филология΄2005/ Казан. гос. ун-т, филол. фак. - Казань: Казан. гос. ун-т, 2005. - 256 с.
http://www.ksu.ru/f10/bibl/resource/articles.php?id=9&num=50000000
Пашкуров А. Н.
Становление «кладбищенской» юнгианской поэтики в лирике Г. П. Каменева
русский предромантизм, кладбищенская поэтика, тема смерти,
юнгианство, эволюция поэтических жанров
Эдвард Юнг (1683-1765), один из бесспорных лидеров мировой литературы второй половины XVIII века, значительно обогатил палитру европейского предромантизма. Двумя «крылами», на которых воспарила юнговская поэтика, стали «кладбищенская» и «ночная» темы, переосмысленные в зеркале философской онтологии.
осуществили писатели-масоны или близкие им по ориентации (А. М. Кутузов, И. Рахманинов, О. Лузанов) [Левин 1990]. Даже беглый обзор подобных сочинений «двойного гражданства» в отечественной словесности конца XVIII – начала XIX веков позволяет ясно увидеть, что Юнг в первую очередь «направляет» мысль российских авторов на такие протекающие темы, как:
- время и смерть;
- проблема правосудия (центр – тема Страшного Суда);
- вера и безверие;
- Любовь, добродетель и общие законы «воспитания нравственного».
юнговской поэтики в становлении, к примеру:
- кладбищенской темы [Хурумов 1998];
- космической онтологии [Зайонц 1985].
Первые осознанные «отсылки» к феномену Юнга мы встречаем еще в лирике Н. М. Карамзина и М. Н. Муравьева. Причем если для Карамзина в его «Поэзии» (1787) «Йонг» – еще просто «несчастных утешитель», то Муравьев предпринимает попытку более многостороннего осмысления британского автора. Так, в «Письме к ***» (1783) Юнг назван рядом с Руссо как уникальный творец «Картины, в коей мрак снедает слабый свет...». Главное же для Муравьева-сентименталиста – то, что творчество Юнга органично выросло из самой его трагической жизни: поэт творил, «Возлюбленных детей оплакивая тризны...». Позже на своей судьбе в печальной правоте юнговских открытий убедился В. В. Капнист, в разные годы потерявший дочь и сына [Левин 1970]. Для Муравьева же не менее важно было вписать поэтику Юнга и в общую систему эстетики творчества. Неслучайно еще в «Опыте о стихотворстве» (1775) именно в этом ключе раскрывается философия жанра трагедии, где автор «Со мрачным ужасом соединяет жалость...».
Русским поэтом, бесспорно, наиболее глобально восприявшим Юнга, стал Семен Бобров. В тартусской школе Ю. М. Лотмана этому аспекту посвящает специальную статью Л. О. Зайонц, прежде всего акцентируя переосмысление космической темы в творчестве отечественного автора [Зайонц 1985]. Вывод ученого является определенным и в плане исследования диалектики литературных направлений России порубежья XVIII-XIX столетий: «Разговор о влиянии Юнга на русскую предромантическую поэзию следует начинать именно с С. Боброва» [Там же: 71].
– знаменательный момент! – в осмыслении ведущей для Юнга «кладбищенской» тематики гораздо глубже продвинулся другой русский писатель – «крестный отец романтиков» Гавриил Петрович Каменев (1772-1803). При том, что в поле пристального внимания исследователей этот поэт попал не более тридцати лет назад (от В. Э. Вацуро [Вацуро 1975] – к Э. Н. Валееву [Валеев. «Судьбою прерванный полет»... 2001]), неудивительно, что целый ряд глубинных примет его поэтики, в т. ч. и в диалоге с европейской литературой, еще до конца не осмыслен. Тем не менее, некоторые объективные факторы европейского влияния наукой в наследии русского поэта уже обнаружены. В частности, Э. Н. Валеев, на основе в т. ч. и детальных архивных разысканий, именно Юнга наряду с германским поэтом-»меланхоликом» Г. -Х. Шписом уверенно обозначает как одного из любимейших Каменевым писателей [Валеев Г. П. Каменев в историко-литературном процессе... 2001]. Поскольку фактически первыми к наследию Юнга обратились в России масоны, немаловажно, говоря о Г. П. Каменеве, помнить и то, что, по новейшим данным, он был одним из «вольнослушателей» действовавшей в Казани ложи «Восходящей Звезды» [Серков 2001].
Лирика Каменева разных лет предоставляет нам практически полный «спектр» картины ведущих тем мирового юнгианства – уже как сложившейся цельно литературно-философской идеологии. Именно Юнгу принадлежит в европейской литературе Нового времени открытие «второго мира» трагического феномена Смерти: «Вечность... разгоняет облак на прекрасном лице Природы, возставляет светлый порядок...» [Плач... 1799, 2: 35]. Потому и люди «погибают, возвышаясь» [Там же: 16].
Каменев, создавший невольно сам из себя миф еще при жизни своими роковыми прогулками по кладбищу Кизического монастыря, более чем органичен как творческий феномен в свете именно этой традиции. Классическое «Кладбище» (1796) и заканчивается сентенцией как раз в этом ключе:
В жизни он <человек> терпит, в смерти получит
Вечности счастие все.
(курсив – мой.– А. П.).
В представлениях Юнга наиболее «подходит» для постижения тайн мироздания мир Ночи. Именно здесь сливаются воедино «Тишина и мрачность, величественная двоица!» [Дух... 1798: 25]. Для Каменева символический топос Тишины не менее важен. «Несчастный друг», главный герой элегии «Вечер любезный...» (1799), оказывается, «рыдая», в «тихой долине», где все «пусто, безмолвно...» [Поэты начала... 1961: 187]. «Над гробом, вновь зарытым, / Не шепчет ветерок» в философском послании «На Новый 1802-й год...» (1801) [Там же: 190]; «Тьма как в могиле, с глухой тишиной» оковывает роковым оцепенением славного витязя в балладе «Громвал» (1803) [Там же: 196] (курсив – мой.– А. П.).
Показательно, что практически во всех случаях Тишина перерастает именно в «безмолвие» – трагическое явление качественным уровнем выше себя. Херасков, заметим, едва ли не наиболее последовательный лидер масонства в русской поэзии, напрямую связывал это в своих философских «бытийственных» поэмах и с искусством медитации, присущим восточной культуре [Давыдов 1999].
Юнг настойчиво подводил своих читателей-слушателей к тому, что именно Безмолвие в итоге оборачивается верной тропой в Бессмертие: «Безсмертное безмолвие! [...] сокровище протекает в златых жилах, чрез всю вечность [...], пробудится, и удивится, и возторжествует, [...] и полетит по неизмеримому пространству, и откроет все...» [Плач... 1799, 2: 293-294].
«восхищенными небесами» Юнг провидит и «бездны». Даже открывающиеся ночью «тысящи тысящей» светил-звезд «... светят [...] в самую бездну Божества» [Там же: 310] (курсив – мой.– А. П.).
Каменеву ближе оказывается именно вторая философско-поэтическая вариация, что отчасти обусловлено его органичной преемственной связью с дидактикой позднего русского классицизма. Ср. сентенцию элегии «Сон» (1803):
Скоро и ты здесь, в недрах безмолвных,
Матери нашей земли,
... будешь...
[Поэты начала... 1961: 206]
Роковым двойником Могилы оказывается и самая Ночь: «Как ночь разверзет мрачны недры...» («Вечер 14 июня 1801 года» (1803) [Там же: 209]). Примечательно, что именно «кладбищенская» поэтика оборачивается для таланта Каменева тем полем, на пространстве которого начинается плодотворный эволюционный синтез самых разных поэтических жанров: от поздней дидактической оды – к философской элегии новой формации.
Первая ступень преодоления «бездн» – отриновение «трепещущего мира» и осознание того, что «бытие – тень, создание – сон» [Плач... 1799, 2: 86].
Для Каменева «сон» как раз и есть «смерть», пустота:
Мне на глаза
..............................
... чувствую близко
Горькую смерть
«Сон», 1803) [Поэты начала... 1961: 205]
Потому в этой пронзительно безысходной элегии и Природа «Стонет..., тленью предавшись...» [Поэты начала... 1961: 206].
Если же душа бы «... взирала [...] на истинну неразделенную» <одно из центральных божеств масонского культа! – комментарий внутри цитаты – мой.– А. П.> [Плач... 1799, 2: 107], то «... мысль... объемлет и протекает все пространство между ничтожеством и Богом» [Дух... 1798: 72]. Иными словами, в ясное противостояние-противоборство вступают во Вселенной две бесконечности: Смерти (тления) – и Бессмертия (Истины, Бога). Человеческая душа – как бы луч, рвущийся из тенет первого мира к обретению второго.
Интересно, что изысканная символика в произведениях Юнга в целом при всем этом выступила еще и как второе рождение эстетики барокко [Зайонц 1985: 75], а затем «вылилась» в яркое знамение неоготической литературы [Новое литературное обозрение 2000, 2: 125-145]. Воплощением синтеза этих литературно-философских тенденций в миропоэтике Юнга оказывается символический образ «тени усопшего мира», вышедшей «из гроба естества» [Зайонц: 76]. Однако то, что легко было разрешимо при помощи богатейшей палитры аллегорий философской поэмы (ср. у Боброва), – на малом пространстве лирической поэзии требовало от поэтов значительной камернизации художественного поиска. Как нельзя более подходил под эту модель сложившийся в поздней философской оде образ «видения», «тени» некоего человека, вещающей истину Бытия (ср. тень Старца в державинском «Водопаде»).
Каменев, используя частью и опыт восточной мифологии, целый ряд своих стихотворений «пронизывает» образом «роковой Жены», несущей весть о Смерти. Определенные «зашифрованные намеки» содержит уже раннее «Кладбище»: неслучайно вся композиция произведения приковывает внимание читателя не только и не столько к скорбным общим сентенциям, вполне в духе угасающего классицизма, сколько к черному образу «мрачной» «птицы ночной», которая «... любит спускаться / К куче согнивших костей» [Поэты начала... 1961: 185] (кстати, и у Боброва, замечает Л. Зайонц, подобная «тень-весталка» сидит «на троне из сухих костей» [Зайонц 1985: 76]).
«К П. С. Л. Р.» – бесспорно, эпицентр наследия поэта в интересующем нас разрезе. Здесь некий «дрожащий свет» выхватывает из тьмы перед взором оледеневшего лирического героя уже пластически законченный и притягивающий своей ужасностью образ:
Средь черна облака сгустевша,
На нем стоящая жена
Была крылата, посиневша,
Мрачна, угрюма и бледна.
Лежал на всклоченных власах...
[Поэты-радищевцы 1935: 528]
Наконец, в итоговой для поэта элегии «Сон» Тень уже выступит с пространным скорбным монологом, финальной сентенцией коего будет: «Скоро здесь будешь, в тесной могиле, / С нами лежать» [Поэты-радищевцы 1935: 206].
Однако вернемся к просветляющему началу в жизненной философии Юнга и творимой им литературной традиции. Л. Зайонц в завершение своей статьи, посвященной диалогу с юнгианством в поэзии С. С. Боброва, подчеркивает, что картина Бытия у английского философа изначально ориентирована на «хиазм», смысловую перестановку полюсов. В итоге «внутреннее» оказывается «перенесенным вовне», энергия души – на «машину многозвездну» (символическое определение С. Боброва) [Зайонц 1985: 85].
«К П. С. Л. Р.» неслучайно после образа Жены в «венце, усыпанном костями» является тень «нежного друга» – безвременно ушедшей матери. Краски, самая тональность ее речи – бесспорное противостояние карающей безысходности первой сцены:
Ее одежда днесь – порфира
Из неба радужных лучей,
Блестит сиянье из очей...
............................................
«Утешьтесь! Я теперь счастлива...»
[Поэты-радищевцы 1935: 530]
Но Каменев не ограничивается и этим: ему важно сделать для читателя предельно прозрачной ключевую литературную традицию. Потому непосредственно вслед за «утешительным видением» он и вводит свое открытое обращение – к Юнгу:
О Юнг! Философ, утешитель!
Подай мне силы, будь учитель!
Вздрогнет душевная струна
....................................
Блажен – воспел я с томным звоном –
Хранящий совесть, правду, честь!
... истина любезным тоном
Живописует жизнь, дела...
[Там же: 530-531]
Для самого Юнга, что мы видим и в заглавиях русских переводов, все это втекало в единый культ Добродетели (к примеру, И. И. Дмитриев в «Приятном и полезном препровождении времени» за 1796 год, часть 11, обозначил фрагмент своего переложения как «Дух Юнгов. Ночные размышления. Совесть. Бедствия человека. Добродетель» [Левин 1990: 222]).
– М. М. Херасков, масон и создатель философской лирики нового типа. Благодаря начавшемуся глубинному переосмыслению поэтика ужасного оборачивается в раскрытии темы Смерти лишь переходной фазой. Вершины же поэт достигает, выходя к представлениям о Вечности и Покое. Напомним, что, если смотреть глазами Юнга, именно священный союз Природы и Вечности способен подарить бессмертной человеческой душе – Покой: «Вечность... разгоняет облак на прекрасном лице Природы, возставляет светлый порядок...» [Плач... 1799, 2: 35]. Потому и Смерть воспринимается философически просветленно – как «самый лучший дар небес» [Там же: 72], ибо она есть проводник человека на пути слияния с «океаном сообщеннаго блаженства» [Там же: 82].
В картине поэзии Каменева особые тона принадлежат в этом свете «Желанию спокойствия» (1800).
Замысленное как перевод оды Э. -Х. Клейста («Sehnsucht nach Ruhe»), стихотворение по мере создания значительно раздвинуло свои границы в сравнении с оригиналом.
Лирический герой как бы витает над панорамой сословий и деяний человечества – и чем дальше его путь, тем все очевидней для него печальная истина, что люди «... влюблены страстно / В порок, покрытый красотой», а всякая «пышность» – не более как «камень, земля, прах» [Поэты-радищевцы 1935: 548].
«Луга и рощей мрачна тень» – последнее прибежище разочарованного. Возможно, и здесь бы победила трагичная суетность – но этому как раз и не дает совершиться органично слившаяся со своим, авторским, миросознанием поэтософия Юнга. Добродетель и любовь «во пределах безмятежных» переносят двойника поэта туда, где он вкусил «покой с отрадой». Ощущение слиянности со вселенской пра-стихией Гармонии позволит Каменеву годом позже в послании «На Новый 1802-й год. К друзьям» (1801) сказать еще проще и сложней о самом себе уже за порогом скорой гибели:
<друзей>
И я спокоен буду
[Там же: 551]
Бессмертна и вечно возрождается в сердцах людских и Добродетель. Еще одно ключевое открытие для рождающейся русской философской лирики, в свете со-влияний традиций Юнга и масонов, - осуществлено.
Литература
«Судьбою прерванный полет...»: Г. П. Каменев в русской литературе рубежа XVIII-XIX веков / Э. Н. Валеев.– Казань, 2001.
Валеев, Э. Н. Г. П. Каменев в историко-литературном процессе конца XVIII – начала XIX века: Автореферат дисс. ... к. ф. н. / Э. Н. Валеев.– Казань, 2001.
Вацуро, В. Э. Г. П. Каменев и готическая литература / В. Э. Вацуро // XVIII век.– Л., 1975.– Сб. 10.– С. 271-277. К тексту
Вацуро, В. Э. Готический роман в России / В. Э. Вацуро // Новое литературное обозрение.– 2000.– №2.– С. 125-145.
Давыдов, Г. А. Религиозно-философские поэмы М. М. Хераскова: Авторефрат дисс. ... к. ф. н. / Г. А. Давыдов.– М., 1999.
– СПб, 1798
Зайонц, Л. О. Э. Юнг в поэтическом мире С. С. Боброва / Л. О. Зайонц // Проблемы типологии русской литературы.– Тарту, 1985.– С. 71-85.
Левин, Ю. Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма / Ю. Д. Левин // От классицизма к романтизму: Из истории международных связей русской литературы.– Л., 1970.– С. 224-229.
Левин, Ю. Д. Восприятие английской литературы в России: Исследования и материалы / Ю. Д. Левин.– Л., 1990.– С. 221-225.
Плач, или Нощныя мысли о жизни, смерти и безсмертии. Аглинское творение г. Йонга / Э. Юнг.– СПб, 1799.– Ч. 2.
– Л., 1961.
Поэты-радищевцы / под ред. Вл. Орлова. – Л., 1935
Серков, А. И. Русское масонство. 1731 – 2000: энциклопедический словарь / А. И. Серков.– М., 2001.
Хурумов, С. Ю. «Ночная» «кладбищенская» английская поэзия в восприятии С. С. Боброва: Автореф. дис. ... канд. филол. наук / С. Ю. Хурумов.– М., 1998.