Вольтер
Наталья Дали
http://www.proza.ru/2010/06/13/922%27,%20%27%D0%92%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D1%82%D0%B5%D1%80%20%28%D0%9D%D0%B0%D1%82%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D1%8F%20%D0%94%D0%B0%D0%BB%D0%B8%29%20/%20%D0%9F%D1%80%D0%BE%D0%B7%D0%B0.%D1%80%D1%83
своё печальное положение (деспотизм, фанатизм, произвол) люди смогут только через просвещение – либо с помощью «просвещенного монарха», «мудрого законодателя», либо путём постепенного распространения знаний и истинных понятий в народе. Рационализм Просвещения может быть выражен формулой «законы природы суть законы разума»: мир сложился как стройное, внутренне единое целое, в соответствии с простыми и логически связными законами механики. Выдвинувшись на первое место среди других наук, механика вместе с примыкающими к ней математикой и астрономией утвердила стремление объяснить мир в ясных и самоочевидных понятиях. Разумное стали предельно уподоблять механическому и выводить одно из другого. В мировоззрении Просвещения вырисовывается цепочка равенств: естественное = разумное = полезное = благое = законное = познаваемое = осуществимое. Эта цепочка выражает исторический и гносеологический оптимизм просветителей. По своей критической направленности она соответствовала задачам времени и в применении к современной действительности она означала, что положение во Франции середины XVIII в. «неразумно», но «разум» должен победить и восстановить свои права во всех областях жизни. Просветительская философия в своих приложениях была философией сугубо «политической»: критика существующих порядков составляла её главный нерв. Но с этим в ней было связано и противопоставление существующему того «естественного идеала», реализация которого утвердила бы в жизни «царство разума».
Вольтер (1694 – 1778) сыграл главную роль в том, чтобы просветительское движение развилось, окрепло и приобрело многих сторонников. Имя «Вольтер» было одним из 137 различных псевдонимов Франсуа Мари Аруэ, обладавшего несомненными талантами философа, историка, драматурга, романиста, поэта и публициста. Этот великий насмешник, непримиримый противник догматического мышления стал властителем дум своего века, великим Учителем эпохи Просвещения. Это был, по словам А. С. Пушкина, «умов и моды вождь». Приверженцами его идей объявляли себя не только демократические слои общества, но и аристократы; за ним ухаживают и коронованные особы. Призыв Вольтера: «Раздавите гадину!» гремел повсюду. «Вольтеров яд» отравил всю Европу. Своею высохшей рукой он правил общественным мнением.
Дело тут не только в литературном таланте, хотя, по свидетельству Ж. -Ж. Руссо, именно пристрастие к творениям Вольтера вызывало в нём «желание научиться писать изящно и стараться подражать прекрасному слогу этого автора». Однако как бы ни был он талантлив, ему не удалось бы занять внимание своих современников, если бы он не говорил о вещах, волновавших всех. Вся творческая деятельность Вольтера, с самого начала и до конца, имела ярко выраженную политическую направленность. Он был прежде всего общественным деятелем. И, пожалуй, венцом этой деятельности явилось разоблачение им «убийства, совершенного людьми в судейских мантиях» (письмо к д`Аржанталю, 29. 08. 1762), – в знаменитом, взбудоражившем всю Европу (благодаря Вольтеру) «деле Каласа», протестанта, зверски казнённого 9 марта 1762 года в Тулузе по религиозным мотивам. Нелепость обвинения, жестокость пыток и казни (колесование, сожжение), разгул фанатических страстей обрели под просветительским пером Вольтера зловещие черты всеобщности – невежества, мракобесия, дикости нравов века. Каласа посмертно оправдали. «Философия одержала победу!» – торжествовал Вольтер (письмо к д`Аржанталю, 17. 03. 1765). Имя Вольтера зазвучало в речи далёких от литературы и философии, «некнижных» людей как имя защитника угнетённых и «бича угнетателей».
Проза Вольтера – это свободное царство ума, куда допускались все. Здесь дышалось легко, здесь мысль доходила до читателя мгновенно, ибо излагалась она с изящной простотой, самые сложные проблемы обретали ясность и постигаемость. А. С. Пушкин говорил об этой прозе как о «прелестных безделках, в которых философия заговорила общедоступным и шутливым языком». Именно для этого, обнажая социальные проблемы современности, Вольтер в своих философских повестях использует сказочную фантастику, восточную экзотику и авантюрную сюжетику.
Из огромного художественного наследия Вольтера наиболее известны такие философские повести, как «Задиг, или Судьба» (1747), «Кандид, или Оптимизм» (1759), «Простодушный» (1767). Эти повести и будут рассмотрены.
«Задиг, или Судьба», первая философская повесть Вольтера, обнаруживает прекрасное знакомство автора с восточным фольклором и литературой.
Поэтика волшебных восточных повестей предполагает наличие у аудитории двойного видения реальности. Любопытно, что то же характерно и для европейского классицизма. Всё, о чём повествуется, возводится к некоему идеальному образу, высшей модели, авторитетной «правде» культурного канона. Принадлежностью к устойчивому амплуа диктуется логика поведения и высказывания персонажей. В зависимости от поворотов сюжета герой ведёт себя то так, как пристало идеальному правителю, то подобно безупречному влюблённому или непревзойдённому воину. Традиция зорко стережёт автора, «подкрепляющего» конкретный сюжет ссылками на исторические или легендарные прецеденты. Поэтому в разных повестях соответствующие амплуа неразличимо схожи, а социальное происхождение (обычно высокое) и внешность героев превращаются в постоянные маски их внутренних качеств: царевича мгновенно узнают и в рубище, красота героини – залог её добродетели, а уродство злого духа знаменует его порочность и жестокость.
Индивидуальность в персонажах полностью отсутствует, ибо они суть типы, а не характеры. Все движения человеческой души, все проявления психики сугубо «овнешнены»: в горе герои обливаются слезами; в страхе – дрожат; от радости лишаются сознания. Эти описания, подчёркивающие типичность, всеобщность эмоций и кажущиеся столь наивными современному сознанию, на самом деле глубоко концептуальны для эпох, когда отсутствует представление о неповторимости личности.
Композиция волшебных повестей, подобно их стилю и образности, всецело подчинена законам литературного этикета. Открываются они вступлением, не связанным с основным повествованием. Сочинитель неизменно посвящал своё творение богу и взывал к милости небесных своих покровителей. Непреложным следованием традиционному этикету продиктован и панегирик литературному заказчику. Магистральный сюжет хорошо знаком мировой литературе: встреча героев, затем вынужденная разлука и обретение друг друга в конце, после долгих мытарств и приключений. Путь героя, ищущего свою возлюбленную, – основной двигатель повествования, и поскольку обратного хода влюблённому нет, то и сюжет строго линеен, однонаправлен – из прошлого в будущее. В завязке герой обычно обладает высоким происхождением и властью, а зачастую носит звучное имя, указывающее на избранность.
«хождении по мукам». Развязка влечёт за собой возвращение красоты и богатства – словом, воскресение сущности героя.
Приключение определяет не только последовательность событий, но и ход времени. В неопределённом, никак не конкретизированном прошлом временной отсчёт идёт от последней авантюры: «на другое утро», «через год». Событие целиком укладывается в день, начинаясь на рассвете и кончаясь на закате. Одна авантюра механически сменяет другую, события разной важности и длительности равнополагаются. Мир волшебных повестей по сути внеисторичен, вечен и существует параллельно реальности, не имея чётких границ в пространстве.
Пространство повествования так же парадоксально увязано с сюжетом, как время: герой на протяжении всей фабулы идёт на край света в бесконечных блужданиях, а обратный путь проделывает без всякого труда в течение дня. Действие волшебных повестей протекает в самых разных частях, при этом не ощущается никаких различий между, скажем, Китаем и Европой; все «заморские страны» лишены «местного колорита» и равно омусульманизированы. Китайские царевичи и европейские царевны носят персидские и арабские имена и живут по законам шариата. Нормативному сознанию создателей этих произведений мир не кажется многоликим.
Ландшафт в восточных повестях жёстко увязан с определённым моментом сюжета: в лесу герой скитается, в саду наслаждается любовью; стихии леса и океана вообще играют особую роль в повествовании, являясь неким «иным» пространством. По окончании авантюры герой обычно выходит из леса к безопасному месту или из моря на берег. В сказочных пределах «иного» царства природа играет человеком, путает его и сбивает с дороги. Фантастика восточных повестей правит решительно всем: временем, пространством, сюжетом. Она же определяет тип героя волшебной прозы, который, в отличие от эпического богатыря, не вступает с противником в «бой честной», а добивается своей цели с помощью талисманов и уповает на свою счастливую судьбу. Человек здесь выступает как существо более сложное, до известной степени связанное бытовыми и социальными обстоятельствами. Герой, обладающий некоторыми слабостями, вынужден плутовать, обманывать, хитрить – словом, он сведён с эпических небес на землю. И хотя судьба персонажей всецело определяется принадлежностью к какому-либо сословию, читатель ощущает в герое недовольство, пусть и декларативное, этой судьбой, зачатки конфликта между личностью и мироустройством – иными словами, оттенок индивидуализации.
Несмотря на то что восточные повести воспринимались как развлекательное чтение, в них запечатлены исторически обусловленные представления о мире, об обществе и назначении человека, в занимательной форме предлагаются нормы поведения, наилучший порядок вещей, правильный ход событий. Здесь всегда торжествует добродетель и посрамляется зло. Как идеальный сколок действительности, волшебные повести использовались и с нравственно-воспитательной целью.
дабы заполучить в жёны царицу и стать государем. Естественно, Вольтер не ставил перед собой задачи создать стилизацию. Восточная повесть здесь не столько стилизуется, сколько пародируется. Так, уже в «Посвятительном послании» высокий стиль панегирика «султанше Шерла» («прельщение очей», «мука сердец», «свет разума») иронически снижается, превращаясь в насмешку над совершенствами покровителей.
Повесть состоит из маленьких, в одну-две странички главок, в каждую из которых заключена важная для просветительского движения мысль. Герой повести – юный Задиг. Он богат, следовательно (!), окружен друзьями. У него доброе сердце, приятное лицо, трезвый ум. Следовательно, он должен быть счастливым. Однако именно потому, что он добр, умен, благороден, честен, – он несчастен, т. к. в этом мире всё наоборот. Вольтер изображает безумный мир, в котором царят нелепости и предрассудки.
оси. За это халдейские маги (читай: религиозные проповедники) объявили его врагом государства и безнравственным человеком. Хорошие природные задатки Задига были развиты воспитанием. (Для Вольтера и всех просветителей роль воспитания казалась важнейшей. Так, будучи министром, Задиг отдаёт «спорного» ребёнка тому из претендентов-отцов, который предложил более прогрессивную идею его воспитания: «Я постараюсь воспитать его справедливым и достойным иметь друзей».) Задиг великодушен и благороден, он понимает и часто прощает человеческие слабости. Он не претендует на знание абсолютной истины и убежден, что "самолюбие – это шар, наполненный ветром, и лопается от малейшего укола булавкой». Он умеет сдерживать свои страсти и ничего не преувеличивает, то есть не впадает в крайности. Задиг умен, но старается не показывать этого, ибо «кичиться умом – значит испортить лучшую минуту самого блестящего общества». Он обладает ещё одним бесценным качеством – искренностью, предпочитая всегда «быть, а не казаться». Герой Вольтера, как и положено быть герою просветительской литературы, чужд мистике. «Я не люблю ничего сверхъестественного, люди и книги, говорящие о чудесах, мне никогда не нравились», – признаётся он. Наконец, он демократичен в своих общественных идеалах и готов видеть самые высокие достоинства в человеке, стоящем на самой низкой ступени социальной иерархии. («Жила когда-то песчинка, которая жаловалась, что она лишь безвестный атом в пустыне, но через несколько лет она превратилась в алмаз и теперь украшает корону индийского короля».) И конечно же, герой Вольтера по-вольтеровски скептичен.
В главе «Кривой» скепсис касается так называемых «высоких чувств»: история любви Задига и прекрасной Земиры заканчивается, чуть начавшись, так что герой по воле автора вынужден добиваться любви другой прекрасной героини. Эксперимент со второй прекрасной героиней, Азорой, кончился тем, что та чуть было не отрезала бритвой его нос, дабы излечить его друга от мнимой болезни. (В этих главках осмеянию подвергаются также лекари и методы их лечения.) Задиг стал философом и занялся наукой: «Нет ничего прекраснее как изучать книгу природы. Нет ничего прекраснее жизни философа». Занятия философией научили его «видеть то, что не видели другие». Его глаза остры, а ум проницателен. Но вскоре он узнал, что в этом безумном мире обладать умом и знаниями опасно: Задиг предстаёт перед судом. «Звезды справедливости», «бездны науки» и «зеркала истины» выносят крайне несправедливый и обременительный даже для оправданного героя приговор. Вот герой в компании богословов, жарко спорящих о грифонах. Разумное разрешение спора Задигом могло стоить ему жизни, не приди к нему на выручку его друг Кадор («Один друг лучше ста попов», – замечает при этом Вольтер.) В другой раз Задиг оказался в ещё большей опасности: за крамольные стихи он был приговорён к казни, и только чудесно найденная вторая половина текста избавила героя от смерти. В этом эпизоде Вольтер раскрывает метод своей собственной работы, т. е. использование приёма «ошибок», «опечаток» и пр. Сама метаморфоза приведённых стихов весьма многозначительна: внимание читателя заострено на мысли, что монарх «великим злом на троне утвержден», что он «благу общему единственный противник». Пост министра для Задига понадобился Вольтеру, чтобы раскрыть свою политическую программу. Первое, что сделал его герой в роли министра – это утвердил силу закона, с целью исключить всякое своеволие судьи, а следовательно, и злоупотребление. Закон, по мнению Задига, должен помогать гражданам, а не устрашать их; он руководствуется принципом: «Лучше отпустить виновного, чем осудить невинного». Но закон закону рознь. В своих странствиях Задиг сталкивается с обычаем самосожжения. «Кто осмелится отменить закон, столь древний?» – говорят ему. «Разум древнее», – ответ Задига.
Здесь «закону древности» противопоставлен принцип разумности. Задиг добился отмены варварского обычая самосожжения, за что жрецы решили сжечь его самого. Оказывается, он нанёс ущерб их доходам: все драгоценности обречённых на смерть вдов переходили в собственность церкви.
может решать, что для него хорошо и что плохо, ибо в силу всемогущей для Вольтера случайности кажущееся зло может повести к добру. И хотя в этой повести ярко показаны все виды разоблачаемого Вольтером социального зла, итоговый вывод носит примирительный характер: цепь бесчисленных случайностей приводит, не без открытой помощи божественного провидения, все злоключения добродетельного героя к счастливому концу. Задиг становится царём Вавилона и женится на прекрасной Астарте, вознаграждает всех добрых, призывает к порядку насильников и разбойников. «Царство наслаждалось миром, славой и изобилием: это был самый прекрасный век на земле; ею правила справедливость и любовь. Все благословляли Задига, а Задиг благословлял небо».
Такой вывод Вольтера вполне согласовывался с учением Лейбница о мировой гармонии, согласно которому добро и зло оказывались равно необходимыми и как бы уравновешивали друг друга.
Но вот в 1755 году землетрясение разрушило город Лиссабон. Погибло более тридцати тысяч его жителей. Вопрос о мировом зле снова стал предметом философских размышлений. От стихийных бедствий в природе мысль переходила к бедствиям социальным. В поэме «О гибели Лиссабона» (1756) Вольтер заявил, что отказывается от признания «мировой гармонии» и от лейбницианского оптимизма. Развенчанию этой теории и посвящена повесть «Кандид, или Оптимизм» (1758).
Философ Панглос в этой повести – сторонник идеи Лейбница о мировой гармонии. В насмешливо гротескной форме воспроизводятся его разглагольствования: «Все по необходимости существует для наилучшей цели. Носы созданы для того, чтобы носить очки, – поэтому мы носим очки. Ноги предназначаются быть обутыми – и мы носим обувь. и т. д.: Все к лучшему в этом лучшем из миров.» Философ Панглос и идея мировой гармонии – главный объект насмешек Вольтера. «Что такое оптимизм?» – «Увы, – сказал Кандид, – это страсть утверждать, что все хорошо, когда в действительности все плохо». Для опровержения идеи примирения с действительностью, или оптимизма, писатель развернул длинную череду самых жестоких злоключений своих героев.
Нагромождение авантюр
– обнажённой, подчёркнутой философичности с необычайной пестротой авантюрной интриги. Ни одну из них невозможно пересказать вкратце. Превратности судьбы, испытываемые героем, слишком разнообразны. Так, в «Задиге» герой присуждён к смерти, потом входит в милость к царю, становится первым министром, влюбляется в царицу, в результате интриг завистников бежит, по дороге вступается за прекрасную незнакомку и убивает её притеснителя. Далее, эту женщину схватывают, увозят к царю в Вавилон, где она становится фавориткой, а потом царицей. Задига же продают в рабство, он успешно борется против варварского обычая самосожжения вдов, но оказывается сам приговорён к сожжению на медленном огне...
Это – лишь небольшой отрезок истории Задига, причём в пересказе опущен целый ряд промежуточных эпизодов. Но апогея авантюрности Вольтер достигает в повести «Кандид». Войны, кораблекрушения, Лиссабонское землетрясение, суд святой инквизиции, неожиданные встречи, убийства, бегство в Америку, попадание к людоедам и в сказочную страну Эльдорадо, ограбления, доносы, аресты – словом, все мыслимые приключения громоздятся на жизненном пути героя в самой причудливой последовательности. Не довольствуясь этим, Вольтер заставляет и других персонажей, в том числе третьестепенных, при встрече рассказывать герою о своём прошлом, изобилующем подобными же происшествиями. Таким образом, в повесть вставляется ряд добавочных историй, и каждая из них представляет такое же безудержное нагромождение авантюр. Старуха – спутница прекрасной Кунигунды – оказывается дочерью римского папы; в ранней молодости она была взята в плен и изнасилована корсаром, потом продана в рабство в Алжирский сераль, едва не умерла там от чумы, затем попала в Азов, осаждённый русскими, где испытала самые необычайные происшествия и т. д.
На первый взгляд такая структура противоречит обычному представлению о рационалистическом характере сюжета (если под рационалистическим понимать схематичный сюжет, развёртывающийся по простой логической формуле). Однако у Вольтера за нагромождением эпизодов легко обнаруживается рассудочная нарочитость их подбора и условный характер сцепления. За всеми случайностями читатель чувствует подчёркнутое обобщение, которому форма индивидуального происшествия лишь придаёт острый привкус иронического намёка.
На превратностях, переживаемых героем, демонстрируются разнообразные виды зла, осуждаемого автором. Каждый раз это зло показывается в обнажённой и заострённой форме. Каждый эпизод – это тезис, и карикатурность направлена к его доказательности. Если разобраться в эпизодах-тезисах и в тех видах зла, которые ими разоблачаются, то обнаруживается, что стрелы вольтеровской критики бьют в одну цель – в те формы общественной жизни, по отношению к которым антитезисом выступает идея личной и гражданской свободы. Всё пронизано одной мыслью: мир человеческий устроен плохо, всюду люди страдают, и причина этих страданий – в общественных институтах, порочных законах, нелепых предрассудках. Разнообразные формы морального разложения и низости, характерные для придворных нравов (зависть, интрига, клевета, подкуп) вносят неожиданные бедствия в жизнь Задига, Кандида и Простодушного. Герои Вольтера каждый раз убеждаются на опыте, что при существующих условиях без помощи этих гнусных приёмов добиться для себя законного права невозможно. Так, неожиданно для себя кроткий Кандид трижды оказывается убийцей (хотя один убитый в конце концов спасается), он же с помощью подкупа освобождается от ареста, он же за небольшие деньги отдаёт на галеры неблагодарного барона Тундер-тен-тронка, которого сам оттуда выкупил. А прекрасная Сент-Ив в повести «Простодушный» вынуждена из любви изменить своему возлюбленному, чтобы выхлопотать ему освобождение – и окружающие одобряют её поступок. Особенно чувствительные щелчки достаются церковникам. Герои Вольтера постоянно подвергаются тяжёлым репрессиям вплоть до смертной казни со стороны религиозных фанатиков. Так, Задиг терпит за грифонов и за вдов, Панглос попадает на костёр святой инквизиции за еретическое суждение о теории свободной воли. Кандид, схваченный за то, что слушал его с одобрительным видом, счастливо отделывается поркой. Простодушный, услыхав о массовой высылке гугенотов, обещает переговорить об этом с королём, который, конечно же, немедленно отменит эту бессмысленную жестокость – и попадает в Бастилию. Во всех этих случаях Вольтер изображает отнюдь не преследование богоборцев; не в эту сторону направлен его протест, а против неразумных репрессий мирных, безвредных людей, сторонников терпимости.
Этими разоблачающими эпизодами Вольтер очерчивает свой идеал общественного строя, основанного на законе, гарантирующем права и свободу личности. «Все бедствия человека и мира проводятся перед разумом и являются в виде глупостей: верная тактика для того, чтобы восстановить ясные умы против причин общественного страдания. Романы Вольтера – это доказательство прогресса от противного» (Лансон). Отрицая оптимизм примирения со злом, Вольтер в «Кандиде» предлагает действия: «возделывать свой сад», ибо «работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду».
«новичка». У таких героев нет пелены предвзятости, созданной привычкой, они острее замечают нелепости, с которыми остальные люди свыклись, смирились и приняли за норму. Философские повести Вольтера построены в виде сменяющихся путевых картин. Простодушные герои совершают вынужденные или добровольные странствия. Они видят мир во всём его многообразии, людей различных национальностей, рас, вероисповеданий, различных социальных групп; они попадают в различные ситуации и отовсюду выносят своё непредвзятое суждение. «Кандид», как и «Задиг», – сказка, и герои этих сказок бесхитростны и наивны. Слово candidus означает «ослепительно белый», от которого идут производные значения нравственного порядка: «чистосердечный», «искренний». Действительно, Кандид наивен и чист душой.
Он и прекрасен, ибо юн, он и беспечен, ибо не подозревает о том, какие беды готовит ему жизнь. В «Простодушном» (1767) таким героем оказывается юноша-гурон, случайно осевший во Франции и ничего не знающий о господствующих в ней нравах. Его наивный, неиспорченный ум и здравая логика – та призма, сквозь которую автор преломляет разнообразные явления общественной жизни, чтобы подвергнуть их критике. Он сталкивает его последовательно с различными религиозными верованиями, законами, обычаями, административными и придворными нравами, и каждый конфликт героя с окружающим обществом вскрывает несуразность этих установлений, их несоответствие «естественной природе человека». Характер этот оказывается очень удобным условным приёмом для задачи логического разоблачения. Например, автор хочет выявить лицемерие религии, показать, что на деле никто не думает следовать её букве. Он заставляет героя изучать библию перед крещением и забавляет читателя комическим выходками юноши, вздумавшего буквально выполнять библейские заветы. Просьбы о разрешении на брак у папы римского также вызывают изумление простака: «Мы здесь находимся на берегу океана, и я оставлю м-ль де Сент-Ив для того, чтобы ехать просить позволения любить ее у человека, который живет около Средиземного моря, за четыреста лье отсюда, и языка которого я не знаю». И чем дальше, тем серьёзнее факты и мрачнее картины, с которыми сталкивается простодушный герой. Критика автора в этой повести сосредоточена на язвах политического строя современной ему Франции: последовательно демонстрируются преследования гугенотов, шпионаж иезуитов, произвол и продажность административной системы, низость придворных низов Версаля, тюрьма как результат интриги и освобождение из неё ценой продажной любви. По мере развёртывания этой картины укрепляется, осмысливается и принимает более серьёзный характер протест молодого гурона. Образом Простака Вольтер утверждает идею «естественного человека», «нормальной человеческой природы», уродливым отклонением от которой и попранием прав которой представляется весь современный строй. «Простодушный» – это ещё и повесть воспитания (образования) полезного члена общества. Вольтер доходит здесь до серьёзной критики современной ему культуры, когда заставляет старика Гордона, потратившего 50 лет на своё образование, признать превосходство над собой «естественного здравого смысла этого ребенка, почти дикаря»; или когда, характеризуя способности последнего, отмечает как преимущество, что «детство его не было перегружено всеми бесполезными вещами и глупостями, которые обременяют наше». Однако, обрушиваясь против заблуждений и глупостей цивилизации в её современном виде, Вольтер от неё не отказывается. Поведение Простодушного в первой части повести, когда он игнорирует всякую благопристойность и готов разрешать силой каждую поразившую его несуразность, овеяно лёгким комизмом. Программно-положительным героем он становится лишь в конце, когда получает от Гордона «философское» образование, освоив не только положительные науки, вроде астрономии, но и все жемчужины классической драматургии. «Естественный здравый смысл» только очищает эту культуру от шлака заблуждений.
Заключение
Использование сказочных элементов, восточной экзотики и авантюрной сюжетики в похождениях простодушного героя носит у Вольтера большей частью откровенно условный характер. Вся общественная проблематика, вокруг которой разворачивается действие, вся картина нравов, составляющая содержание повестей, недвусмысленно относятся к Франции XVIII века. И этот двойной план всё время остаётся перед глазами.
с боевой тенденцией к пересмотру догматических абсолютов, с призывом к веротерпимости. Показ чужих стран и чужих нравов есть как бы призыв к критическому восприятию своих собственных нравов и общественного строя. Для критики современных порядков Вольтер использует «свежий глаз» – впечатления героев-простаков.
Экзотика и авантюрная сюжетика оказываются теми элементами, которые придают повестям Вольтера светскую окраску. При всей обнажённости своей рационалистической тенденции, при всём своём обильном дидактизме повесть Вольтера не только не скучна, но неизменно носит характер светски-развлекательного жанра. Его шутки изящны, и если порою впадают в цинизм, то в духе грациозной светской фривольности. Для самого же автора эта развлекательность служит приятной рамкой серьёзного дела. То, что осмеяно с весёлой лёгкостью, осмеяно убийственно. И именно в этом сочетании философских идей с остроумием коренилась привлекательность вольтеровских произведений для салонного общества его времени. Конечно, этому эффекту немало содействовали также цензурно-административные преследования, подпольный способ распространения и вечно висевшая над автором угроза. Отсюда широчайшая популярность его произведений и мощное влияние его идей.
Изобилие злободневных намёков – другая черта, характерная для повести Вольтера. Значительная часть этих личных выпадов для современного читателя проходит незамеченной. Требуется подстрочное примечание издателя, чтобы в имени халдейского архимага Иебора распознать анаграмму Буайе – высокопоставленного епископа, от которого Вольтер терпел не мало преследований. Если же представить себе произведения Вольтера в современной им обстановке, нетрудно догадаться, как веселили эти намёки читателя, хорошо знавшего, куда бьют их стрелы; какую прелесть запретной пикантности придавали они рассказам в глазах салонной публики, и как заостряли борьбу, направляя удар против конкретных носителей зла.
Список литературы
3. Каган Л. Философские повести Вольтера // Реализм XVIII в. на Западе. М.,1936, С. 98-132.
Свидетельство о публикации №21006130922