Приглашаем посетить сайт

Чепурина М. Французское «вольнодумство» XVIII века: в плену интеллектуальной культуры эпохи.

Чепурина М.

Уральский государственный университет

Французское «вольнодумство» XVIII века: в плену интеллектуальной культуры эпохи.

Материалы конференции «Интеллектуальная история: метод и перспективы». 12-13 мая 2005 г ист. фак. УрГУ.

http://www.hist.usu.ru/album/client/text.asp?aid=111&np=1&ns=1

Общеизвестно, что на исходе Старого порядка во Франции в высшем обществе весьма распространёнными сделались фрондёрские, оппозиционные, быть может, даже революционные настроения. Поскольку именно в данный период и по большому счёту именно в дворянских кругах (политическая элита, не полностью, но всё же совпадала с интеллектуальной) происходит идейная подготовка такого значительного события, как Великая Французская революция, тема мышления передового представителя высшего света на исходе старого порядка представляется достаточно важной и интересной.

Вольнодумство XVIII века в смысле приверженности к идеям просветителей до недавнего времени часто понималась искажённо. Наше представление об идеях просветителей и их адептах было сформировано Революцией 1789 г. Якобинцы заставили своих потомков смотреть на вольтерьянцев и Вольтера так, как смотрели на них сами. Последнее время историки всё более склоняются к тому, что представление о Просвещении, созданное Революцией, и Просвещение в глазах людей, знавших лично Дидро или Гельвеция – разные вещи. Так как же они мыслили – те, кто были не только первыми читателями просветителей, но и их знакомыми, друзьями, а, значит, могли оказывать известное влияние? В этом нам и хотелось бы разобраться. 

Указанная выше путаница происходит, несомненно, из отрицания научной ценности интеллектуальной истории, имевшего место у нас в стране вплоть до конца прошлого века. Середина XVIII в. всегда рассматривалась лишь в свете будущей революции, с целью поиска её причин, и прежде всего – политических, экономических и социальных. Сложилась диспропорция, в итоге могущая привести к неверным выводам в рассматриваемых сферах: ибо мир целен, а политика и общество отдельно от духовной сферы не бывают.

Современная наука всё чаще оперирует термином «интеллектуальная история»: под этим понимают как раз то, что было упущено советскими исследователями. Но чёткого определения этой новой отрасли пока что нет, метод её, как и сфера исследований, не определились. В этом есть известный плюс, поскольку каждый может формулировать их на свой лад. Применительно же к данной теме скажем так: речь идёт об истории сознания. Именно это понятие – «сознание» – кажется нам наиболее полным, так как включает и повседневный опыт, и стереотипы, и теории, и отвлечённые идеи, при том, применительно к любым классам общества.

Так, разобравшись в сознании вольнодумца XVIII в., мы постараемся на этом примере разобраться в самом феномене революционного и псевдореволюционного поведения; и, разумеется, ещё раз попробуем приблизиться к тем потаённым механизмам, которые породили 1789 год.

«В замкнутых собраниях высшей аристократии позволяют себе самую дерзкую критику режима», [1] – сообщает юбилейное советское издание, посвящённое истокам Революции. Между тем, очень трудно найти в источниках цитату, иллюстрирующую этот факт. Аристократия, предпочитавшая казаться, а не быть, не выражалась резко. Ценя форму выше содержания, она к тому же не забывала отавить себе путь к оступлению. Чего стоит, например, фраза некоего господина де М*, о которой сообщает Л. -С. -Н. Шамфор: «Не будь у нас правительства, Франция разучилась бы смеяться» [2]! В этих словах всё, что было так характерно для великосветских смутьянов: и тонкая многозначительность, позволяющая в случае чего оправдаться, и убийственное ехидство, и полное отсутствие конструктивности, конкретности – как в плане критики, так и в плане позитивных предложений.

В последнем состоит одно из основных отличий между суждениями дворян-вольнодумцев и революционеров, идущих им на смену. Всякая революция предполагает позитивную идею, надежду и веру в лучшее будущего. Мы же, напротив, видим только пессимизм.. Отрицание Бога, отрицание королевского авторитета, отрицание даже собственного привилегированного положения. Вольнодумец низвергает идолы, новых же воздвигнуть он не может. Умонастроение его – это не только и не столько стремление к переменам, сколько негативизм, ничем не восполняемый. В порядке вещей у дворян делается ненавидеть свет, нещадно разоблачать свой образ жизни и даже самих себя. Г-жа де Тансен говаривала, что умные люди делают много житейских промахов, ибо полагают, что свет не так уж глуп или, по крайней мере, менее глуп, чем есть на самом деле [3]. «Человеку, рождённому во Франции, – утверждал некто, кого Шамфор называет М*, – следует в первую очередь отучить себя от склонности к меланхолии и чрезмерного патриотизма» [4]. Г-н * что-то обещал г-ну Л*, и дал ему в этом слово дворянина. «Если не возражаете, ответил Л*, – дайте мне лучше слово честного человека» [5]. 

Вторая важная особенность, вещь, помогающая понять коренное отличие светских вольнодумцев от настоящих революционеров, является одновременно одним из ответов на вопрос о причинах такого странного, на первый взгляд, явления: распространения антиправительственных настроений в самой привилегированной группе населения.

Революционерам чужда несерьёзность. Ни один якобинец не позволил бы ни себе, ни другим вольно обращаться со своими идеалами. И, разумеется, после того, как мир узнал, кто такие якобинцы, говорить об авторах республиканского толка в игривом тоне сделалось уже неуместно. Но тогда, при Людовике XV и XVI дела обстояли совершенно иначе! И вольнодумцы из салонов преспокойно могли как им угодно забавляться игрой в оппозицию. Игра – ключевое понятие здесь.

«ненастоящая», не связанная с обыденной жизнью и тем не менее могущая полностью захватить играющего; которая не обусловливается никакими ближайшими материальными интересами или доставляемой пользой [6].

Маленькая иллюстрация, понятная российскому читателю. Ю. М. Лотман описывает такой эпизод, донесённый до нас А. С. Пушкиным: «Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. «Я женат», – отвечал Рылеев. «Так что же, сказал Дельвиг, – разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?». В этом отрывке, как отмечает Ю. М. Лотман, замечательным образом контрастируют «игровое» и «серьёзное» отношение к жизни. Дельвиг как представитель первого позволяет себе неоднозначные высказывания и поступки, во многом лишь для того, чтобы покрасоваться остроумием. Революционер Рылеев культивирует серьёзность. Каждое его слово – программное заявление [7].

XVIII век был веком игры, возможно, более, чем какой-либо другой. Язык мушек и веера, амуры с фавнами на каминных полках и в стихотворных строках, китайские фонарики и античные тоги, завитые букли и причудливые фалбалы на дамских платьях – всё это просто невозможно воспринимать с капиталистической серьёзностью. «С капиталистической» – потому что именно век капитализма, XIX в., породил современного человека, серьёзного во всех отношениях, то ли лишившегося природной игривости, то ли загнавшего её в дальний угол своего сознания: как отмечает Хейзинга, достаточно посмотреть на изменение мужского костюма, чтобы понять это [8]. И причиной тому, конечно же, Французская революция.

«Искусство управления государством: политика кабинетов, политические интриги и авантюры – поистине всё это никогда ещё не было настолько игрою, – пишет Хейзинга. – Всесильные министры или князья, – в своих близоруких деяниях, к счастью, ещё ограниченные малоподвижностью инструментов власти и сравнительным недостатком имеющихся у него для этого средств, – не обременённые заботами социального и экономического характера и не стесняемые назойливым вмешательством разных инстанций, самолично, с любезной улыбкой и в учтивых выражениях, подвергают смертельному испытанию мощь и благосостояние своих стран, так, как если бы речь шла о риске потерять офицера или коня в игре в шахматы» [9]. Раз так, то почему бы и подданным, тем более, высокородным, не относиться к государственным делам с некоторым легкомыслием?  

Вольнодумство светских львов в очень значительной степени было игрой. Это отнюдь не означает, что оно было поддельным! Игра это нечто, лежащее вне оппозиции правда ложь.

что «Система природы» принадлежит его перу, ни с кем не делились своими соображениями. При том, они знали, что не одиноки со этими догадками, что их друзья тоже в курсе авторства барона... И тем не менее, свято хранили эту тайну от окружающих и друг от друга [10]. Можно ли воспринимать это иначе, чем игру в оппозицию, в некое подполье, «андеграунд», как бы мы сейчас это назвали? Можно ли удержаться от ассоциации с детскими забавами? Просвещённые господа упиваются своим фрондёрством.

А что ещё интереснее, Морелле тут же добавляет: «Конечно, никто из них не был способен на участие ни в заговоре, ни в самом маленьком предприятии с целью навредить правительству и общественному спокойствию; никто из них не возбуждал религиозное преследование, ни малейшим образом не оскорблял ни единого священника. Наша свобода слова и совести, стало быть, может выглядеть совершенно невинно, и преступлением было бы на неё донести» [11]. Стоит ли говорить, что мемуары были написаны после Революции?

На этом примере, где сталкиваются старый и новый мир, ностальгическое описание дворянской игры и серьёзное оправдание, к которому вынуждает наступивший век, отлично видно и различие между ними, и то, что представляли собой вольнодумцы XVIII в.

– о политических взглядах вольнодумцев – обратимся к другим сторонам их мировоззрения.

Помимо дерзко-рациональных книг просветителей, французский XVIII век оставил нам некую совокупность литературы, называемую «галантной», а на современном языке – эротической. Она была очень многочисленна и популярна. Основная часть этого недорогого продукта писательского труда канула в лету; те же образцы, что дожили до наших дней, выпукло рисуют картину нравов французского света в XVIII в.. И нравы эти, как известно, скромностью не отличались. И любопытно, что половая распущенность героев высшего света очень чётко связывается с их политической оппозицией.  

Американский исследовать Р. Дарнтон обнаружил, что выражение «философская литература» использовалось в эпоху Просвещения ещё и для обозначения литературы малопристойного свойства: и книгоиздатели, и авторы, и полиция, которая призвана была изгонять такое чтение с французских прилавков, не отделяли в своём сознании эротику от метафизики. То и другое было одинаково опасно. В XVIII в. считалось, что в интимной близости есть нечто, провоцирующее мысль: с её помощью людям того времени «хорошо думалось», говорит Дарнтон. Любовные сцены в романах подталкивали читателя к рассуждениям о природе удовольствия, о власти и о многом другом. Один из таких романов, «Тереза-философка», пользовавшийся большой популярностью, перемежал порнографические эпизоды с философическими размышлениями любовников [12].

То же мы найдём у других исследователей просвещенческой литературы. М. В. Разумовская в своей книге пишет о таких свойствах романа XVIII в., как стремление привить читателю культуру мысли, научить, указать на несовершенство окружающего мира. На страницах лёгкого чтения то и дело появляются имена знаменитых философов и деятелей культуры, затрагиваются политические и научные вопросы. Пример тому – позабытый по причине своей малой пристойности роман известного просветителя «Нескромные сокровища». Здесь, в галантном романе на восточную тему Дидро ставит вопрос о научно-философском методе познания [13]. Здесь, как и во многих других произведениях того века за причудливо поименованными персонажами угадываются король с его фаворитками и министрами, за фантастическими государствами – всё то же деспотическое и феодальное королевство Франция [14]– как фон к любовным приключениям.

В списке предреволюционных произведений графа Мирабо рядом такие вещи, как «Опыт о деспотизме», имевший репутацию одного из ведущих произведений просветительской мысли, так и «Секретная история берлинского двора» – скандальная подборка писем об интимных делах Гогенцоллернов [15] 

«Я стал философом, мой друг, – пишет герой романа Н. Э. Ретифа, – но не из тех, что гоняются за мудростью... я из тех философов, что сочетают приятного Эпикура с циничным Диогеном, глумятся над предрассудками, стремятся только у удовольствиям и хвататются за них, где бы их не находили, хоть в навозной куче» [16].

Добавим лингвистическое наблюдение. Слово  libertin означает сегодня распущенный, распутный, разнузданный; с пометкой даётся перевод свободомыслящий [17]. Ларусс позапрошлого века даёт определение, равнозначное первому и добавляет второе значение: рассеянный, недисциплинированный [18]. libertinage следом за поведением либертэна, беспутным образом жизни  приводит такие значения, как и независимость ума по части религии [19]. Если интегрировать в уме все эти определения (не забыв ещё и о столетней разнице с рассматриваемей эпохой), то получается очень некий совокупный портрет просвещённого вольнодумца. Другими словами, одним и тем же словом, , в эпоху Просвещения обозначалось как сомнительное поведение, так и мышление свободолюбивого толка. В умах людей это было нечто единое.

– склонность к алхимии и прожектёрству.

Нам известно из собственного опыта, что в эпоху перемен, когда рушатся старые идеалы и убеждения, их место с большой лёгкостью могут занять любые псевдоучения и их пророки, порою, откровенные мошенники. XVIII век преуспел по этой части. Его временное пространство населяют не только философы, учёные, атеисты и рационалисты, но личности авантюрного склада, которых неизвестно еще, как правильнее называть – шарлатанами или гениями: Сен-Жермен, Калиостро, Месмер, д`Эон и ряд менее известных персонажей.

Научные достижения XVIII в. постепенно всё ближе и ближе подводят умы к отрицанию бытия Божия. Личные качества двух последних Людовиков губят веру в королевский авторитет. На место старой, отвергнутой религии должно прийти что-то новое. Да, для кого-то это было учение об общественном договоре. Но не для всех и – что еще важнее – не обязательно в чистом виде или так, как мы понимаем его сегодня. Позволим предположить себе, что люди, позволявшие одурачивать себя различным шарлатанам, и те, кто поддался обаянию Вольтеровского смеха, – не так уж между собой и различны, а может быть, даже и являются одними и теми же людьми. Т. Карлейль с обычным пафосом изображает светских дам, посещающих сеансы Месмера: «затаив дыхание, каждая ждёт, когда дрогнет зажатый в её руке прутик, ждёт этого сигнала магнетического озарения и осуществления рая на земле. О женщины! О мужчины! Не пора ли задуматься, во что верите?» [20]. Что это за люди? Средневековые мракобесы, обскуранты, необразованные и чуждые духу Энциклопедии? Отнюдь нет! Вот характеристика, данная тем же Карлейлем одному из вождей парламентской оппозиции, Дювалю д`Эпеременилю: «Он увлекается идеями Просвещения, животным магнетизмом, общественным мнением, Адамом Вейсгауптом, Гармодием и Аристогитоном и другими беспорядочными, но жестокими вещами» [21]. Так псевдонаука Месмера оказывается в одном ряду с вещами вполне просвещенческими и даже революционными. Среди сторонников месмеризма мы найдём и Ж. Лафайета, и Ж. П. Бриссо – хоть последний в силу своего происхождения выходит за рамки заявленной темы, это доказательство однородности двух увлечений века – увлечения революционизирующим разумом и вещами мистическими, неразумными, которые, как ни странно покажется, считались их адептами прогрессивной философией, ключом ко всеобщему счастью [22].

«специализации» авантюристы были гораздо более разнообразны, чем мы привыкли себе представлять. Так, Казанова – это не только обольститель, но и алхимик, обладатель тайного знания, с помощью которого он три раза пытался превратить маркизу д`Юрфе в мужчину; маркиза верила ему, потому что и прежде, до знакомства с венецианцем в отсутствии мужа у неё случались детишки от стихийных духов... [23]  При дворе Екатерины II он выступил как автор проекта реформы российского календаря, а Станиславу-Августу отрекомендовался как учёный [24]. Перу другого авантюриста, Анжа Гудара, принадлежит трактат 1757 г. под названием «Мир в Европе может установиться только после долгого перемирия, или проект всеобщего замирения», где звучат призывы к философам и учёным взять бразды правления из рук государственных мужей и создать нечто в духе системы коллективной безопасности XX в [25]. И в этом Гудар не одинок. Политические трактаты в духе Просвещения писали не только салонные философы, но и личности, именующие себя алхимиками и колдунами.

В целом прожекты авантюристов XVIII в. – экономические и политические – несомненно, в духе Просвещения, в духе своей эпохи. Искатель приключений, по словам А. Ф. Строева, современного отечественного исследователя, реализовывал и эксплуатировал, правда, для самого себя, идеалы Свободы, Равенства и Братства, рекомендуясь философом и гражданином Республики Словесности, ища знакомства с энциклопедистами [26] и вольтерьянцами.

Что же мы видим? Тот, кто именуется вольнодумцем, не только идёт в фарватере общего настроя эпохи: он сам первейший носитель заблуждений и стереотипов своего времени. Он отнюдь не революционен: ему чужды вера в будущее, серьёзность, стремление по-настоящему бороться. Вольнодумцы, такие, как Дюваль, столь ярко обрисованный Карлейлем, будут первые, кого Революция сметёт на пути: исключение, наверное, только Мирабо. Но вместе с тем ведь именно они, дворяне, заседающие в изящных салонах, стали первыми распространителями идей Вольтера и Руссо, которые считаются духовными отцами Революции. Как так получилось?

На этот вопрос мы ответили. В то время как общественная мысль XVIII века считалась долго чем-то цельным и понятным, для людей 1790-х годов идеи просветителей (не призывавших вовсе к революции) суть прежде всего призыв к социальной справедливости и всему, что с ней связано. Для людей же 1760-х, 70-х, 80-х годов вольтерьянство это и научный прогресс, и презрение к свету, и пессимизм, и половая распущенность, и алхимия, и разные финансовые авантюры... и ещё множество самых разных вещей. Для первых – сама жизнь, для вторых – игра.  

В XVII веке шевалье де Мере, автор трактата о хорошем тоне для придворного советовал аристократу быть искусным, но непрофессиональным, любезным, но слегка неправильным [27].

[1] Французское Просвещение и Революция. М., 1989. С. 47.

[2] Шамфор С. Р. Н. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты. М.,Л., 1966. С. 135

[3] Шамфор С. Р. Н. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты. С. 127.

[4]

[5]

[6] Хейзинга Й. Homo ludens M., 1997. С. 32.

[7] Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. С-П., 1994. С. 336.

[8] Там же. С. 184.

[9] Там же. С. 178-179.

[10] émoires. V. 1. P., 1821. P. 134.

[11] Ibid. P. 134.

[12] Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М., 2002. С. 358-359.

[13] Разумовская М. В. От «Персидских писем» до «Энциклопедии». С-П., 1994. С. 148.

[14] Там же. С. 136-188.

[15]

[16] Ретиф де Бретон Н. Э. Совращённый поселянин. М., 1972. С. 318-319.

[17] Ганшина Г. К. Французско-русский словарь. М., 1979. С. 496.

[18] Grand dictionnaire universel du XIX siècle par Pierre Larousse. P. 474.

[19] Ibid. P. 475.

[20]

[21] Там же. С. 61-62.

[22] Бадентэр Э., Бадентэр Р. Кондорсе. Учёный в политике. М., 2001. С. 113.

[23] Строев А. Ф. «Те, кто поправляет фортуну». Авантюристы Просвещения. М., 1998. С. 174-197.

[24] Там же. С. 30.

[25]

[26] Там же. С. 29.

[27] Оссовская М. Рыцарь и буржуа. М., 1987. С. 114-115.