М. В. Cтроганова
Проповеди Лоренса Стерна
http://www.natapa.msk.ru/biblio/sborniki/XVIII/stroganova.htm
«Тристаме Шенди» и «Сентиментальном путешествии», все же нельзя забывать о его проповедях, которые гораздо менее известны. Сам факт, что Лоренс Стерн являлся служителем церкви, англиканским священником, в литературной критике часто отходит едва ли не на последнее место при характеристике его творчества, при обсуждении особенностей его мировоззрения и стиля. Между тем, у современников Стерна его проповеди пользовались огромным успехом, а духовный сан писателя, благодаря которому в лондонском свете он получил прозвание «black bird», только, пожалуй, подогревал интерес к его творчеству, усиливая противоречивость восприятия его произведений.
Изучение проповедей Стерна несомненно является важным для создания полного представления о личности самого автора и о характере его творчества. Именно в проповедях Стерн впервые являет присущий ему одному стиль, вырабатывает свое изощренное искусство владения словом, полуутверждения, скрытого намека, открывает глубокие знания о человеке, его самоощущении и месте в этом мире.
К первому изданию проповедей Стерн предпослал предисловие:«Я надеюсь, - пишет Стерн, - что нет необходимости сообщать читателям, что идея публикации этих проповедей возникла благодаря хорошему приему, который был оказан публикой проповеди, данной как образец в «Тристаме Шенди»; эта проповедь была опубликована отдельно несколько лет назад, но не имела ни покупателей, ни читателей; поэтому я немного рисковал, когда давал обещание перед ее повторной публикацией, что «если эта проповедь понравится, то и остальные также будут представлены миру», но вот они, по моему слову, и я молю Бога, чтобы они сослужили ту службу, которую я бы желал. Мне больше нечего сказать о них, кроме того, что ни одна из них не была составлена с мыслью о том, чтобы быть впоследствии напечатанной»[1]. Итак, проповедь «О злоупотреблениях совести», о которой говорит здесь Стерн, была произнесена им в 1750 году по случаю выездной сессии суда присяжных в городе Йорке, и первоначально издана отдельной брошюрой; затем она была включена в роман «Тристам Шенди», где ее автором является пастор Йорик. Таким образом, мы видим, что проповеди на разные сюжеты и по случаю различных событий, были составлены и произнесены значительно раньше, чем вышел в свет «Тристам Шенди», то есть в 1750-е – 1760-е годы; но опубликованы они были уже после выхода романа, почти одновременно с ним, в 1760-м году.
Пожалуй, единственное, что вызвало осуждение при выходе издания в свет, было общее название сборника проповедей, которые были представлены как «проповеди мистера Йорика». Современники упрекали Стерна в том, что он унижает свое духовное звание, поставив на титульном листе имя шута. Стерн же объясняет этот «скандальный» факт лишь тем, что «имя Йорика, возможно, более известно», чем его собственное, и предостерегает читателя, «который видит шутку и опасность, скрытую под ней, там, где шутка не имелась в виду», «я надеюсь - продолжает Стерн, - что самый серьезный читатель не найдет ничего, что обидело бы его»[2] в этом названии. Впрочем, большинством отзывов отмечались скорее литературные достоинства проповедей, занимательность и живость сюжетов, драматичность образов.
Между тем, несомненно было бы ошибкой не придавать вовсе никакого значения имени Йорика, имени шута, столь хорошо известного читателю. Столь явное указание настораживает, как бы ни старался Стерн уверить нас в невинности и простоте своих побуждений; читатель уже, волей неволей, предубежденно смотрит на представленную таким образом книгу, ожидая каждый раз увидеть, возможно в самом неожиданном месте, смеющегося над ним автора. Моралистическая основа и юмористическое обрамление - такое сочетание заставляет насторожиться, тем более когда оно предложено для книги проповедей. Довольно необычным предстает, например, заявление Стерна, когда он, предлагая в предисловии вниманию читателей книгу проповедей на разнообразные библейские сюжеты, все же не забывает оговориться, придавая в очередной раз иронический оттенок всей книге, что «читатель, от этих старых и избитых сюжетов, не должен ожидать много новых мыслей»[3]. Такие, как будто сказанные вскользь, оговорки, меняют иногда весь смысл предлагаемой книги. Несомненно, Стерн делает это намеренно, он в совершенстве владеет искусством двусмысленного намека, что мы не раз увидим непосредственно и в его проповедях: первоначально ясное объяснение оборачивается вдруг иронией, заставляя читателя смутиться и задуматься, сомневаясь в том, что имел в виду автор.
Священное Писание всегда было основой и исходным пунктом: христианская проповедь представляла собой текст Писания, толкование его и выводы из него. Эта практика была унаследована христианским религиозным строем от иудейского: субботнее служение в синагогах обязательно включало чтение отрывков из Пятикнижия и толкование их. Еще в XIII веке начали складываться канонические нормы построения проповеди, стали появляться настоящие учебники artis praedicandi (искусства проповеди). Акцент делался на умении завладеть вниманием слушателей, максимально приблизить к человеку истину Священного Писания. Для достижения этой цели имелся огромный арсенал приемов, подробно разбирался план построения проповеди, приводился целый ряд возможных «украшений», несколько способов привлечения внимания.
Все это, конечно, есть и у Стерна. Его проповеди - это те же образцы красноречия, только, возможно, более краткие и написанные более изысканным языком. Библейские сюжеты давали автору возможность фабульного развития и психологического анализа, но новизна и оригинальность проповедей Стерна проявляется, конечно, не в том, что он следует за библейским текстом, а в том как он это делает. Стерн не столько поучает на примере библейских сюжетов, сколько интерпретирует эти сюжеты, исследуя их прямо по ходу проповеди, как будто подвергая проверке по целому ряду вопросов, и иногда вывод оказывается совершенно необычным, далеким от общепринятой точки зрения.
Важно сказать еще об одной особенности Стерна как проповедника, отличающей его от более традиционных представителей жанра церковного красноречия того времени. В XVIII веке, в Англии усиливается прежде всего моралистическая сторона проповеди, у большинства теологов того времени проповеди представляют собой лишь некую систему морали, гомилетически оформленную и изложенную по всем правилам логического рассуждения. Между тем, начиная с времен первой христианской проповеди, когда Сам Христос, а затем Его ученики проповедовали народам, первым и наиважнейшим условием произнесения проповеди была любовь. Даже в средние века, когда с появлением первых учебников artis praedicandi, представляющих собой прежде всего некие рабочие пособия о том что говорить, и казалось бы не оставляющих ничего на долю импульсивного порыва сердца; все же и тогда целиком только на долю любви и благодати оставался способ того как проповедник будет обращать свою речь к слушателям.
Проповеди Стерна на этом фоне вырисовываются двояко. С одной стороны, это те же образцы церковного красноречия, наполненные множеством моралистических рассуждений, что и у современных ему английских проповедников; с другой - большая половина его проповедей оказываются таковыми только на первый взгляд. В «Тристаме Шенди» мы находим по этому поводу очень важные слова Йорика о его собственной проповеди, пущенной им на раскрутку трубок: «я разрешился моей проповедью не так, как надо, - она вышла у меня из головы, а не из сердца - и я с ней так беспощадно разделался именно за те мучения, которых она мне стоила, когда я писал ее и когда ее произносил. - Проповедовать, чтобы показать нашу обширную начитанность или остроту нашего ума - чтобы щегольнуть перед невежественными людьми жалкими крохами грошовой учености и вправленными в нее кое-где словами, которые блестят, но дают мало света, а еще меньше тепла, - какое это бесчестное употребление коротенького получаса, предоставляемого нам раз в неделю! - Это вовсе не проповедь Евангелия - это проповедь нашего маленького я. - Что до меня, - продолжал Йорик, - я предпочел бы ей пять слов, пущенных прямо в сердце»[4]. Итак, Стерн совершенно ясно дает понять, как он относится к тем образцам церковной проповеди, которые написаны только из стремления поучать, показывая собственную изощренность ума по данному вопросу, но без всякого желания вести диалог собственного сердца с сердцами слушателей. Для сообщения истины нужна любовь, иначе эта истина потеряет свою силу.
Не всегда, разбирая проповеди Стерна, мы почувствуем и увидим ясные доказательства того, что он действительно любит тех, кому проповедует, что слова его идут от сердца, и он не преследует в данный момент каких-то своих личных целей, направленных скорее на разрушение, чем на утверждение доверия слушателей, но можно сказать точно, что равнодушным Стерн не является никогда. Это отражается и на стиле его проповедей, многочисленные патетические восклицания, молитвы и обращения к Богу, яркие сравнения, диалоги автора с героями и с самим собой - вот тот неполный набор средств, с помощью которого Стерн пытается затронуть души слушателей, сделать их не просто пассивными зрителями, но скорее соучастниками происходящего действа. Стерн очень хорошо понимал, что равнодушное поучение, сухая мораль никогда не будут восприняты с должным вниманием, а главное не будут иметь никакого действия. Функция же проповеди и заключается прежде всего в том, чтобы на порядок изменить восприятие человеком мира, его отношения с другими и с самим собой. Не просто поучать, а влиять на души своей паствы - вот, что нужно было Стерну.
самопознание (self knowledge) и милосердие (charity). Конечно этим не исчерпывается все разнообразие множества других тем, частных и общих, которые использует и раскрывает Стерн. Это - и исследования человеческой природы, и темы времени, осуждения, смирения, гордости, и множество более конкретных исследований характера того или иного библейского персонажа; при этом, каждая проповедь, как уже было сказано, предваряется наиболее подходящей по теме цитатой из Библии.
Первая и, пожалуй, самая любимая тема Стерна - тема счастья. С обращения к ней он и начинает свою книгу; «Исследование о счастье» - так называется первая проповедь. И с первых же строк Стерн говорит о счастье, как о самой заветной мечте для каждого человека: «величайшая погоня человека - это погоня за счастьем: это первое и самое сильное желание его природы»[5]. Заявление совершенно в духе времени. Но все же несколько необычно звучит утверждение просветительского лозунга погони за счастьем как основного стремления человеческой природы в устах проповедника. Впрочем Стерн, как будто тоже чувствует это и тут же спешит перейти к традиционному рассуждению об иллюзорности и суетности человеческого счастья, о множестве разочарований, которые оно неизменно несет за собой. Но, произнося традиционные слова о суетности счастья, вырисовывая различные виды наслаждений и радостей, к которым стремится человек в своем поиске счастья, и в которых он так быстро разочаровывается, Стерн все же как будто не особо торопится противопоставить этой иллюзии нечто более значительное. Рассуждая о том, что «едва ли найдется предмет более исчерпанный, или который, в то или иное время, вызывал бы больше споров и обсуждений, чем этот», и утверждая избитость всех предыдущих исследований о счастье «от Соломона до наших дней»[6], он как будто пытается тем самым обновить значимость самого явления счастья, а не осудить его. Перечисляя все те радости жизни, которые ожидают человека в юности, Стерн изображает этого человека с такой симпатией, в этом юношеском порыве быть счастливым, что последующие слова о скором разочаровании юности, воспринимаются скорее как осуждение конкретного человека, не сумевшего удержать и сохранить остроту чувств и жажду жизни, чем доказательство того, что счастье в этом мире невозможно. И в своей молитве Богу Стерн скорее молится об исправлении природы человека, не умеющего ни обрести, ни удержать счастья, чем о даровании иного, высшего счастья. «Господи! - восклицает он вслед за псалмопевцем, - яви нам свет лица Твоего! Пошли нам лучи Твоей благодати и божественной мудрости в этом благословенном поиске счастья, чтобы направить нас!»[7] Таким образом, Стерн очень тонко и остроумно совмещает традиционный мотив тщетности человеческого счастья и мотив оправдания, естественности этого поиска.
Разработку темы счастья Стерн продолжает далее в целом ряде проповедей, одна из наиболее интересных - «Дом плача и дом пира», которая, как отмечают многие исследователи Стерна, начинается с поразительной для проповедника фразы, когда процитировав слова Экклезиаста «Лучше ходить в дом плача об умершем, чем в дом пира», Стерн заявляет: «Это я отрицаю», и открывает тем самым полемику с Экклезиастом о ценности радости и печали. «Для какой цели, - восклицает Стерн, - думаете вы создал нас Бог? Для услад обильно орошенных долин, куда он поместил нас, или для сухих и мрачных пустынь?.. Печальные происшествия нашей жизни, невеселые часы, которые постоянно настигают нас, разве их недостаточно, чтобы мы должны были искать еще больших… Разве для того послал нас в мир Совершенный Бог? Чтобы мы проходили по нему плача, портя и укорачивая себе жизнь, и так достаточно печальную и короткую?»[8] Но после этих недоуменных вопросов и многочисленных доводов в пользу «дома пира», Стерн вдруг меняет тактику, и, как будто так предполагалось с самого начала, вдруг обрывает сам себя фразой: «Я не буду оспаривать этой риторики»[9], тем самым как будто бы приписывая все предыдущие рассуждения другому лицу. Такой прием не может не насторожить, настолько ярко и убедительно была выдержана аргументация в пользу «дома пира». Тем более сомнение становится явным, когда далее мы уже не встречаем в этой проповеди никаких ярких доводов для следования в «дом плача». Такой ход скорее давал Стерну возможность безбоязненно и в полную силу выразить со всей убедительностью свою точку зрения. «Неужели вы думаете.., что Он, Который Сам безгранично счастлив, может завидовать нашим радостям?»[10] - вопрошает Стерн, и с ним действительно трудно спорить. И хотя Стерн понимает, что эти слова Экклезиаста предполагают совсем другую проблему, которую Стерн вскоре и рассматривает, он все же не упускает возможности воспользоваться случаем и высказаться в защиту права человека на счастье и радость жизни.
Знаменитая притча о блудном сыне также подвергается трактовке Стерна, и он вновь смещает основные акценты. Блудный сын, ушедший из родного дома и промотавший все свое состояние, оказывается в конце концов для Стерна лишь жертвой жажды жизни, многие поступали так, но мы не имеем права упрекать их: «разве мог отец усмотреть в этом больше, чем естественное проявление невинного сердца, открытого миру, раздираемого сильными ощущениями наслаждений..?»[11] Стерн показывает, что отец принимает и оправдывает своего сына понимая, что то было естественное желание человеческой природы, а прощения требует лишь то, как его сын провел свое время вдали от дома, но не причина его ухода. «Любовь к разнообразию, или стремление к новому… исконно присущи каждому сыну и дочери Адама… Лишите нас этого, и наш ум навеки замрет», ибо эти исконные чувства являются залогом «движения мысли вперед, к свежим впечатлениям и знанию»[12]. Таким образом вновь в притче о блудном сыне ясно звучит просветительская идея оправдания и важности стремления человека познать мир во всех его проявлениях.
Тема счастья является основной и в проповеди Стерна об Иакове. «Нет такого человека в истории, которого бы я жалел больше»[13] - так начинает Стерн свою проповедь и далее перечисляет все те несчастья и невзгоды, которые преследовали Иакова, и из-за которых он достоин только сочувствия и жалости. Дети не стали поддержкой для него, ибо Рувим оказался повинен в кровосмешении, Иуда в прелюбодеянии, его дочь Дина была обесчещена, Симеон и Левий запятнали себя предательством, Иосиф был отторгнут от отца из-за зависти братьев, сам Иаков был должен умирать среди Египтян, которые презирали его. «Да, он имел право сказать, - говорит Стерн, - «малы и несчастны дни жизни моей»[14]. Но Стерн справедливо полагает, что мало только проявлять сочувствие, не вынося при этом никакого урока для себя, однако урок оказывается весьма неожиданным, Стерн предлагает слушателям более пристально рассмотреть жизнь патриарха. И тут же, неожиданно, отношение Стерна к Иакову меняется, патриарх оказывается сам повинным в большинстве своих несчастий. Так, его пристрастность к Иосифу, «ребенку его старости», которого он любил больше всех своих детей, явилась той самой причиной, из-за которой Иосиф был продан братьями и разлучен с отцом. Второе несчастье патриарха - подмена Рахили, за которую Иаков работал семь лет, Лией также оказывается скорее заслуженным, чем неожиданным. Он сам виновен в том, что не разглядел подмены в брачную ночь. «Когда произошел такой случай, пусть никто не восклицает, как Иаков: «Что ты сделал мне?», так как это творение его собственных рук, и он должен винить только жар и поэтическую нескромность своих страстей»[15]. Мы видим, как сочувствие и жалость сменяются обвинениями и упреками Иакову, который сам виновен во всех своих несчастьях: «лучший путь избежать зла, - говорит Стерн, - не совершать его нам самим»[16]. В ходе проповеди Стерн полностью меняет основные акценты, не внося в пересказ никаких существенных изменений, он меняет смысл истории Иакова. В результате жалость к Иакову оборачивается чуть ли не насмешкой над человеком, который сетует на свои горести, сам совершая их. Жалующийся человек достоин только смеха, ибо хотя «мы согласны с патриархом, что человеческая жизнь несчастлива; однако мир выглядит счастливым, и все обстоит не так уж плохо»[17]. «Разве для того послал нас в мир совершенный Бог, чтобы мы проходили по нему плача, портя и укорачивая себе жизнь?..»[18] - вот слова из проповеди «Дом плача и дом пира», которые, кажется, хочет сказать здесь Стерн. Мир прекрасен - «почти рай», говорит Стерн, и в этом мире «каждое явление имеет два лика. Иаков, Иов и Соломон видели мир в одном разрезе, мое представление - другое»[19]. Итак, Стерн окончательно утверждает свое видение мира, как места, в котором поиск счастья и естественная радость жизни гораздо более достойны человека, чем печаль и сетования. Просветительское начало вновь берет верх, ибо хотя такой взгляд на жизнь приемлем и, в основном, никак не компрометирует Стерна как служителя церкви, все же нельзя забывать, что он именно служитель церкви, и его задача прежде всего напоминать пастве о жизни вечной. В то же время в его проповедях все более заметно то скептически-насмешливое видение человека, которое в романах станет основополагающим.
острое любопытство к человеку, его психологии проявляется во всех проповедях Стерна, но особенно ярко и показательно является в обрисовке тех ситуаций, когда человек стоит перед выбором, находится на грани добра и зла. Такую картину борьбы человека с самим собой Стерн дает в проповеди «Восхваление человеколюбия», на материале притчи о милосердном самаритянине, который оказывает помощь раненому разбойниками жителю Иерихона. Стерн обращает внимание, прежде всего, на саму ситуацию, когда перед нами явный случай, требующий милосердия, пробуждения наших природных импульсов отзываться на чужое несчастье. Разум здесь не присутствует, чувство, естественно присущая человеку чувствительность являются главными в этом побуждении человеческого сердца: «Есть нечто в нашей природе, - говорит Стерн, - что обязывает нас принимать участие во всяком деле, касающемся человека, по какой бы причине оно не произошло, но когда с человеком случается какое-либо несчастье, при чем его вины в этом нет, есть в этом что-то особенно интересное, что делает эти несчастья близкими для нас, не из-за размышления, что это могло произойти с нами самими, но из-за некоего великодушия и нежности нашей природы, которая склоняет нас к состраданию, отвлекая от всех размышлений о самих себе; итак, без всякого заметного действия воли страдаем мы вместе с несчастным»[20]. Ни левит, ни священник, которые прошли мимо раненого путника, не были настолько закоренелыми негодяями, чтобы их природное чувство жалости не пробудилось, но это лишь усугубляет их вину. Стерн обращает особое внимание на то, что левит, проходя мимо путника «посмотрел на него», то есть, говорит Стерн, он имел время оценить ситуацию, дать проснуться своим природным чувствам, «осознать необходимость немедленной помощи, о которой столь очевидно кричит этот случай, но, несмотря на все это, - он отвернулся»[21]. Такое поведение Стерн толкует как «нежелание отдаться естественным впечатлениям», что делает поступок левита еще более вопиюще жестоким. Однако помощь самаритянина пострадавшему, оказанная на первый взгляд именно импульсивно, без всяких размышлений, изображается Стерном вдруг совершенно иначе. Стерн создает целый диалог самаритянина с самим собой, приводящего аргументы за и против помощи, и в конце концов решающего оказать ее. Мы видим, что, и в случае с Левитом и с самаритянином, первоначальное чувство побуждало их к добру, но когда вступает разум все меняется, ибо Левит отвернулся, а самаритянин засомневался. В случае с самаритянином такое снятие момента непосредственности в симпатии, когда он оказывает помощь только после сомнений и спора с самим собой, создает оттенок недоверия к чувствительности. Стерн вводит элемент сомнения туда, где его, казалось бы, быть не могло. Он пытается всесторонне изобразить и понять человека, максимально расширить его образ, представить всю сложность и многогранность человеческой природы, но скептическое отношение к человеку, как в добрых его побуждениях, так и в злых, у Стерна все же остается.
сомнению каждое его действие, проверяет каждое, даже доброе, его побуждение, он меняет акценты, меняет ценности, иронизирует, он действительно оказывается часто, как писал Томас Грей о проповедях Стерна «на грани хохота и готов бросить свой парик в лицо слушателям»[22].
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] The works of Laurence Sterne, Vol. III, London, 1873. P. 1.
[2] Ibid.
[4] Лоренс Стерн, Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена. М. 1968. C. 273.
[5] The works of Laurence Sterne..., p. 3.
[6] The works of Laurence Sterne..., p. 6.
[7] The works of Laurence Sterne..., p. 5.
[9] The works of Laurence Sterne..., p. 14.
[11] The works of Laurence Sterne..., p. 221.
[12] The works of Laurence Sterne..., p. 223-224.
[15] The works of Laurence Sterne..., p. 243-244.
[16] The works of Laurence Sterne..., p. 244.
[17] The works of Laurence Sterne..., p. 246.
[19] The works of Laurence Sterne..., p. 246.
[21] The works of Laurence Sterne..., p. 27.