http://conference.kemsu.ru/GetDocsFile?id=12112&table=papers_file&type=0&conn=confDB
А. Г. Строилова (Кемеровский государственный университет)
А. М. Кутузов - перевод поэмы Эдварда Юнга
“The complaint, or night thoughts”: комментарий и перевод.
Дидактическая поэма Эдварда Юнга “The complaint, or night thoughts” («Жалобы или ночные размышления») 1742-1746 года привлекла внимание русских литераторов в последней трети XVIII века. Это связано с тем, что в этот период происходит переоценка ценностей, утверждаемых на протяжении всего XVIII столетия, на смену рационализму, утверждающему идею главенства разума, приходит осознание важности роли чувств, интерес к переживаниям отдельного, частного человека, зарождается новое литературное направление – сентиментализм. Эстетике этого направления вполне соответствовало содержание и настроение поэмы Юнга, поэтому в конце века появляются несколько вариантов перевода этого произведения, выполненных разными авторами. В процессе их создания формировался особый комплекс образов, мотивов, связанных с ночными размышлениями о жизни и смерти, о вере и бессмертии. Переводы поэмы Юнга начали появляться в последней трети XVIII века и методики, с помощью которых они выполнялись, дают возможность увидеть развитие переводческой традиции, которая проходила становление в контексте формирования сентиментализма и предромантических тенденций. Философская поэзия Юнга интерпретировалась в русле эстетических требований новой философской поэзии, которая освобождалась от прямого дидактизма, и была устремлена к формированию идеи «внутреннего человека», открывала мир внутренних переживаний личности, которые были связаны с бытийными проблемами, решение которых совершалось в форме личностного переживания «вечных вопросов».
Первый перевод из Юнга в России появился в 1772 году в журнале «Вечера», его автором была М. В. Сушкова (1752-1803). После перевода М. В. Сушковой появилось много вариантов перевода поэмы Юнга, но выполнялись они, в основном, не с английского, а с языков-посредников, с французского и немецкого. Одним из самых известных переводов был немецкий перевод, выполненный Арнольдом Эбертом (1760-1771), он стал основой для нового и значительного представления этого произведения в России. Автором нового перевода стал А. М. Кутузов. Об этом авторе известно не так много. В основном указывается на его дружбу с Карамзиным и на принадлежность к одной масонской ложе с Н. М. Новиковым. Как и многие его друзья, он также пробовал свои силы в поэзии и переводах. Вместе с И. П. Тургеневым, директором Московского благородного пансиона, он был главным переводчиком и редактором в Переводческой семинарии [Топоров 1981:261] Перевод Юнга стал одной из самых значительных работ в его творчестве. Первые части его перевода стали появляться в журнале «Утренний свет», издаваемом Новиковым, уже в 1778 году, первое же издание всех глав в его переводе было опубликовано в 1785 году под названием «Плач Эдуарда Юнга, или Нощные размышления о жизни, смерти и бессмертии, в девяти нощах помещенные». П. Р. Заборов, высоко оценивая перевод Кутузова, отмечает: «Пленившись глубокими мыслями «истинного стихотворца сего», во многом созвучными его собственным, в «пользе, которую всякий добросердечный человек из книг его почерпнуть может», Кутузов работал над своим переводом с большим упорством.... Тщательный, снабженный обширными комментариями (отчасти заимствованными у Эберта), перевод Кутузова был несомненно самым значительным в истории русского юнгианства. Об этом свидетельствуют и его переиздания (1799, 1812)» [Заборов 1964:277] Не стоит, однако, забывать о том, что А. М. Кутузов принадлежал масонскому братству и входил в ту же ложу, что и Новиков, и какой-то период времени Карамзин. Е. И. Тарасов пишет: «Кутузов был способен весь отдаваться служению какой-либо идее, и это видно из того, что он пожертвовал всем состоянием и карьерой, может быть, даже семейным счастьем для масонских предприятий» [Тарасов 2006:378-379]. Следовательно, он разделял убеждения, проповедовавшиеся в масонском учении. Быть может, это была одна из причин, почему его так привлекло это произведение Юнга. Действительно, поэма, переполненная космологическими аллегориями, с таким значительным дидактическим содержанием не могла не привлечь внимания масона, ведь в ней проповедовалось то, что жизнь земная ничто, что человек должен думать всегда о своей душе и что главное - это добродетель, которую нужно в себе воспитывать. Это соответствовало масонской философии и личным убеждениям Кутузова. Е. И. Тарасов так характеризует его: «Мысли Кутузова всегда имели серьезное и даже философское направление …. Он – человек вдумчивый, он мыслитель, обращенный к мистическому созерцанию самого себя, своего внутреннего мира …. Совершенствование себя, своего духа путем самопознания – вот цель его стремлений ….» [Тарасов 2006:378]
Кутузов очень долго переводил поэму, пытаясь как можно точнее передать ее содержание. Но некоторые исследователи считают, что поэма эта отрицательно повлияла на Кутузова, так как он считал, что никак не может передать красоты этого произведения, что его очень угнетало: «чем лучше, как ему кажется, он понимает красоту его творения, тем мучительнее осознает, насколько сам далек от своего идеала… И это осознание повергает его в еще большую мрачность!... В мучительных переживаниях, в порыве самоуничижения, он очень близко подходит к разочарованию в людях и в самом себе» [Винницкий 1997:119-120]. Сама тематика также повлияла на впечатлительного поэта, заставляя его думать о смерти.
Несмотря на то, что основой для перевода Кутузова послужил немецкий источник, по словам Е. И. Тарасова, Кутузов был «наиболее образованным членом, знавшим не только французский и немецкий, но еще и английский языки» [Тарасов 2006:374]. Это и близость перевода английскому варианту позволяет предположить, что Кутузов использовал не только немецкий посредник, но и оригинал. Все же то, что перевод сделан с немецкого, повлекло за собой некоторые изменения в тексте русского перевода. Однако, даже если прочитать этот вариант, не имея посредника, можно получить некоторое представление о том, на что в первую очередь обращал внимание русский автор, какой эта поэма стала в варианте, рассчитанном на русских читателей. На этой основе можно сделать вывод, как проходила его работа, какую тональность он пытался придать этой поэме, какое впечатление на читателей он хотел произвести, и, следовательно, каким это произведение видели в России, что в нем выделяли, а что опускали, ведь, как уже было сказано, это был один из самых значительных переводов Юнга в России. Е. И. Тарасов отмечает: «Литературная заслуга его (А. М. Кутузова – А. С.) состоит в переводе сочинения Юнга «Ночные думы» (The complaint or night thoughts), которые содействовали распространению сентиментализма в русской литературе» [Тарасов 2006:375].
По словам И. Ю. Виницкого, Кутузов в этом произведении создает свою особую меланхолию. «Созданная им мистическая «философия меланхолии» - результат напряженнейших духовных поисков и печального опыт» [Винницкий 1997:114]
Нужно заметить, однако, что перевод Кутузова, несмотря на то, что он был выполнен с использованием посредника, достаточно точен в передаче содержания поэмы. Кутузов следует за размышлениями автора, сохраняя почти все образы, использованные Юнгом. Следует также учитывать, что это прозаический перевод стихотворного текста, что предполагает соответствующие изменения.
Свой перевод Кутузов снабдил обширными комментариями заимствованными и своими. Эти комментарии А. М. Кутузова и сам текст представляют особый интерес, поскольку в них выразилось не только восприятие, но и толкование, интерпретация произведения Юнга Кутузовым. В комментариях он пояснял, о чем в том или ином отрывке идет речь, либо давал цитаты из других произведений, в основном из Евангелия, пояснявшие фрагменты текста.
В самом начале «Ночи первой» Кутузов вводит первый комментарий, где рассказывает об этой поэме в целом. У Юнга:
Tired nature’s sweet restorer, balmy Sleep!
He, like the world, his dreary visit pays
Where fortune smiles; the wretched he forsakes:
Swift on his downy pinion flies from woe,
And lights on lids unsullied with a tear [Young 1]
(Усталой природы сладкий восстановитель, целительный сон! Он, как мир, с готовностью посещает те места, где улыбается счастье; несчастных он бежит. Быстро на своем мягком крыле летит он от несчастий, и падает на веки, незапятнанные слезой)
В переводе Кутузова: «Утомленныя природы сладостный сон возобновитель, целебный сон! ах! подобно человекам сего мира, охотно посещает он единых тех, которым благоприятствует щастие; оставляет злополучных, простирает нежныя свои крылья, с поспешностью отлетает от горести и низпускается на очи, слезами никогда не орошенныя». [Кутузов1]
«ах». Он делает параллель между сновидческим и реальным миром более эксплицитной, говоря более точно о людях, а не просто о мире «the world» (мир), как в оригинале. Описывая счастливца, который может заснуть, Кутузов добавляет наречие «никогда»: «слезами никогда не орошенныя», что придает новый смысл этому образу, так как получается, что сон приходит к человеку, который никогда не страдал вообще, а не к тому, кто не переживает именно в этот вечер.
После этих слов переводчик добавляет комментарий: «Драматическое начало сие должно учинить каждого читателя толико же примечательным и не менее исполненным ожидания, как трогающее начало хорошей трагедии... Посреде мрачности и тишины нощныя вдруг чувствуем мы себя предстоящих дверям чертога нещастного и сна лишенного мужа, слышим жалостныя стенания огорченного друга, родителя и вдовца, потерявшего все то, что человечеству драгоценно и жизнь нашу приятною делает; угнетаем грустию своею, желает он скончать и последнее ему еще оставшееся, самую жизнь свою...» [1]
Автор перевода представляет читателю описание начала поэмы, разъясняя все обстоятельства, в которых находится герой. В своем комментарии Кутузов, по сути, приводит основные черты лирического хронотопа «кладбищенской» поэзии. В нем русский автор выделяет: мрачность, тишину, ночь, посреди которой слышится исповедь героя. Продолжая свой комментарий Кутузов пишет: «Таковое зрелище возбуждает в душах наших некоторое содрогание, подобное тому, которое сам сочинитель чувствовал в душе своей, когда мысленно приближается к смертному одру возлюбленного своего Филандра.... Естьли найдутся читатели, неспособные к чувствованиям сим, таковым возглашу я согласно с автором моим: удалитесь, о непросвещенные! или приближайтесь с высокопочитанием, примите благословение и благодарите щастливому случаю....; но естьли и здесь не изсцелитесь, то отложите на веки упование о возвращении здравия вашего»[2]. Переводчик говорит о том, что поэма эта призвана вызвать у читателя душевный отклик, который касался бы как страха перед смертью, который он должен испытать, чтобы понять, что главное в жизни, так и переживания страданий героя вместе с ним, то есть сочувствие. Примечательно, что при этом сочувствие воспринимается как качество, способное влиять на читателя, а именно, менять его, воспитывать. Поэма Юнга в данном случае воспринимается Кутузовым, как последний шанс для нечувствительных читателей исправится, что свидетельствует, с одной стороны, о том, насколько высоко он оценивал эту поэму, а с другой, о том, что нечувствительность для него становится равнозначной недобродетельности, хороший человек обязательно должен быть чувствительным, чувствительность воспринимается как добродетель, мысль, которая уже присутствовал в первом переводе Юнга М. В. Сушковой.
От общей характеристики он переходит к конкретным образам и выделяет сон, который является ведущим образом. В оригинале:
I wake, emerging from a sea of dreams
Tumultuous; where my wreck’d, desponding thought
From wave to wave of fancied misery,
At random drove, her helm of reason lost:
Though now restored, ‘tis only change of pain,
A bitter change! severer for severe [1]
(Я просыпаюсь, выходя из моря беспокойных снов, где моя поврежденная унылая мысль от волны к волне воображаемого отчаянья беспорядочно плыла, с потерянным рулем рассудка: хотя сейчас восстановленного, это только перемена боли, горькая перемена! острой на острее)
В русском переводе: «Я пробуждаюсь и выхожу из волнующегося моря сновидений, в котором кораблекрушением угрожаемый и отчаяния преисполненный дух мой, биемый волнами мнимаго бедствия, носился во все стороны; ибо потерял он контроль разума своего. Днесь паки обретаю его; но се есть единая премена (горестная премена!) жестоких мучений, на гораздо жесточайшия»[2]
В своем переводе Кутузов относит эпитет «tumultuous» (беспокойный) не к сну, как в оригинале, а к морю. Благодаря этому он развивает метафору «море снов», уподобляя метания духа судну, которому грозит опасность кораблекрушения. Использование слова кораблекрушение дополнительно усиливает этот образ моря, но также указывает на то, что даже во сне герою грозит опасность и мучения. В русском варианте используется слово дух (курсив мой – А. С.) вместо «thought» (мысль), вследсвие чего меняется сама картина сновидческого состояния. Блуждают не мысли героя, а сама его душа уходит в другой мир.
В тексте перевода некоторые, особо значимые с его точки зрения, мотивы и образы Кутузов выделяет курсивом. Например, у Юнга:
Silence and Darkness! solemn sisters! twins
From ancient night….[2]
(Тишина и тьма! священные сестры! близнецы от древней ночи)
У Кутузова: «Тишина и тма, пасмурныя сестры! о вы, близнецы престарелыя нощи!» [3] Таким образом, переводчик подчеркивает важнейшие, на его взгляд, образы и мотивы, которые связаны с ночным хронотопом и являются основополагающими для всей поэмы. Определяющими характеристиками становятся тишина и тьма.
В переводе: «Я слышу час биет!». [5] Кутузов вводит момент восприятия героем звука колокола. После этих слов он делает комментарий: «Сие новое начало размышлений, не взирая на простоту свою, представляется здесь толико же торжественным, как и первое вступление.... Размышляющий человек находит в них изобильные източники важнейших и полезнейших истинн». [5]
То есть для Кутузова важно, что размышления поэта торжественны, серьезны. Появляется новый образ размышляющего человека, который далее будет повторятся в других комментариях. Для русского автора важно это качество - разум, способность мыслить, анализировать, они не менее важны для него, чем чувства.
В части, посвященной размышлениям о человеке, Кутузов вновь вставляет свой комментарий. У Юнга:
From different natures marvellously mix’d,
Connexion exquisite of distant worlds! [3]
(Из разных природ чудесно соединен, соединение уникальное отдаленных миров)
У Кутузова: «Преудивительное смешение природ различных! Прекрасное соединение миров отдаленных». [6] Он вновь выделяет курсивом главные, на его взгляд, слова о человеке как о соединении разных миров: низкого и высокого, добра и зла. Далее он снабжает эти слова комментарием: «Без всякого сомнения целит он здесь на изречение , Nexus utriusque mundi, (соединение, или союз обоих миров), употребленное о человеке одним отцом церковным. Г. Аддисон упоминает оное в Зрителе своем». [6]
по поводу основных идей поэмы: «Я думаю, что некоторым образом от самаго человека зависит избрание жилища себе, то есть вечнаго, в одном из двух миров оных. При вшествии нашем в мир сей, разумею то время, когда ноги наши получат довольную крепость, позволяющую пускаться в путь, нам пренадлежащий, то есть, когда в состоянии уже бываем управлять разумом и разсудком нашим, обретаемся мы при ущелине одной горы, из которыя идут две дороги, в различныя страны нас ведущия: одна из них ведет прямо в мир духовный, другая же в мир животных». [6-7]
Русский автор вводит свои мысли словами «я думаю», то есть прямо указывает на то, что это его размышления, которыми он хочет поделиться с читателями. Далее он использует метафору выбора двух дорог, чтобы развить мысль, высказанную героем Юнга. На его взгляд человек не только соединение двух миров, но и создание, способное принять решение. Вновь он упоминает разум как главное качество, позволяющее человеку сделать верный выбор.
В своих рассуждениях Кутузов подчеркнуто эмоционален: «О бедные и несчастные собратия мои! Отложите хотя на един токмо час зловредную и пагубную гордость вашу, позвольте протереть очи ваши, покрытые покрывалом страстей и невежества; воззрите на те места, которыми вы шествуете: о сколь ужаснетесь вы, увидя свою опасность и бездну, на краю которыя вы стоите!»[7] Большое количество восклицательных знаков в этом отрывке, и следующие один за другим риторические вопросы в этом комментарии, как и в остальных, создают повышенный эмоциональный тон, а также придают торжественность размышлениям Кутузова.
В этом комментарии он использует обращение к читателям «собратья», принятое у масонов [Соколовская 2006:421]. Можно предположить, что его перевод ориентирован прежде всего на просвещение, воспитание именно его братьев-масонов. Называя их бедными и несчастными, русский автор имеет в виду не те несчастия, которые описаны у Юнга, и из-за которых он хочет расстаться с жизнью, в большей мере, под этим Кутузов понимает нравственные заблуждения человека. По его мнению, человек может страдать не только из-за испытаний, посланных ему судьбой, но и из-за непонимания своего жизненного пути.
В общих размышлениях о человеке появляются конкретные образы. У Юнга:
A worm! A God! – I tremble at myself
And in myself am lost..........[4]
(Беспомощный бессмертный! Бесконечное насекомое! Червь! Бог! – я трепещу от себя, и сам от себя теряюсь)
У Кутузова: «, безсмертный! безконечное – Я сам трепещу и теряюсь пред собою» [8]
Это одни из самых известных слов поэмы Юнга, которые часто цитировались другими русскими авторами. Переводчик выделяет курсивом слова, которые наиболее ярко выражают контраст, противоречия, существующие в самом человеке. Параллель между человеком и червем, и человеком и Богом привлекает и внимание Кутузова. Он дает обширный комментарий, он сравнивает размышления Юнга с идеями Попа: «Попе изобразил человека с одной только стороны, да и то с самой хуждшей, а Юнг описывает его со всех сторон, как того требует настоящее и будущее его назначение; унижая его старается он и возвысить; но главное намерение стремится более к последнему, нежели к первому, сие же употребляет он яко средство к достижению последняго. Тени картины, им представляемыя, умножают сияния оныя, и тем удивительнейшим представляют того, который человека сотворил толико удивительным – это правда, человек есть слабое чадо праха, червь, но в самое тоже время и Бог» [8]
предпочтение Юнгу, более того, он называет намерение английского поэта «величайшим и полезнейшим». Для Кутузова важно, что человек описан со всех сторон, как с хороших, так и с плохих, но при этом он все же предстает как создание, способное возвыситься, что соответствует представлениям XVIII столетия, а также концепции человека в масонской философии [Сахаров 2000:113] При этом Кутузов повторяет мысль, высказанную Юнгом, используя те же образы: Бог и червь, таким образом, он подтверждает свое полное согласие с автором, подписываясь под его идеями. Для того, чтобы еще больше привлечь внимание читателей к этой мысли, подтвердить ее, он использует вводную конструкцию: «это правда».
Эта тема получает дальнейшее развитие в английском варианте:
............ At home a stranger!,
Thought wanders up and down, surprised, aghast,
And wondering at her own: how reason reels!
(... В собственном доме незнакомец! Мысль бродит вверх и вниз, удивленная, ошеломленная, и пораженная сама собой: как кружится разум! О, какое чудо для человека человек)
В переводе Кутузова: «Дух, пришелец в собственном доме своем, ходит повсюду и удивляется собственности своей; колеблется разум мой. О сколь человек удивительным твореньем человеку представляется» [8-9]
Вновь здесь Кутузов заменяет слово «thought» (мысль) на «дух», подразумевая, что в исканиях человека участвует не только его разум, но и его душа, дух, который может не только страдать, как в оригинале, но и размышлять. Этот момент переводчик также снабжает комментарием, подчеркивая, насколько он важен: «То есть человеку размышляющему, а не тому, который проводит жизнь свою, убивая время, данное ему на запасение себе материалов для построения будущего жилища своего, забавами и детскими игрушками...» [9]
В свете комментариев Кутузова появляется образ человека размышляющего, анализирующего свои состояния, свое происхождение, который думает о том, кто же такой человек. Эти размышления Кутузова заставляют вспомнить прежде всего масонские идеи, где для собственного развития каждый член ложи должен был анализировать себя и свои качества, поступки и мотивы этих поступков. Они противостоят тем людям, неизбранным, которые думают лишь о материальном мире, непросвещенным. Люди такого типа, согласно утверждению Кутузова, достойны осуждения: «Удивляюсь большей части соотечественников моих, видя их столь заботящихся о приобретении различных знаний, каким бы образом одеться по новейшему Французскому вкусу, сделать себе хороший экипаж... Спроси их, знают ли они самих себя? Ах! как смешон и жалок кажется им вопрос такой!»
Кутузов воспринимал эту поэму как способ воспитания читателей. Главный вопрос - знает ли человек сам себя, понимает ли, какое он создание, способен ли он к самоанализу. Он с пренебрежением отзывается о французской моде, считая ее признаком духовной неразвитости. Затем он продолжает рассуждать: «Толико-то повреждены люди сии, что не чувствуют уже и повреждения своего! Естьли они люди знатные и некоторую власть в обществе имеют, то даже и другим препятствуют выходить из пагубнаго заблуждения сего.... и того горестнее видеть, что есть люди, нестыдящиеся называть вельмож сих основателями и распространителями истиннаго просвещении. О Боже! Доколе допустишь ты, что бы чада истинны были жертвою рабов сатанинских?» [9-10]
Кутузов несколько политизирует свои рассуждения, говоря о вельможах. Для него важно, что эти люди способны влиять на жизни и мнение других людей. Главным их недостатком он считает то, что они неспособны увидеть собственные пороки, именно в силу того, что они люди не размышляющие, не рефлектирующие. Этот недостаток он считает настолько серьезным, что называет их «рабами сатаны», которым он противопоставляет «чад истинны». Эти характеристики отсылают к масонской философии, в которой член ложи воспринимался как избранный именно потому, что был посвящен в истину, известную только братству. В этом суждении Кутузов очень эмоционален, призывая Бога и задавая этот риторический вопрос, что усиливает впечатление от его проповеди.
Новый комментарий русский автор пишет после следующих слов, в оригинале:
Bliss! sublunary bliss! – proud words, and vain!
Implicit treason to divine decree! [8]
– гордые слова, и пустые! Скрытое предательство божественного закона!)
В русском переводе: «Блаженство, земное блаженство! гордыя и суетныя слова! сокровенное презрение Божиих определений!» [15]
Это достаточно точный перевод, изменено лишь слово «treason» (предательство) заменено на «презрение», что подчеркивает отношение автора к этим словам. После первого восклицания переводчик дает комментарий: «Древние были такого мнения, что все превыше луннаго мира сущее есть твердо и непременно, под луною же находящееся преходящее и смертное» [15]
Отметим, что несмотря на то, что в переводе стоит слово «земное блаженство», Кутузов дает комментарий о мире под луной, так как в оригинале используется «sublunary» (подлунный). Далее переводчик вновь вставляет дидактическую проповедь о просвещенности современного века, но несмотря на это, примечательно, что он выделяет именно этот образ подлунного мира, так как образ луны в этой поэме глубоко символичен.
‘tis thine
To tread out empire, and to quench the stars [8]
(Смерть! Великий владелец всего! Это ты можешь топтать империю и гасить звезды)
У Кутузова: «О смерть, всех вещей великий владетель! твоя есть власть истреблять всякое владычество человеков, твоя власть звезды угасати» [10]
Здесь переводчик говорит более прямо о владычестве людей, не используя метафору: мир - империя, как в оригинале, после этих слов дает комментарий: «Чтобы показать неограниченное владычество смерти, стихотворец собрал здесь великолепнейшия и высочайшия вещи из всего творения, и поставляет владыкою над оными смерть. – Большая часть из нас, размышляя о смерти, страшимся оныя, яко окончания всех забав и веселостей наших, не думая ни мало, что сия смерть ничего, кроме горестей и сует, отнять у нас не может, и что есть смерть гораздо сея страшнейшая, смерть, которую мы сами себе причиняем, смерть духовная: сей то смерти, друзья мои страшиться должно. Читайте прилежно Священное Писание...» [10]
«великолепнейшия и высочайшия», что показывает как эмоционально он сам относится к этой поэме. В этом комментарии он вводит новое понимание мотива смерти, которое присутствует в оригинале, но не выражено в нем эксплицитно. Это мотив смерти духовной, которую переводчик противопоставляет смерти телесной. Он, следуя за английским автором, пытается утешить читателей, говоря о том, что смерть – лишь освобождение от страданий, то есть развивает мысль оригинала. Главное наставление читателям состоит в том, что нужно читать Священное Писание, таким образом, указывая на него как на главный источник утешения.
Следующий комментарий относится к биографии Юнга. В оригинале:
Why thy peculiar rancour wreak’d on me?
Insatiate archer! could not one suffice?
Thy shaft flew thrice – and thrice my peace was slain [8]
– и трижды мой мир был разрушен)
В переводе: «Почто же на меня отменно ярость твою изливаешь? Стрелок ненасытимый! не мог ли ты единым быть доволен? Три краты летела стрела твоя, и три краты спокойствие мое умерщвяемо было». [10]
В данном случае смерть наделяется яростью, перевод Кутузова очень точный, слова о трех стрелах он снабжает комментарием, рассказывая историю из жизни английского поэта, из которой он делает вывод: «В сие то время возимел он отвращение от света, и так сказать, еще живый низшел во гроб друзей своих, в едином токмо будущем искал он утешения своего. Слезы его не были бесплодны... Сие нещастие было рождением сего сочинения, которому не видим мы другаго подобнаго». [17]
Развивая тему смерти, русский автор вводит еще один вариант ее совершения, смерть при жизни, которая, по его мнению, постигла Юнга, но это не смерть духовная, о которой он говорил в предыдущем своем комментарии, а постоянные мысли о ней. Таким образом, по его мнению, автор сближался со своими умершими близкими, мечтая о скорой встрече с ними. Для него важно, что страдания поэта принесли творческий результат, то есть человек не должен страдать впустую, страдание – залог совершенствования. Он продолжает эту мысль: «Нещастный стихотворец, умевший столь хорошо преследить горесть свою в жалости исполненные стихи, а из сих в тронутую читателя душу, которую наполняют они горестию, был прославляем всеми сочинителями времени его как светскими, так и духовными». [17]
Вновь Кутузов отмечает, насколько высоко он оценивает творение Юнга, в данном случае он особо подчеркивает, что эта поэма затрагивает душу читателя и таким образом влияет на него, делает его более чувствительным. Для русского автора особо важно, что произведение это основано на личном опыте поэта, поэтому он называет его «нещастный стихотворец», подчеркивая, что он действительно страдал.
те мысли, принципы, которые он провозглашает в своих произведениях, только так может быть достигнут воспитательный эффект. Он еще раз дает наставление читателям, чтобы они: «прилагали всю возможность все произшествия жизни своей обращать в пользу собратии своей и к истинному своему благу». Слово «братия» связывает его высказывание с масонским кругом общения и предполагает, что его наставление предназначалось, в первую очередь, членам братства.
Особый комментарий предпослан юнговскому пейзажу. В оригинале:
O Cynthia! Why so pale? dost thou lament
Thy wretched neighbour?......... [8]
(О Цинтия! Почему ты так бледна? Ты плачешь по твоему несчастному соседу?)
«О Цинтия! почто ты так бледна? Не уже ли оплакиваешь несчастнаго твоего соседа?» [17] Как видно, перевод Кутузова вновь оказывается очень точным, за исключением вводной фразы «не уже ли», то есть герой как будто не верит в возможность такого сочувствия от луны. Однако, после обращения «О Цинтия!» русский автор дает свой комментарий: «Исключая Священнаго Писания, нет кажется лучшаго примера стихотворческаго Энтузиасма, как сии нощи». [17]
Примечательно, что переводчик на первое место ставит Священное Писание и расценивает его при этом как стихотворческий Энтузиасм«Луна есть лучший друг стихотворца нашего; при начале третьей нощи призывает он ее, яко своего Феба: ибо между ею и печальным содержанием нощи сея находит великое сходство. Подобно как бледный блеск луны, соединенный с мрачностью и тишиною ночи, в душе глубокомыслящей удобны произвести и продолжить на долгое время важныя и унылыя мысли: то таким же образом может она почесться яко действие и знак симпатических чувствований. И сие некоторым образом может казаться очень вероятным в разсуждении беспрестанного сообщения луны с землею и взаимнаго их одной на другую влияния». [17]
Кутузов выделяет момент обращения героя к луне как важнейший, называет луну другом стихотворца. Для него она – способ вызвать в герое, и, что не менее важно, в читателе, «важныя и унылыя мысли», то есть заставить его медитировать, что было близко сентименталистскому идеалу духовного состояния. Оригинальное сочетание определений «унылый» и «важный», отражает состояние раздумий, в котором находится чувствительный сентиментальный герой, он пребывает в унынии, но это не отчаянье, а тихая печаль, при этом он думает о возвышенном, его волнуют жизнь и смерть, судьба, Бог, человек. При этом луна выступает, на взгляд переводчика, и как знак этого настроения, так и как причина его возникновения. Таким образом, лунный пейзаж, ночной пейзаж, по мнению Кутузова, становится символом душевного состояния героя, его настроения, связывая героя с окружающим миром. Об этом он говорит в последней фразе, подчеркивая взаимное воздействие луны и земли. Луна выделяется переводчиком как один из центральных образов этого произведения.
Закономерно переходя от размышлений о печали к противоположным состояниям:
I rue the riches of my former fate:
’s blasted clusters I lament:
I tremble at the blessings once so dear;
And every pleasure pains me to the heart [9]
(Я сожалею о богатствах своей бывшей судьбы: я оплакиваю проклятые грозди сладкого спокойствия: я страшусь благословений, которые были когда-то мне дороги; и каждое удовольствие причиняет мне боль)
В переводе: «Проклинаю я богатство прежния судьбы моея, воздыхаю о увядших ветвях сладостнаго жребия; трепещу, воспоминая о благословенных благах, которыя мне прежде столь драгоценны были: каждое веселие пронзает сердце мое». [18] Вновь можно заметить, насколько близок этот перевод оригиналу, переводчик лишь усиливает момент сожаления героя о прошлых радостях, говоря «проклинаю» вместо «rue» (сожалею). Эти слова он снабжает следующим комментарием: «Слова сии заключают величайшую истинну, которую чаятельно большая часть читателей сами над собою испытали... не прилепляться ни к чему временному или преходящему; но стремиться к истинному благу.... ибо... живот вечный в себе заключает». [18-19]
«величайшую истину». Он вводит новую мысль об «истинном благе», к которому нужно стремиться каждому и которое связано со смертью, то есть с жизнью вечной.
Таким образом, можно сказать, что комментарии Кутузова во многом объясняют отношение переводчика к поэме английского автора. В некоторых моментах его размышления похожи на параллельные ночам Юнга «ночи» самого переводчика. Он выделяет главные, на его взгляд, моменты и развивает присутствующие там мысли автора. В своих рассуждениях он тоже эмоционален, как и автор оригинала. В некоторых моментах он выделяет дидактическую сторону поэмы и усиливает ее, а в других обращает внимание на лиричность, эмоциональность произведения и объясняет их или восторгается ими. Он пытается приблизить эту поэму к русским читателям, сделать ее ближе их реальности. Но периодически можно отметить его отсылки к масонской философии. В целом, он выделяет как дидактику так и новое в художественных средствах этого произведения, например, ночной пейзаж, что говорит нам о том, что вообще привлекало русскую литературу в работе Юнга.
Создание прозаического комментария к тексту – оригиналу выделяет перевод Кутузова в ряду переводов поэзии XVIII века. В отличие от перевода-интерпретации, перевод Кутузова не содержит тайнописных знаков в тексте, а стремится открыть читателю свой диалог с переводимым автором, не скрывая своего согласия, или выражения или развития мысли оригинала. Диалогическая природа рецепции иноязычного текста, сама по себе неизбежная при переводе, здесь внесена для привлечения русского читателя, для утверждения своей позиции, и формирования авторского «я» переводчика-собеседника, который не скрывает свою работу, а делает ее частью всего восприятия текста.
Литература
1) Young Edward. Night thoughts or, the complain and the consolation. - N. Y., 1975
«Филология» в 2 м., 1997.
«Ночные размышления» Юнга в ранних русских переводах. // Русская литература XVIII века. Эпоха классицизма. – М. -Л., 1964.
4) Кутузов А. М. Плач Эдуарда Юнга, или Нощные размышления о жизни, смерти и бессмертии, в девяти нощах помещенные. М., 1785. Ч. 1
5) Сахаров В. И. Русская масонская поэзия (к постановке проблемы). // Масонство и русская литература XVIII века-начала XIX вв. – М.: Эдиториал УРСС., 2000.
6) Соколовская Т. О. Масонские системы. // Русское масонство. – М.: Эксмо, 2006. С. – 421.
– М.: Эксмо, 2006.
8) Топоров В. Н. «Сельское кладбище Жуковского: К истокам русской поэзии // Russian Literature (North-Holland Publishing Company). 1981. Vol. X