М. Ю. Чепурина
(Екатеринбург)
«Философия», «Философ», «философский» в представлении французов XVIII века.
“Интеллектуальная культура исторической эпохи”
УрО РОИИ Екатеринбург, апрель 2007
http://www.hist.usu.ru/rsih/text/chepurina.htm
На коллоквиуме «Литература, история, политика», прошедшем в мае 2006 г. в Петербурге французская исследовательница Д. Рибар высказалась о том, что в XVII в. во Франции произошла литературизация философии. Она перестала быть дисциплинарной, принадлежность к философии стала определяться не университетским дипломом, а просто фактом написания философских книг, которые классифицировались не как «трактаты», а как «новинки», nouveautés[1].
Это положение дел не только привело к тому, что главные труды Руссо, Дидро, Вольтера – это пьесы и романы, но и к изменению значения самого слова «философ», а вернее, к обрастанию его новыми смыслами. Если мы проанализируем контекст, в котором употребляются слова «философ», «философский», «философия» в работах XVIII в., то увидим, что помимо традиционного значения (наука о наиболее общих законах бытия, метафизика и её авторы), авторы часто вкладывают в них весьма специфический смысл, присущий только их эпохе. Данное исследование поможет внести ясности в вопрос распространения просвещенческих теорий и идейной подоплёки Революции 1789 г.
«Говаривал иногда как философ, а иногда как набожный человек, хуля монахов, защищал монахинь самым чувствительнейшим образом»[2], – характеризует Э. Н. Ретиф одного из своих героев. О своднице он пишет: «опыт послужил ей вместо философии»[3]. «Госпожа де Сенанж, – читаем мы в романе Кребийона-младшего, – была одной из тех философски настроенных женщин, которые не ставят ни во что мнение света. Эти дамы считают, что они выше предрассудков, а на самом деле они ниже всякой нравственности; в свете они более известны своими пороками»[4]. И наконец, А. Д. де Сад, роман «Жюстина»: «Хорошее совокупление только сильнее разжигает факел философии», «добродетель человека, называющего себя философом, должна заключаться в удовлетворении его желаний»[5].
Как мы видим, судя по этим отрывкам, к которым можно присовокупить и многие другие, слово «философия» было прочно связано в умах с развратом, вольным поведением. У Р. Дарнтона есть чрезвычайно интересные рассуждения на эту тему. Он обнаружил, что выражение «философская литература» использовалось в эпоху Просвещения ещё и для обозначения книг малопристойного свойства: и издатели, и авторы, и полиция, которая призвана была изгонять такое чтение с французских прилавков, не отделяли в своём сознании эротику от метафизики. То и другое было одинаково опасно. В XVIII в. считалось, что в сексе есть нечто, провоцирующее мысль: с его помощью людям того времени «хорошо думалось», говорит Дарнтон. Любовные сцены в романах подталкивали читателя к рассуждениям о природе удовольствия, о власти и о многом другом. Один из таких романов, «Тереза-философка», пользовавшийся большой популярностью, перемежал порнографические эпизоды с умствованием любовников[6].
То же мы найдём у других исследователей просвещенческой литературы. М. В. Разумовская в своей книге пишет о таких свойствах романа XVIII в. (эротического, прежде всего), как стремление привить читателю культуру мысли, научить, указать на несовершенство окружающего мира. На страницах лёгкого чтения то и дело появляются имена знаменитых философов и деятелей культуры, затрагиваются политические и научные вопросы. Пример тому – позабытый по причине своей малой пристойности роман известного просветителя «Нескромные сокровища»: здесь, как пишет Разумовская, в галантном романе на восточную тему Дидро ставит вопрос о научно-философском методе познания[7]. Как и во многих других произведениях того века за причудливо поименованными персонажами угадываются король с его фаворитками и министрами, за фантастическими государствами – деспотическое королевство Франция[8]. И это всё – как фон к любовным приключениям.
Таким образом, под «философским» люди Просвещения часто понимаю всё запретное и легкомысленное. Философия для них это секс плюс фрондёрство: о реальных революционных настроениях, серьёзной оппозиции пока что речи нет. В списке предреволюционных произведений графа Мирабо как «Опыт о деспотизме», имевший репутацию одного из ведущих произведений просветительской мысли, так и «Секретная история берлинского двора» – скандальная подборка писем об интимных делах Гогенцоллернов[9]. Общественный договор и порнография идут в одном строю, они не мыслимы друг без друга и помогают друг другу: узнавая о постельных делах государей, читатель становится «философом» не только в силу непристойности сей книги, но и оттого, что видит в короле простого человека и теряет пиетет к нему.
«Просвещённый» – почти то же, что и «философский». Развратник Апатеон в романе Э. Н. Ретифа очень удивился, когда девушка не поняла, чего он хочет: «думал, что Фаншетта просвещённее»[10]. В рукописном отделе РНБ хранится опись бумаг, взятых у книготорговца Люка в ходе обыска в 1775 г. Среди них – письмо коллеги Ломма, извещавшего Люка, что он послал пакет, в котором содержалось 6 экземпляров «Терезы» (avec figures, с картинками!), и такого же коллеги Манури, который предлагал ряд гнусных книг: письма Вольтера, «Просвещённую монашку, или Монастырские удовольствия», «Политику» в двух книгах и «Элементы политики» в шести, а так же нечто под названием «Д. Б.» (опять с картинками)[11].
Итак, в середине – 2-й пол. XVIII в. под «философствованием» понимают, в общем-то, не что иное как либертинаж, вольное поведение, любовь к удовольствиям, соединяемые с критикой правительства и церкви. Виконт де Вальмон, персонаж Шодерло де Лакло – вот «философ» того времени.
Между тем, в 1780-х гг. слово «философия» начинает звучать в новом смысле. «Многим из выведенных лиц, – пишет Шодерло в предуведомлении к своему роману, – свойственны нравы настолько дурные, что просто невозможно предположить, чтобы они … жили в век торжества философии, когда … просвещение сделало, как известно, всех мужчин столь благородным, а всех женщин столь скромными и благонравными»[12]. «Я знаю, что строгая философия отвергает или презирает пышные титла и развращающее богатство»[13], – говорит герой другого авантюрного романа. Как мы видим, слово «философия» имеет призвук, противоположный прежнему: философ – строг, философ – добродетелен, философ – почти римлянин, почти республиканец. Оба произведения относятся к последним годам перед революцией. Видимо, именно в этот период и происходит превращение образа философа из простого персонажа светской жизни в идеолога грядущего порядка.
В повести Л. С. Мерсье «Таков ныне свет» мы встречаем интересующее нас слово сразу в двух оттенках смысла. В начале, когда главный герой лишается наследства, автор пишет, что «другие бы в подобном случае имели прибежище к философским утешениям, которые обычно оканчиваются пролитием потока слёз»[14]. Здесь при слове «философия», конечно, нашему воображению рисуется бесчестный щёголь. Несколькими десятками страниц ниже автор уже пишет портрет «правильного» философа, философа 80-х: «Убегать и удаляться от людей… есть неистово и беззаконно… Философ, исполненный человеколюбия, ищет их обращения, занимается их выгодами и жертвует им всем тем, что только может пожертвовать; честь и праводушие составляют его веру, и гражданское общество есть то, что он наиболее почитает на земле»[15]. Мерсье рисует настоящего философа трудолюбивым, великодушным, щедрым, честным. В отличие от ненастоящего, он не потакает своим желаниям, а делит время между чтением и полезными упражнениями. Не отказывает автор ему также в красоте, богатстве, молодости. Но… «Могу ли я без содрогания выговорить, что сей добродетельный человек был не что иное как Атеист, – внезапно заявляет нам Мерсье, – Единственно своим чудовищным высокомерием он хотел доказать, что твердомыслящий человек может превзойти в добродетелях всякого христианина»[16]. Вот как противоречив портрет философа в то время, как общественное мнение подходит к финишной черте пути к революционизации, а Франция оказывается перед необходимостью окончательного выбора.
Революция 1789-1794 гг. ещё раз круто меняет представление о коллегах Аристотеля. «Философы это анатомы, а не врачи», – говорит А. Ривароль, – они рассекают, но не лечат»[17]. «Кишкой последнего попа / Последнего царя удавим» – этот стих литературная мистификация Ф. Лагарпа именует философским. Предсказывая господам из высшего общества смерть на гильотине, Казот якобы говорит: «Все это случится с вами именно в царстве разума и во имя философии»[18]. Так, в ходе Революции для роялистов слово «философия» логично получает новый негативно-иронический оттенок. Теперь «философ» плотно связан с «якобинцем», первый произвёл второго, между ними – непосредственная связь, они почти равны один другому. «Я не хочу более подвергаться опасностям как от успехов Философии, так и от наводнений»[19], – пишет в 1790 г. принц де Линь Екатерине II. «Истинная философия состоит в удовольствии»[20], – говорит он же, сын Галантного века, пускай и ушедшего. А вот замечательный пассаж принца де Линя, в котором ясно отражается представление эмигрантов о просветителях как о виновниках гибели старой Франции: «Великие гении (я думаю, что их называют Философами) изрыгают нечестие своё о Боге, которого они не знают, отзываются также худо и о Государях, которые столь же мало им известны. Есть два способа наказать их. Один – не наказывать их вовсе, ибо они столько глупы, что ищут славы в несчастии; в другой – запретив свободу книгопечатания»[21].
«философский» ярко иллюстрирует нам то, как изменялось отношение к просветителям. Заметно, что до времени Людовика XVI слово «философский» характеризовало именно дворянский образ жизни, мировоззрение петиметров. Если в нём и имелся оттенок протеста, это был лишь эпатаж, а не революционность. Только накануне Революции «философ» начинает ассоциироваться с демократией, прогрессом, и лишь после неё превращается символ всего якобинского. Это заключение ещё раз подтверждает мысль Р. Шартье о том, что образ Просвещения как источника идей для Революции был создан ей самой.
[1] Коллоквиум «ЛИТЕРАТУРА, ИСТОРИЯ, ПОЛИТИКА» (Санкт-Петербург, 18—19 мая 2006 г.) [Электрон. ресурс]. Режим доступа: http://www.nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/197/235
[2] Ретиф де Бретонн Н. Э. Невинность в опасности, или чрезвычайные приключения. С. -П., 1786. С. 6.
[3] Там же, с. 23
[4] Кребийон К. П. Заблуждения сердца и ума. М., 1978. С. 118.
[6] Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М., 2002. С. 358-359.
[7] Разумовская М. В. От «Персидских писем» до «Энциклопедии». С-П., 1994. С. 148.
[9] Манфред А. З. Три портрета эпохи великой французской революции. М., 1978. С. 199-200.
[11] Российская национальная библиотека – РНБ. Рукописный отдел. Авт. 121 ед. №122, №119.
[13] Луве Ж. -Б. Приключение шевалье де Фобласа. Ч. II. С. -П., 1792. С. 4.
[14] Мерсье Л. С. Таков ныне свет. С. -П., 1784. С. 72.
[17] Rivarol A. Pensées diverses. P., 1998. P. 87.
[18] Лагарп Ж. -Ф. Пророчество Казота // Соната дьявола. Малая французская проза XVIII-XX вв. Л., 1991. С. 118-120.
[21] Там же, с. 197.