С. Артамонов.
Философские повести Вольтера
В: Вольтер. Философские повести. М., Гос. Изд-во художественной литературы, 1960.
К жанру философской повести Вольтер, вождь просветительского движения во Франции XVIII столетия, обратился довольно поздно. Ему было уже за пятьдесят лет, когда он написал «Мир, как он есть, или Видение Бабука» (1746). Известный далеко за пределами своей родины поэт, драматург, историк и философ, он выступал теперь в новой роли повествователя-прозаика. «Все жанры хороши, кроме скучного», - лукаво заявлял он и в философской повести достиг, пожалуй, самого большого успеха у читателей. «Всех больше перечитан, всех менее томит»,- отзывался о «творце «Кандида» молодой Пушкин.
В сороковые – семидесятые годы XVIII столетия, когда создавались повести Вольтера, во Франции совершалась подготовка буржуазной революции. Симптомы надвигающихся грозных событий отметил Вольтер. «Все, что происходит вокруг меня, бросает зерно революции, которая наступит неминуемо, хотя я сам едва ли буду ее свидетелем». Политическая обстановка в стране требовала от передовых и мыслящих людей укрепления их связей с массами, - отсюда и поиски новых литературных и художественных форм, отсюда и обращение Вольтера к повествовательной прозе.
Вольтер не только сам начал писать философские повести, он стал призывать к этому и своих соратников. «Вам следовало бы непременно сочинять философские сказки, где вы можете предавать осмеянию кое-каких глупцов и кое-какие глупости, кое-каких подлецов и кое-какие подлости, - все это с умом, в надлежащую минуту, подстригая когти зверя, как только застанете его спящим», - обращался он к Мармонтелю.
Французская революция 1789_1794 годов, как известно, решила судьбу не только французского, но и европейского феодализма. Значение ее для истории человечества было чрезвычайно велико. Поэтому все, что делалось во Франции в период подготовки и свершения революции, приобретало в XVIII столетии международное значение. Более того, даже XIX век живет еще вопросами и идеями, порожденными накануне т в процессе французской революции, - « все развитие всего цивилизованного человечества во всем XIX веке – все исходит от великой французской революции, все ей обязано»[1], - говорил В. И. Ленин.
Идейную подготовку революции совершили просветители. Вольтер и Монтескьё, Дидро и Руссо, Гельвеций, Тюрго, Кондорсе и многие другие своими сочинениями произвели поистине переворот в сознании современников.
«Великие мужи, подготовившие во Франции умы для восприятия грядущей могучей революции, сами выступили в высшей степени революционно. Они не признавали никакого авторитета. Религия, взгляд на природу, государственный строй, общество – все было подвергнуто беспощадной критике»[2], - писал о них Ф. Энгельс.
Просветители были «вожаками буржуазии» в те дни, когда она выступала от имени всего народа за революционное переустройство общества. Не все им было ясно в грядущих судьбах человечества. В ряде случаев они заблуждались, веря, например, в то, что порядок и справедливость в обществе может установить некий благородный государь, «просвещенный монарх». Вольтер в повести « Царевна вавилонская» прославляет страну киммерийцев (Россию): «Нет еще и трехсот лет, как здесь царствовала дикая природа со всеми ее ужасами, а теперь здесь можно видеть искусство, блеск, славу и вежливость». Вольтеру важно было воздать хвалу Петру I и Екатерине II и тем подкрепить теорию “просвещенной монархии».
Жизнь разбила эту иллюзию, как и некоторые другие иллюзии просветителей. Их заблуждения вполне объяснимы. «Великие мыслители XVIII века – как и мыслители всех предыдущих веков - не могли выйти из тех границ, которые им поставила их эпоха»[3], - писал Ф. Энгельс.
Просветители много сделали для прогресса. Они заслужили признательность человечества. Та восторженная хвала Вольтеру, а следовательно и его соратникам, которую мы находим в письме Белинского к Анненкову (1848), не может не вызвать ответного отклика в каждом из нас. «Но что это за благородная личность Вольтера! Какая горячая симпатия ко всему человеческому, разумному, к бедствиям простого народа! Что он сделал для человечества!» [4]
Вольтер весь свой громадный талант обратил на пропаганду новых идей. Просвещение народа, гражданское равенство, отмена всех дворянских привилегий, свобода слова, печати – вот его политическая программа. Он был неутомим. Поэмы и хлесткие эпиграммы, сатирические памфлеты и оды, высокие трагедии и, наконец, философские повести – все было направлено к единой цели, одухотворено одной мечтой о счастье человеческого рода.
Католическая церковь с особым остервенением душила тогда новую мысль, подавляла волю, звала человека к смирению и совершала чудовищные злодеяния во имя химерической личности Христа. Вольтер возненавидел церковь. «Раздавите гадину»» - восклицал он. Этот клич стал его девизом, он подписывал им свои письма. Его голос взволновал мировую общественность. Преступления церкви, совершенные давно и совершаемые в новые времена, представали пораженному взору современников и потрясали их. Знаете ли вы, говорил Вольтер своей многочисленной аудитории, что за восемнадцать веков существования христианства загублено не менее восемнадцати миллионов человек во имя господа бога? По миллиону в столетие! Не было ни одного дня, когда бы не казнили кого-нибудь за ересь и вероотступничество.
Имена современников, невинно казненного Каласа и девятнадцатилетнего юноши Делябара, сожженного на костре, далеко прозвучали за пределами Франции, громко названные Вольтером и повторенные стоустой народной молвой.
Церковь боялась Вольтера. Папа Климент XIV пытался даже найти пути примирения с властителем дум своего времени. Вольтер смеялся и неотступно преследовал духовенство своей убийственной иронией или негодующей речью поэта-трибуна. Французское духовенство выделило однажды восемнадцать миллионов ливров из фондов церкви в опустевшую государственную казну, с тем, чтобы правительство наложило запрет на издание сочинений просветителя.
Вольтер прожил долгую жизнь (1694 – 1778). Более шестидесяти лет он отдал литературному труду. Его смелая и беспощадная критика идеологии феодализма и отживших феодальных учреждений вызвала яростную неприязнь к нему властей. Он дважды сидел в Бастилии, дважды эмигрировал из Франции, и последнее его пребывание в Фернее, на границе между Францией и Швейцарией, походило скорее на изгнание, въезд в столицу ему фактически был запрещен. Не удивительно, что многие сочинений его выходили при жизни под вымышленными именами. Ни одну из своих повестей он не подписал известным всему миру именем «Вольтер» ( тоже псевдоним. Подлинное имя писателя – Франсуа-Мари Аруэ). Когда, однако, принципиальный читатель угадывал в повести почерк Вольтера или вездесущая полиция нападала на след истинного автора, последний защищался с комической искренностью: «Я не сочинял «Простодушного», я никогда бы не стал его сочинять, я невинен, как голубка»,
В 1773 году, по просьбе одного издателя, Вольтер дал маленькую автобиографическую справку. В ней он перечислил все свои трагедии и сочинения по истории, не без гордости сообщал о том, что является членом французской, английской, итальянской и русской Академий, но ни словом не обмолвился о своих философских повестях, которые были уже широко известны европейской общественности, и завоевывали просветительскому движению все новых и новых сторонников.
Полиция сбилась с ног, пытаясь найти след автора. Любопытно в этой связи письмо женевского генерального прокурора начальнику полиции после выхода в свет повести Вольтера «Кандид». «Прошу вас не терять времени, и, если вы разыщете свидетелей, готовых принести показания против автора и распространителей, известите меня, дабы я мог их допросить».
Жанр философской повести был избран Вольтером не случайно. Пользуясь им, можно было излагать в самой доступной и увлекательной форме наиболее сложные политические и философские теории и, следовательно, обращаться непосредственно к широким кругам читателей, которые не всегда охотно брали в руки строгие ученые трактаты с их труднопостижимой терминологией. Вольтер довел этот жано до высокого совершенства. Каждая его повесть – шедевр художественной прозы XVIII столетия.
В настоящее издание вошло пять философских повестей Вольтера. Они печатались в разные годы. Естественно, что эволюция взглядов автора нашла в них свое отражение. Читая повести, мы невольно попадаем в круг философских и политических теорий и проблем, занимавших европейскую общественную мысль в XVIII столетии.
Одна из таких теорий – так называемая теория оптимизма, которую проповедовали Лейбниц в Германии, Поп, Шефтсбери, Болинброк в Англии. Философия «оптимизма» пыталась объяснить давно волновавшую людей проблему мирового зла. Лейбниц пришел к выводу, что в мире царит гармония, что все обусловлено и целесообразно, что даже само зло необходимо, ибо без него нет блага. Отдельная личность, руководствуясь разумом, по его мнению, стремится к самоусовершенствованию так же, как и весь человеческий коллектив. Эти мысли немецкого философа изложены в ранней повести Вольтера «Задиг, или Судьба».
и отличительные качества королевской лошади, - за это ему пришлось уплатить штраф. Он защищает женщину от побоев и в награду получает от пострадавшей брань и оскорбления. «Мои знания, честность, мужество были постоянно только источниками моего несчастья», - недоумевает юноша и готов уже поверить, что «миром правит злой рок, который угнетает добрых». Но на его пути встречается ангел в образе отшельника Иезрада и объясняет ему, что «нет такого зла, которое не порождало бы добра».
«Слабый смертный, перестань спорить против того, перед чем ты должен благоговеть!» - «Но...» - начал Задиг. А в это время ангел уже летел на десятое небо». Это выразительное «Но...» говорило больше, чем десятки фраз. В нем уже таился протест против теории оптимизма.
В повести рассыпаны острые критические замечания, которые бьют по всем сложившимся понятиям средневекового мира, всем охранительным правовым нормам той поры. «Я приходил в отчаяние, видя, что на земле, которая одинаково принадлежит всем людям, судьба не оставила ничего на мою долю», - говорит один персонаж повести. Другой, намекая на сословные предрассудки дворянства, заявляет: «Разум старее предков».
В «Микромегасе» Вольтер, прибегая к методу остроумного повествования о путешествии на нашу Землю двух великанов, жителей Сириуса и Сатурна, обсуждает важные философские проблемы, волновавшие его современников, - сущность вещей, границы человеческих познаний, жизнь и смерть, врожденные идеи. Великаны поражены чрезвычайно малыми размерами земных существ. Людей они могли видеть только через увеличительные стекла, а между тем эти маленькие существа имели изумительные познания и ясные представления о вселенной. Так в аллегорической форме прославляется человеческий разум.
церковников. Когда маленькая фигурка монаха встала перед Микромегасом, презрительно посмотрела на него и гордо заявила, что вся премудрость мира заключена в творениях Фомы Аквинского, богослова XIII века, и что вся вселенная с ее солнцем и звездами создана исключительно для человека, великан ответил взрывом гомерического хохота. Только материалистическая философия Локка пришлась по душе жителям Сириуса и Сатурна.
Микромегас, восхищенный умом малых существ, именуемых людьми, обещает им ответить на загадочный вопрос о сущности вещей, но в книге, подаренной им парижской Академии наук, оказались только чистые листы бумаги: сущность вещей еще предстоит раскрыть, и это могут сделать только сами люди.
В повести говорится о войнах как о тягчайшем бедствии человечества. Кто же виновник кровопролитий? – «Варвары, которые, сидя в своих кабинетах и предаваясь усладам пищеварения, отдают приказы об истреблении миллионов людей, а потом велят торжественно благодарить за это бога».
Вольтер неоднократно заявлял себя противником войн. Его антимилитаристская пропаганда исключительно актуально звучит в наши дни, будто и не умирал «фернейский патриарх» и ныне с неугасимым энтузиазмом продолжает отстаивать дело мира, как отстаивал его двести лет назад.
В литературном наследии писателя. Нет, кажется, ни одной строки, которая бы не была вызвана злобой дня его времени. Вольтер был активен. Мысль его никогда не дремала. Он должен был все знать, все видеть, но все откликаться, обо всем сказать свое слово.
« карой господней». Вольтер выступил с решительным протестом: вы лжете, крикнул он церковникам, какая может быть связь между разрушительными силами природы и человеческими пороками? Природа равнодушна к людям, ее законы находятся вне человеческих понятий добра и зла; катастрофы, совершающиеся в ней, - это несчастье для людей, хотя совсем не наказание за их грехи. Ни бог, ни природа не карают людей за те беды, какие они сами причиняют друг другу по своей глупости, жадности, нетерпимости, изуверству и т. д. Это зло нельзя принимать как неизбежность и тем более как благо, против него необходимо направить все силы разума и справедливости.
Теперь Вольтер уже прямо выступает не только против официальной католической догмы о всеблагом божественном промысле, посылающем бедствия в этот мир для спасения людей в мире загробном, но и против оптимистической философии Лейбница, Боллингброка, Шефтсбери, Попа и др.
Отрицанию теории оптимизма посвящена повесть «Кандид, или Оптимизм». Тупой и чванливый учитель Панглос – носитель этой теории. Он все знает, у него на все есть готовый ответ: все у лучшему в этом лучшем из миров. Кругом несправедливость, ложь, жестокость людская, пороки, сам он заражается венерической болезнью, в Испании попадает на костер инквизиции и лишь чудом спасается, но, обезображенный, безносый, Панглос не хочет расстаться со своей философией и с тупой настойчивостью твердит одно: «В мире предустановлена вечная гармония»,
Герой повести – юноша Кандид, честный и простодушный, носитель естественного здравого смысла, верит с наивным простосердечием разглагольствованиям Панглоса. Однако суровая действительность жестоко разрушает его иллюзии. Перенеся много бед, юноша в конце концов восклицает: О Панглос!.. Кончено, - я наконец, отказываюсь от твоего оптимизма».
К чему же пришел Кандид? К мрачному взгляду на мир? Отнюдь нет. Автор сталкивает его с философом, утверждающим, что мир «нечто очень глупое и очень скверное». Но Кандид не согласился и с этой теорией, которую проповедует в повести пессимист Мартэн. Нужно трудиться. В этом смысл жизни. «Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока и нужды. Будем возделывать свой сад!» - таков конечный вывод повести.
«Возделывать свой сад!» А как же с мировым злом? Кто же будет бороться против лжи, пороков, преступлений, чудовищных несправедливостей, которые он же, Вольтер, так живо и умно описал в своей повести? На это автор ответа не дает. Пусть решает сам читатель, и он, этот передовой, мыслящий читатель, решал так, как хотел этого сам автор. Позволительно спросить , каких же выводов ждал от своих читателей Вольтер? Обратимся к его частной переписке. Вот что писал он однажды маркизу Шовелену: «Французы почти всегда поздно достигают своей цели, но в конце концов они все же достигают ее. Свет распространяется все больше и больше; вспышка произойдет при первом случае, и тогда поднимется страшная сумятица. Счастлив тот, кто молод: он еще увидит прекрасные вещи». Вот путь борьбы, путь активного вмешательства в жизнь!
Вольтер нарисовал в своей повести сказочную страну Эльдорадо, где люди свободны и живут в изобилии, где нет притеснений, нет тюрем, где никого не судят, не казнят. Там прекрасные города с величественными общественными зданиями, среди которых особенно великолепен дворец наук. Как хороша эта страна! Но где она?
Страна Эльдорадо – это мечта Вольтера о всеобщем счастье народов. Представления французского просветителя о грядущей судьбе человечества еще весьма туманны, но он мечтает о том, чтобы всем людям жилось хорошо.
Осмеяв философию «оптимизма», направленную на сохранение и оправдание социальных зол, Вольтер разоблачил и другие теории, входившие тогда в круг средств духовного закабаления народа. Так, например, трудящихся людей, испытывающих гнет деспотизма и неволи, пичкали с церковного амвона проповедями о том, что по «божественному установлению» воля человека свободна. Церковников не смущало, что, проповедуя эту теорию, они не только лгали, но издевались и глумились над угнетенным человеком.
Вот как выглядит эта теория под ярким лучом вольтеровской иронии. В повести мы читаем следующие строки: «Кандида спросили судебным порядком, что он предпочитает, быть ли прогнанным сквозь строй тридцать шесть раз, или получить сразу двенадцать свинцовых пуль в лоб. Как он ни уверял, что его воля свободна и что он не хотел бы ни того, ни другого, пришлось сделать выбор. Он решился в силу божьего дара, который называется свободой, пройти тридцать шесть раз сквозь строй».
своих предков, не способного ни понять, ни оценить истинного благородства натуры Кандида.
Дав сатирическую картинку – ужин шести нищенствующих королей, лишенных престола, жалких и ничтожных, Вольтер показал читателю всю нелепость притязаний так называемых «помазанников божьих» на божественное происхождение королевской власти. «Миллионы людей на земле в сто раз более достойны сожаления, чем король Карл-Эдуард, император Иван и султан Ахмет», - пишет он.
Любопытен в повести образ вельможи Прокуранте. Все блага мира доступны этому человеку. Духовные и материальные богатства находятся в его распоряжении. Но он не ценит ничего, ничто его не радует. И это – результат паразитической жизни: она порождает пресыщение.
– просветитель, строгий судья общественных пороков, глашатай новых идей.
Таков же он и в повести «Простодушный». Здесь он вступает в философский спор с Жан-Жаком Руссо, который, справедливо отмечая, что плодами человеческого гения овладевают власть имущие тунеядцы, делал, однако, неверный вывод о развращающем влиянии наук и искусств на нравы людей. Человек был нравственным в «естественном» состоянии, то есть вне культуры, в непосредственном общении с природой. Тогда он был свободен, добр и справедлив. Человек стал порочным в «цивилизованном» обществе, когда один стал угнетать другого, заявлял Руссо.
«естественном человеке» и «цивилизованном обществе», ставший предметом жарких споров в дни Вольтера и Руссо, нашел свое отражение в повести «Простодушный».
Простодушный – дикарь. Он прожил в среде дикарей (гуронов) первую половину жизни и воспринял от них мораль, которая оказалась еще выше морали цивилизованных европейцев. Во Франции Простодушный познает «цивилизацию». Его простому, безыскуственному сознанию, привыкшему видеть и оценивать вещи, исходя из их подлинной сущности, многое непонятно, кажется безрассудным, противоестественным.
Цепь столкновений начинается с обращения гурона в христианскую веру. Простодушный читает библию. Он задает благочестивым католикам такие вопросы. Возникшие у него при чтении Пятикнижия Моисея, на которые те ответить не могут. Гурон, сам того не ведая, разоблачает нелепости и несообразности священного писания и христианских обрядов. «Каждый день, как я замечаю, творится у вас тут бесчисленное множество таких вещей, о которых ничего не сказано в вашей книге (имеется в виду библия. – С. А.), и не выполняется ровно ничего из того, что там написано». Простодушный, терпя всякие злоключения, получает тем временем европейское образование, изучает историю, философию. Дикарь становится судьей цивилизации.
Вольтер полемизирует с Руссо, поправляет его, смягчает его крайности, его запальчивые отрицания благотворных черт культуры. «Чтение возвышает душу», - пишет Вольтер, и его герой, пройдя курс наук, заявляет: «Я склонен уверовать в метаморфозы, ибо из животного превратился в человека». Он усвоил только полезное. Он не разучился смотреть на вещи трезвыми глазами и отличать разумное от нелепости и предрассудка.
Философские повести Вольтера представляют собой в большинстве случаев своеобразные путевые картины. Его герои совершают вынужденные или добровольные странствия. Они видят мир во все его многообразии, людей различных национальностей, рас, вероисповеданий, различных социальных групп. Так, повествуя о любви прекрасного юноши Амазана к царевне Формозанте («Царевна Вавилонская»), писатель показывает жизнь многих стран и народов. Особенно мрачными красками рисует Вольтер Италию, Рим, резиденцию пап, страну, погрязшую в предрассудках. «Желтые воды Тибра, зачумленные болота, редкие, истощенные обитатели и нищие в старых, дырявых плащах, позволяющих видеть сухую, морщинистую кожу», - таким предстает перед глазами Амазана Рим, где царствует папа – «Старец семи холмов».
– антропокайи, Германия кишит князьями, фрейлинами и нищими. Словом, социальный мир устроен дурно. Человеческая жизнь укорачивается повсюду «бессмысленно и отвратительно». Человек рожден для счастья, но факты реальной действительности опровергает эту «превосходную мораль».
***
Вольтер, как было уже сказано, не случайно прибег к форме короткого, блещущего остроумием рассказа, которому легко было найти путь к самым широким кругам читателей. Все было направлено к единой цели – произвести переворот в умах и подготовить людей к переустройству социальных отношений. «Двадцать томов in folio не произведут революции. Можно опасаться только маленьких брошюр в двадцать су», - заявлял он.
«XVIII век создал себе свой роман, в котором выразил себя в особенной, только одному ему свойственной форме: философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна, - вот истинный роман XVIII»,[5] – писал Белинский. Философский роман – детище XVIII столетия. Ни ранее, ни позднее писатели так часто не обращались к философской аллегории в повествовательной прозе, как это было в XVIII столетии.
После романов Стендаля и Бальзака, Флобера и Мопассана, после Толстого, Достоевского и Чехова нам трудно сразу приобщиться к литературной манере писателей предшествующего им века. Мы отвыкли от аллегории, иносказаний. Писатели XIX столетия принесли в литературу роскошные краски повествовательной живописи, тончайший анализ человеческих характеров. Художественная проза XVIII столетия нам кажется суховатой, подчас излишне рассудочной. Мы ждем от писателя не только мысли, но и живого образа, пластической выразительности. Мопассан критикует «великую семью писателей, романистов – философов, которые поставили искусство слова, как его понимали в то время, на службу общим идеям. Они берут какой-нибудь принцип, - пишет Мопассан, - и приводят его в действие. Их драмы взяты вовсе не из жизни: они задуманы, скомбинированы в развитии с целью доказать правильность или порочность какой-нибудь идеи». [6 ]
Просветители знали, что искусство обладает огромной силой воздействия на умы и сердца, и обращались к искусству, как к боевому оружию. Долой искусство красоты, отрешенной от нужд человеческих, до здравствует искусство, преобразующее мир! – восклицали они. «Все должно было оправдать свое существование перед судилищем разума или же от своего существования отказаться. Мыслящий ум был признан единственным мерилом всех вещей»[7], - писал Ф. Энгельс.
«Задиг», - «Апробация»... В самом заглавии уже ирония. Кто дает одобрение, признание (апробацию) талантам? Мы узнаем об этом из самохарактеристики апробирующего. «Я, нижеподписавшийся, прослывший за ученого и даже умного человека...( великолепно это ироническое «даже». Ведь ученость и ум – не одно и то же. Сколько ученых дураков! И они решают судьбы книг.)... читал эту рукопись и невольно нашел ее любопытной, занимательной, нравственной, философичной и достойной внимания даже тех, кто ненавидит романы», ибо не в силах не увлечься, помимо своей воли и втайне от других, хорошей книгой. Каков же официальный вывод, каково же решение ученого дурака, - цензора, рецензента для публикации, для властей предержащих? Читаем: «На этом основании я обесславил это сочинение и уверил господина Кади – эль – аскера (судью- С. А.) в том, что оно отвратительно.
Несколько строк, и перед нами во всем блеске своего ничтожества – глупость, педантизм дипломированных душителей культуры. Вольтер их уничтожал своей неотразимой, обаятельной, умной и жестокой для врагов иронией.
И такова каждая его строка. Фраза в повести как бы играет двойную роль, внешне рассказывает о приключениях героев повести, рисует сказочные картины, но своим внутренним смыслом далека и от этих фантастических приключений, и от сказочных стран. Она вся в той накаленной политической атмосфере Франции XVIII века, в которой жил Вольтер и его современники.
Осознание этого подтекста фразы, угадывание таящихся за каждым словом политического, философского, исторического намека, эта своеобразная игра ума приносит истинное наслаждение при чтении философских повестей Вольтера.
Мы слушаем, например, простодушный разговор прекрасной Формозанты в повести «Царевна Вавилонская» с ее фрейлинами о достоинствах Амазана. «Возможно ли, что величайший из людей, а может быть и самый любезный из них, сын пастуха?» - спрашивает девушка. Вопрос простой, но не простой смысл вложен в него. Может ли простолюдин быть героем, уважаемым человеком нации? Если может, а Вольтер именно это и хочет внушить читателю, то почему простолюдин не пользуется одинаковыми правами с так называемыми «благородными сословиями». Вмешавшаяся в беседу статс-дама заявила, что нередко под словом «пастырь» разумеют царя, что пастырями их зовут потому, что они «рьяно стригут пасомых». Разве не очевидна здесь лукавая насмешка автора над сильными мира сего? Цари, владыки, «пастыри». Вот они каковы! Обирают народ, «стригут пасомых» - эти мысли вложены в самую непритязательную по форме фразу придворной дамы.
«Эти священнослужители прежде всего облачали приговоренных в маскарадную одежду, присваивали их имущество, а потом набожно читали молитвы самих палестинцев, сжигая тех на медленном огне».
Вольтер и Свифт, Дидро и Стерн создали особый литературный жанр, наилучший для своего века, и в нем они мастера непревзойденные. Вольтер широко пользовался элементами популярного в народе фарса. Прекрасно это подметил Чернышевский, писавший об элементах фарса у Рабле, Сервантеса, Шекспира и Вольтера. Вольтер обращался и к опыту мировой литературы. В его повествовательной манере сказались впечатления и от книг «Остроумно-изобретательного доктора Свифта», и от ярких красок «Тысячи и одной ночи». Повести Вольтера немногословны. Короткая, четкая, выразительная, предельно ясная – такова его фраза. Язвительная, игривая, смелая, она разила противников. Не случайно Белинский назвал Вольтера «первым в мире остроумцем и балагуром». Энгельс относил язык Вольтера к классическому языку XVIII столетия.
Философские повести Вольтера оказались наиболее долговечными. В них с особой силой проявилось своеобразие его литературного таланта, и талант этот – истинно народный, французский, выражающий национальный характер соотечественников писателя.