Дмитриева Е. Re-volutio чувства и чувственности.

ЕКАТЕРИНА ДМИТРИЕВА

RE-VOLUTIO ЧУВСТВА И ЧУВСТВЕННОСТИ

(О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЯХ ФРАНЦУЗСКОГО ЛИБЕРТИНАЖА XVIII ВЕКА)

Сборник статей // "Антропология революции"

Москва, Новое литературное обозрение, 2009

http://www.fedy-diary.ru/?p=3707

Сладострастие есть телесный поиск неизвестного.

Валентина де Сен-Пуэн. Футуристический манифест сладострастия, 1912

В 1780 году заточенный в Венсенский замок Оноре Габриель Рикети, граф де Мирабо, более известный в широких кругах как Мирабо-сын, пишет своей приятельнице Софи де Моннье: «То, чего я тебе не посылаю, — роман, который я пишу, роман совершенно безумный, и называется он Мое обращение». Несколько дней спустя он все же решается послать ей рукопись романа, но с соответствующим комментарием: «Если ты хочешь перейти к стилю изложения несколько жесткому и к описаниям весьма свободным, я перешлю тебе этот роман, который менее фриволен, чем это может показаться с первого взгляда. После придворных дам, чья репутация там солидно подмочена, я разобрался с монашенками и оперетными девками; в данный момент я добрался до монахов; а далее в романе я женюсь, потом, возможно, совершу небольшое путешествие в ад (где, возможно, пересплю с Прозерпиной), чтобы услышать там любопытные признания <...> Единственное, что я могу тебе сказать: эта безумная затея - абсолютно нового свойства, и я не могу перечитывать ее без смеха»¹ (см. илл. 1).

«Мое обращение» («Ма conversion*) открывалось письмом-посвящением не к кому иному, как к самому Сатане («Lettre à Satan*). Мирабо, выйдя из тюрьмы, напечатал роман анонимно в Лондоне в 1783 году, год спустя перепечатал под названием «Первосортный либертен» («Un libertin de quality*) в Стамбуле. До конца века роман издавался еще дважды: в 1790 и 1791 годах.

Однако до того момента, пока в 1792 году прокурор Парижской коммуны гражданин Манюэль не обнаружил писем Мирабо к Софии и не опубликовал их, дав тем самым неоспоримое свидетельство авторства самого Мирабо, современники в этом авторстве весьма сомневались, будучи не в состоянии поверить, чтобы столь славная и эмблематическая фигура Французской революции, как Мирабо-сын, чей «Гений призывал его быть учителем народов и королей», мог быть способен на подобное²  . Так и знаменитый барон Гримм с возмущением писал: «... хотя оно (произведение) и приписывается сыну господина маркиза де Мирабо, автора "Писем о государственных письмах и тюрьмах", мы не можем решиться поверить, что оно действительно написано его рукой. Это кодекс отвратительного дебоша, лишенный остроумия, воображения, и невозможно поверить, чтобы умный человек мог опошлить свое перо подобными бесчинствами...»³

На самом деле среди других вопросов, которые и по сей день вызывает так называемая литература либертинажа, обращают на себя внимание два момента. Литература аристократическая по преимуществу, отражающая образ жизни и быт класса⁴, которому уже совсем скоро предстоит сойти с исторической (во всяком случае, политической) сцены, литература либертинажа, вопреки тому, что можно было бы предположить, отнюдь не противостоит назревающей революции. Ее политические деятели, как это и было в случае с Мирабо-сыном, легко оказываются авторами романов либертинажа. Несмотря на всю откровенность и провокационность этих сочинений, граничащих порой с порнографией, авторы нередко пытаются представить их как «весьма нравственную» критику государственного строя («Это, — объясняет Мирабо-сын Софи де Моннье, — очень живая и даже весьма нравственная картина наших нравов и нравов всех сословий, скрывающаяся за игривой оболочкой»⁵). Но и памфлеты времен революции — а к этой теме мы вернемся чуть позже — по общему признанию, своей стилистикой также немало будут обязаны стилистике либертинажа⁶.

С другой стороны, современный читатель, знакомящийся с этой литературой XVIII века, которую в основной ее массе уж очень легко принять за эротически-порнографическую, не может не изумиться в ней явно выраженной тенденции к философствованию. Иногда создается впечатление, что герои, даже и «занимаясь любовью», развратничая, распутничая и т. д., только на самом деле и ждут, чтобы остановиться и начать философствовать, во всяком случае, как это понималось в XVIII веке. Но философствование становится и почти обязательной прелюдией соблазнительных сцен. Так, героиня романа «Фелиция, или Мои проделки» Андреа де Нерсья, одного из самых откровенных текстов своего времени, описывает историю своего «падения»: «Философия, довольная, что с таким успехом вмешалась в сферу удовольствия, задвинула занавес и оставила нас»⁷ (см. илл. 2). Тенденция эта просматривается даже и в названиях романов: «Тереза-философ» маркиза Жана-Батиста Буайе д'Аржанса, анонимная «Исповедь куртизанки, ставшей философом», «Философия в будуаре» маркиза де Сада... (см. также илл. 3). Перефразируя известное высказывание Н. Я. Берковского, сравнившего когда-то романы Новалиса со способом изображения людей в древнем Египте — непомерно большие головы, посаженные на плечи, — можно было бы сказать, что в романе либертинажа непомерно большие органы деторождения (которые как раз и не выполняют своей Функции, но их описание нередко представляется формой гиперболы) уравновешиваются столь же непомерно большими головами⁸«развратников», «распутников», одним словом — либертенов, изумляет обилие рассуждений на тему порядочности (honnêteté) и «порядочного человека» (honnête homme) — понятий, ориентированных на, казалось бы, совершенно противоположные ценности — «идеал нравственной и социальной жизни», совершенство души и ума, честность немеркантильность, преданность, откровенность, то есть все то, что составляет основы порядочности и благородства⁹.

Собственно, именно на этих двух моментах я и хотела бы остановится в своей статье. Как литература французского либертинажа оказалась одним из способов подготовки аЬ nihilo французской буржуазной революции? (При том, что с ее наступлением этот тип литературы оказался исчерпанным, и уже в первом десятилетии XIX века такие настольные книги либертинажа, как «Опасные связи» Шодерло де Лакло, «Любовные похождения кавалера Фобласа» Луве де Кувре, воспринимались как явные анахронизмы¹⁰.) И каким образом либертинаж, традиционно рассматриваемый как революция в представлении (в том числе) о социальных формах эроса, смог оказаться во многом прямым порождением кодекса honnêteté и производных от него?

РАЗВРАТНИКИ ИЛИ ФИЛОСОФЫ?

«стилем жизни», или же в большей степени литературным мифом, «дискурсом», связанным с веком Просвещения и порожденным его литературой? И надо ли рассматривать «развратные романы» («les roman corrupteurs») как продукт «либертинажа духа» или же как его первопричину? Не имея возможности более подробно коснуться здесь данной проблемы, заметим только, что несомненной была метатекетовая составляющая либертинажа: либертены (во всяком случае, в том виде, в какой они были описаны в литературе того времени) нередко искали вдохновения в откровенных сценах других романов (вариант: живописных полотен, гравюр). Так, Казанова в момент наивысшей экзальтации, по его собственным уверениям, листал книгу с гравюрами и предлагал партнерам уже существующую модель (илл. 4, 5). А последним и решающим моментом инициации Терезы-философа в одноименном романе маркиза д' Аржанса (о чем см. ниже) было созерцание ею эротических полотен и чтение эротических романов.

Кроме того, по сей день бытует представление, что существуют как минимум две исторические формы либертинажа: либертинаж философский, нередко принимавший формы атеизма, деизма и прочих религиозных и идеологических инакомыслии, характерный в первую очередь для XVII века¹¹, и либертинаж социальный, сформировавшийся уже в XVIII веке и подразумевавший отказ от разного рода социальных условностей, а также и от традиционной морали, что в конечном счете привело к устойчивой ассоциации либертинажа с распутством и разгулом¹².

Впрочем, еще прежде, чем он начал существовать как социокультурное явление, либертинаж существовал уже как слово. И это — задолго до века Просвещения. Впервые оно появляется в переводе Нового Завета как французская транспозиция латинского «libertinus» (освобожденный раб). Затем его в негативном значении употребляет Кальвин в своей полемике с визионерской сектой анабаптистов, которую составляли в основном восставшие ремесленники Фландрии (трактат «Cоntre la secte phantastique et furieuse des libertins qui se nomment spirituels», 1544). Собственно, именно с этого времени слово «либертинаж», которое словарями будет зафиксировано, правда, лишь к концу XVIII века, начинает означать духовную ересь и в расширительном значении используется как своего рода этикетка в борьбе с инакомыслящим противником. Причем инакомыслие может принимать самые разные Формы, как духовные (в отношении христианских догм), так и этические (в отношении догм традиционной морали¹³), а также социальные и эстетические¹⁴— тот, кто ненавидит принуждение, следует своим склонностям и живет «по моде»¹⁵.

Считается, что то, что получало в XVI-XVII веках название либертинажа (освобождение от догм, скептицизм как отрицание существующего порядка и традиционных ценностей), на самом деле способствовало зарождению рационализма как философского движения бюргерства (буржуазии). Более того, с точки зрения истории идей либертинаж (или, как тогда его чаще называли, либертинизм) стал фактором борьбы зарождающегося класса буржуазии с феодализмом¹⁶ (так что не случайно еретическая секта «духовных либертенов» появилась именно во Фландрии, в экономически наиболее развитой части Франции XVI века)¹⁷. В эту же общую тенденцию либертинажа впишется и французская философия XVII века — в лице Гассенди с его скептицизмом и циклическим видением истории, а также Габриэля де Ноде и Ла Мот ле-Вайера. Так что оппозиционно настроенный парижский врач Ги Патен будет иметь полное основание описывать «гнусный дебош» в компании Ноде и Гассенди как «ужин, за которым не пили почти спиртного, но тем более свободно текла философическая беседа»¹⁸.

Характерно, что очень скоро теории философов, «выражавших идеологию левого крыла буржуазии»¹⁹ либертинажа обществом аристократов приведет к новой трансформации как понятия, так и скрывающегося за ним явления: лишенный глубинных философских начал, либертинаж постепенно становится родом светского эпикуреизма, более типом поведения, чем собственно философией. Перед последней он имеет те преимущества, что распространяет ее же идеи, даже и лишенные глубины, но более светским, более блестящим и общедоступным образом. Впрочем, началом, по-прежнему объединяющим эти два явления, останется скептицизм, нередко принимающий обличья атеизма, откуда проистекает и новая синонимия: либертен — философ — атеист.

Первым, кто развел эти понятия — под влиянием картезианской логики, разделяющей душу и тело, — был еще Пьер Бейль (в «Историческом и критическом словаре» (1695-1697)20), что имело как положительные, так и отрицательные последствия. С одной стороны, это означало признание возможности существования типа «добродетельного атеиста», примеры чему мы находим среди философов XVIII века. Но с другой стороны, термин, потерявший значение религиозного осуждения, стал все более применяться для характеристики светского поведения, которое, хоть и обладает определенной привлекательностью, все же подлежит осуждению. Так и французская «Энциклопедия» даст следующее определение: «Он (либертен) занимает срединное место между наслаждением и развратом» («Il tient le milieu entre la volupté et la debauche*)^21.

Впрочем, если существование добродетельного атеиста и оказалось возможным, то инверсия — набожный либертен — оставалась по-прежнему непредставимой. Тем самым связь между понятиями «либертен» и «философ-атеист» продолжала существовать на протяжении всего XVIII века, когда, казалось бы, в оценке явления либертинажа окончательно стало доминировать значение развращенности нравов. Еще в 1783 году Гримо де ля Реньер уподоблял две эти составляющие: «Ныне либертинаж в чести в такой же мере, что и безверие, и, кажется, что обладание добродетелью заставляет краснеть точно так же, как с давних пор обладание верой заставляло краснеть тех, кто в том признавался»²².

Нельзя сказать, что эта устойчивая — вопреки всему — ассоциация философа и либертена радовала самих философов. Так, если в XVII веке представители интеллектуальной элиты вполне сознательно называли себя либертенами в своей борьбе против нормализации морали и нравственности, то уже в XVIII веке далеко не все осмеливаются называть себя этим именем. Ламетри, например, в тексте 1749 года, известном под названием «Наслаждение» («La Volupté»), выражает опасение, «что эту милую свободу начнут преследовать под гнусным названием либертинажа и разврата, которые вызывают во мне ужас» («qu'on fasse le procès à cette aimable liberté, sous Fodieux nom de libertinage et de debauche que j'ai en hоггеuг»)²³. Но и Сильвен Марешаль, мыслитель и революционер, уже на исходе XVIII века выступит против компрометирования философии атеизма тем, что высказывания «афеев» вкладываются в книги обсценного содержания²⁴.

«развратника» («debauche»), даже если этот развратник и сохраняет позицию активного сопротивления господствующему порядку вещей?²⁵

Давно уже замечено, что в XVIII веке, пользующемся репутацией одного из самых развращенных и распутных веков в истории человечества, проблема заключалась вовсе не в том, что распутничали в это время более, чем когда бы то ни было, — но в том, что на эту тему много рассуждали, пытаясь найти самым изощренным удовольствиям философскую основу, а сами удовольствия привести в четкую систему²⁶«привилегированного класса»: лишенный реальной власти и вынужденный искать ей паллиатив, класс этот находит новую область, в которой может реализовывать свою потребность социальной активности и завоеваний. И этим новым «континентом» оказываются «чувство и секс»²⁷. В то время как философия критического рационализма и материализма утверждает примат природы и ее законов в области мысли и теорий государственного правления, аналогичные принципы декларируются авторами-либертена-ми (соответственно, и получающими статус философов) в области человеческих отношений, и прежде всего — отношений между полами. Разными путями утверждается, таким образом, одна и та же модель — естественной морали, основанной на жизненных инстинктах человека.

Так, например, Мопертюи, будучи математиком, пытается применить математические принципы к основополагающим понятиям либертинажа, каковыми являются «удовольствие» и «боль»: «Я называю удовольствием всякое ощущение, которое душа предпочитает испытать, нежели не испытать. Я называю болью всякое ощущение, которое душа предпочитает не испытывать, нежели испытывать»^28.

Аналогично, и Ламетри — и даже в еще большей степени -проповедовал подчиненность души физическим потребностям. В своей «Речи о счастье», которая содержит развернутую теорию удовольствия, проводя различия между разными типами удовольствия (грубого и тонкого, длительного и кратковременного), он доказывал принципиальную важность чувственного счастья для сохранения человеком нравственного равновесия. Он даже высказывал некоторую снисходительность в отношении к жестокости (что, в некотором смысле, уже предвещало маркиза де Сада), поскольку жестокость, как он считал, — врожденное свойство человеческой натуры. Тем самым наиглавнейшим принципом у него становилась «Природа, мать Философии», в то время как «Мораль, дочь Политики», определялась им как противоестественная (равным образом и угрызения совести определялись им как ложное чувство, проистекающее из противоестественного воспитания)²⁹.

Так, удерживая равновесие между Разумом и Природой, которые для него были синонимами, но не закрывая при этом глаза на жестокость и зло, свойственные человеческой натуре, Ламетри открывал в сексуальном наслаждении «социальное задание», существенно превышавшее дело продолжения рода.

Характерно, что и барон Гольбах во «Всеобщей морали», отбросив соображения религиозного или метафизического свойства, основывается на человеческой природе и потому признает в качестве главного двигателя общества «интерес», а в качестве финальной цели существования — счастье (что на общественном уровне может быть приравнено к «удовольствию» Ламетри). Политика, право и прочее становятся производными данного понятия. И не случайно Гольбаха, который всячески пытался создать себе «имидж» добродетельного атеиста, общество упрямо ассоциировало с безбожником и либертеном, а маркиз де Сад впоследствии называл его своим наставником и учителем. Для нас, однако, важно одно: поборники свободы мысли и свободы чувственности (sens) боролись против одного врага — одни нападали на алтарь и тем самым сотрясали трон, другие атаковали все запреты и табу сексуального и нравственного содержания. Но тем самым подрывали общественное здание, которое «уже рушилось под ударами как разума, так и сумерек инстинкта»³⁰.

МЕЖДУ ЭРОСОМ И РЕЛИГИЕЙ

— как литературного, так и бытового, который в свою очередь проецировался из индивидуально-чувственной сферы на общественную и политическую.

Но такого же рода философствование, которое к тому же имело сходные общественные последствия, было характерно, как уже говорилось выше, и для собственно художественной литературы. Причем даже для той, которая подобное философствование осмеивала и осуждала (яркий пример подобного рода — роман Пьера-Жана-Батиста Нугаре «Люсетта, или Прогресс либертинажа»³¹⁾.

Философские идеи начинают широко проникать в литературу с приходом к власти госпожи де Помпадур, испытывавшей определенную симпатию к «республике словесности», в результате чего и сами представители этой «республики» стали чувствовать себя свободнее в выборе тем, да и в самих описаниях, К этому же времени относится и зарождение журналистики: появляются периодические листки, брошюры, пасквили с описанием скандальной хроники из жизни актрис, светской жизни — они читаются в будуарах, салонах и даже в монастырях, при том что весьма часто являют собой неприкрытую апологию сексуального удовольствия, которое есть еще и «интеллектуальное наслаждение», происходящее от счастливого удовлетворения инстинкта. Но и раньше в литературе уже наблюдалась новая практика: произведения, предназначенные для пропаганды и вульгаризации новых идей, нередко заимствовали обсценную форму, и то, что сейчас мы называем романом либертинажа (роман эротический, роман «corrupteur»), становилось более увлекательным способом распространения новых знаний (илл. 6). Собственно, именно поэтому в статусе романа либертинажа отказывается, в частности, знаменитому эротическому роману «Мемуары Сатюрнена, или Привратник картезианского монастыря» («Les Memoires de Saturnin ou le Portier des Chartreux»), авторство которого приписывается адвокату парижского парламента Жану Жервезу де Латуигу, — ведь в нем полностью отсутствует философический контекст³².

Обратим внимание на то, что также и критика религии и пропаганда атеизма получают широкое распространение в первую очередь в романах именно обсценного содержания. Так, Клод Проспер Жолио де Кребийон (Кребийон-сын), друг Гельвеция и Дидро, прибегнув к популярной в то время форме восточной волшебной сказки, которая традиционно позволяла многие вольности, пишет роман «Шумовка, или Танзай и Неадарне» (1734), политическую и антирелигиозную сатиру, направленную в том числе и против теологических разногласий. При этом характерно, что, не принимая ничьей стороны — ни янсенистов, ни иезуитов, — он осмеивает их всех, а вместе с ними и религию как таковую. (Надо ли удивляться, что после появления романа его автор оказывается заточенным в Венсенскую башню, откуда выходит лишь благодаря вмешательству принцессы Конти³³?)

Дидро в философской сказке «Белая птица» (1748) уже и вовсе покушается на святая святых религиозных таинств. Белая птица, в которую, как потом узнает читатель, превратился принц Дженистан, выступает поначалу как олицетворение Святого Духа. Своим пением птица (она же — Святой Дух) приводит в состояние невиданного томления живущих в уединении китайских девственниц. И, пользуясь их состоянием «наивысшего волнения», «делает им» множество «маленьких душков» (petits esprits)³⁴.

«Жизнеописания святой Франциски Амбуазской», викарии города Нанта, в 1746 году он издает роман под названием «Венера в монастыре, или Монашенка в рубахе», в котором две монашенки, сестра Аньес и сестра Анжелина, просвещают друг друга и других сестер монастыря в отношении сексуальных практик, причем делают они это под руководством святых отцов и со ссылкой на их наставничество³⁵. Текст, который мог бы быть прочитан как откровенно эротический, если не порнографический, апеллирует, однако, к понятиям, дискутируемым и в философской, и в теологической литературе. Так, различие между религией земной и религией небесной позволяет монашенкам «сознательно» и «безгреховно» освободиться отданного ими обета целомудрия³⁶. Понятие верности своей конгрегации оправдывает связь с монахами того же ордена. Рациональные аргументы становятся тем самым «идеологической подкладкой» похотливых сцен, но сами сцены, описанные в диалоге двух простодушных монашенок, оказываются благодаря литературным свойствам текста, смеси в нем «вуайеризма» и «удовольствия от слова», лишенными собственно порнографической грубости. Основной же вывод романа можно было бы назвать философским ~ во всяком случае, в понимании XVIII века. То, что происходит в кельях, в монастырских садах и в других местах, которые только может вообразить себе автор, есть одновременно потребность сладострастия и хвала ему. И оно не постыдно, потому что в нем говорит голос самой Природы.

Следующий роман Баррена, «Наслаждения монастыря, или Просвещенная монахиня», опубликованный им почти пятнадцать лет спустя, в котором сестра Доротея увещевает сестру Жюли уступить домогательствам брата Кома, имел и вовсе нешуточную «педагогическую» функцию: освободиться от предрассудков в области сексуальной жизни, — но также и предостеречь мать, желающую, чтобы ее дочь приняла монастырский постриг, от скоропалительного решения. А за всем этим, как следует из авторского вступления к роману, стоит призыв к упразднению женских монастырей, ради чего, по уверению автора, этот роман и был написан³⁷.

Но, возможно, наиболее яркий пример тенденции того же рода — знаменитый роман, известный под названием «Тереза-философ», авторство которого, до сих пор дебатируемое в науке, приписывается тем не менее маркизу д'Аржансу, автору «Китайских писем», «Галантных монашенок», близкому другу прусского короля Фридриха II.

скандальной истории, связанной с открывшимися злоупотреблениями известного проповедника Жана-Батиста Жирара (1680-1733), которого одна из его духовных дочерей, Катрин Кадьер, обвинила в обольщении и сексуальном принуждении, то есть своего рода духовном инцесте. История эта в 1731 году взбудоражила всю Францию, вызвала длительные дебаты и стала символом начавшейся антиклерикальной кампании, тем более что в ходе следствия обнаружилась также и вина самой пострадавшей (впадавшая в мистические экстазы Катрин Кадьер будто бы показала святому отцу рану на своем левом бедре как свидетельство сошествия на нее Святого духа, чем спровоцировала его, согласно одной из версий, присутствовать в дальнейшем при ее экстазах и даже по мере сил содействовать им). Именно эта история, вложенная в уста юной наивной Терезы, подруги Катрин (в романе — Эрадис), и ложится в 1748 году в основу текста «Тереза-философ, или Воспоминания, касающиеся истории отца Диррага и мадемуазель Эрадис», ставшего своеобразной классикой жанра³⁸.

На самом деле описанная выше история составила лишь вступление к первой части романа. Вторая его часть, возможно, наиболее традиционная для жанра эротических романов, представляла собой историю «падшей женщины», в дом которой волею судеб попадала героиня (Тереза). Впрочем, и здесь при желании можно было увидеть скрывающуюся за эротическими и даже порнографическими описаниями критику нравов, а в высказываниях госпожи Буа-Лорье³⁹ — незаметно инкорпорированные идеи Просвещения. Наибольший же интерес представляла его первая часть, имевшая форму одновременно физиологического и метафизического трактата (при том, что в целом роману была придана форма исповеди): в ней Тереза сначала невольно, а потом уже и вполне сознательно оказывалась свидетельницей многочисленных диалогов между своей благотворительницей, г-жей С, и аббатом Т., касавшихся материалистической теории страстей, теории религии, которые, впрочем, сопровождались также и практическими действиями (ср. названия некоторых глав: «Определение того, что следует понимать под словом "природа"», «Изучение религий в свете естества», «О происхождении религий», «О происхождении чести», «Жизнь человеческая может быть сравнима с броском костей» и т. д.). Основной урок, который получала в ходе этих многочасовых бесед юная Тереза, заключался в том, что любовь есть физическая потребность и должна восприниматься как таковая, а религия и Бог, эти изобретения человечества, есть не что иное, как сама Природа. Отсюда, в свою очередь, вытекала и ставшая известной теория полового акта, сопоставимого с необходимостью опустошения ночного горшка (илл. 7) (аббат даже объяснял в связи с этим своей приятельнице, а затем и Терезе строение половых органов и способы контрацепции). Также и абстрактные понятия счастья, чувства, морали трактовались как производное наших органов и ощущений: с точки зрения природы, учил аббат, морали не существует. Так, за пятьдесят лет до появления романов де Сада, были сформулированы основные принципы, которые в дальнейшем стали ассоциироваться уже преимущественно с его именем.

….]

Можно указать также на «Современного Аретина» аббата Дю Лоранса (1763) ⁴⁰— религия («Я дал название "Аретин" этой книге, потому что этот сатирический автор никого не пощадил в своем веке: более умудренный, чем он, я уважаю людей, но критикую их заблуждения и предрассудки»⁴¹ (см. илл. 8). И далее мнимый издатель книги, которого аббат делает китайцем, рассказывает, как он в разные годы обращался к разным религиям — христианству, исламу, иудаизму — и как ни одна не принесла ему облегчения, но особенно негативные чувства у него вызвало именно христианство, и в особенности иезуиты (рассказ «Три иезуитских монастыря»). В конце же первого тома «Современного Аретина» автор сюжетно подводил к проблеме, о которой в его время шли бесконечные споры, — проблеме целомудрия и безбрачия, — показывая на примере истории своих героев, что и то и другое есть преступление перед природой, которого никак не мог желать Бог, если Он вообще существует. Вместе с тем христианские догмы рисовались Дю Лорансом как такие же порождения человеческой фантазии, что и позы божественного Аретина⁴².

Наконец, к этой же тенденции эротической антирелигиозной литературы примыкает и «L'Erotica Biblion» (1783) уже упомянутого нами Мирабо-сына, в котором доказывается, что в античные и библейские времена нравы были еще более развращенными, чем ныне, а Священное Писание и писания Отцов Церкви содержат не менее извращений и непотребств, чем современные романы. Впрочем, у Мирабо уже совершенно отчетливо проступает и другое: либертинаж для него — скорее игра, развлечение, которые он использует одновременно в политических целях: для подготовки неизбежной смены политического и государственного устройства. Если общество развращено — такова его логика, — то в этом вина правительства.

КОНЕЦ ПРЕКРАСНОЙ ЭПОХИ ИЛИ ПРОЛОГ 1789 ГОДА?

Собственно, именно к концу века, в последние десятилетия перед революцией, роман либертинажа приобретает свойственную его поздней модификации двойственность. Как это мы видели уже у Мирабо-сына в романе «Мое обращение», эротические и даже порнографические описания легко поддаются в нем реверсивной трактовке: не столько (и не только) игривые, соблазнительные сцены, сколько резкая критика и общества, да и самого либертинажа, скрывающаяся за мнимой игрой. Так, абсолютно амбивалентную роль играет либертинаж в известном романе Никола Ретифа де ла Бретона «Совращенный поселянин» (1775), где автор, казалось бы, с упоением описывая различные его формы (либертинаж ставшего светским человеком поселянина Эдмона; доведенный до пароксизма либертинаж Годе; разные формы женского либертинажа⁴³«выходит на тему» классового содержания данного социального явления. Критикуя светский, аристократический либертинаж, сеющий зло и приводящий к гибели по природе своей благородных героев, Ретиф в целом выступает словно от имени тех, для кого либертинаж есть лишь вольность нравов, «сладострастная практика бездельников». На самом же деле, будучи учеником и последователем Жана-Жака Руссо (весьма непоследовательным, надо сказать; впрочем, стоит помнить, что современники дали Ретифу прозвище «Rousseau du ruisseau» — «ручейный Руссо»), Ретиф отвергает не столько практику либертинажа, которая эстетически его явно притягивала, сколько его философские основания, ассимилируя тем самым материалистическую теорию и либертинаж⁴⁴.

Подобная же двойственность, за которой просматривалось в том числе и социальное происхождение автора, характеризует и другой роман, написанный почти десятилетие спустя и известный под названием «Любовные приключения кавалера Фобласа» (1797) Жана-Батиста Луве де Кувре. Правда, в отличие от романа Ретифа де ла Бретона, это была своего рода современная утопия, в которой словно ностальгически сублимировались «идеальные черты» уже уходящей эпохи⁴⁵ (и тем самым то, что она завершалась, делалось очевидным). В данном случае примечательно еще и то, что роман, ставший своего рода символом dolce vita Старого режима, так что Фоблас последующими поколениями воспринимался как «типичный француз аристократического XVIII века», «последний из либертенов»⁴⁶, вышел из-под пера сына парижского торговца Луве. Писатель, добавив себе благородную частицу «де», свои знания об аристократических нравах эпохи почерпнул боле из книг, чем из жизни (в круг источников его романа входили среди прочего романы Кребийона-сына, Лакло, но также Руссо и Вольтера⁴⁷). При этом мир, в котором жили герои Луве де Кувре, казался стабильным: по-прежнему радостно служили своим господам слуги, и по-прежнему тем же господам, но по-своему, служили субретки. И казалось, что ничто не предвещает скорых и неминуемых потрясений.

⁴⁸, который, как он сам в том признавался, старался наполнять (или разбавлять) легкомысленные сцены серьезными пассажами, где «показывал большую любовь к философии, и особенно к республиканским принципам, достаточно редким для эпохи, в которую... писал»⁴⁹. Первое, как мы уже видели, было не новым, но от уважения к «республиканским принципам», действительно, веяло новизной. Оно находило выражение и в истории патриота Ловзинского, страдания и испытания которого представляли собой своего рода контрапункт легкомысленной жизни заглавного героя, и в подозрении, высказанном любовником умной и сладострастной интриганки маркизы де Б., что, «если бы она родилась простой бюргершей, то вместо того чтобы быть галантной женщиной, она была бы попросту женщиной чувствительной»⁵⁰, а также в тирадах против порабощения женщины, за свободный выбор и развод.

В еще более острой форме критика общественной жизни и общественных отношений, скрываемая за эротическими описаниями порой уж совсем обеденного свойства, получила отражение в своеобразном жанре, имевшем весьма широкое хождение в предреволюционные годы (его обычно относят к совсем уж третьесортной литературе либертинажа). Я имею в виду так называемые мемуары куртизанок (вариант; публичных женщин — а проституция действительно увеличилась в предреволюционные годы, о чем свидетельствуют и архивы полиции⁵¹«художественном повествовании», и мемуары эти не могут рассматриваться как подлинное свидетельство, но их обилие все же заставляет историков рассматривать подобного рода тексты как пусть и косвенное, но все же отражение исторической истины. Большинство из них поражает своим все усиливающимся пессимизмом и своеобразным «утяжелением» описаний дебоша, который уже теряет все очарование сладострастия, присущее лучшим романам либертинажа, и «превращается в каталог поз и положений»⁵². На смену поиску удовольствия, которое было, как мы видели, основной составляющей философии либертинажа, приходит размышление о риске, которому подвергаешься, вступая в связь (так, героиня одного из подобных романов, анонимного сочинения «Переписка Эвлали, или Картина парижского либертинажа», оплакивает участь своей подруги, которую совратитель «повесил на дереве с отрезанными сосками»⁵³). Гедонистические настроения, едва возникнув, очень быстро сменяются здесь размышлениями о болезнях, разрушении, смерти. И над всем царит идея справедливого возмездия. «О, роковой либертинаж, до чего ты меня довел!» — восклицает героиня «Переписки...» в финале⁵⁴.

За гигиенической и экзистенциальной проблематикой нередко скрывается чисто социальная и политическая подоплека. Обратим внимание, что практически все героини описывают бессилие своих благородных клиентов, толкающее их на разного рода извращения. Возникает ощущение, что сама эпоха Старого режима характеризуется утратой сексуальной энергии. И напротив, те, кто традиционно воспринимался как маргиналы общества, — слуги, конюхи, ремесленники и проч. — характеризуются как обладатели утраченной аристократами силы. Политическая коннотация здесь очевидна: возрождение задыхающегося века может прийти лишь от низов, потому что элита уже более ни на что не способна. Эта логика станет чуть позже центральной в памфлетах времен революции, где аристократ, враг народа, будет ассоциироваться со стерильной сексуальностью, в то время как третье сословие станет воплощением вновь обретенной мужественности⁵⁵.

приходит тягостное размышление о будущем этого так называемого Просвещения. Каждый частный дебош с необходимостью создает массу общественного дебоша, который, в свою очередь, провоцирует частный. Так же как куртизанка раскаивается в том, что поддалась соблазну, но не может уже ничего изменить, так и Франция уже не в состоянии сойти с дороги зла. Именно об этом совершенно отчетливо говорит анонимный автор «Исповеди куртизанки, ставшей философом» (1784), который, в преддверии исторического кризиса, проводит параллель между ложным путем проституции и ложными путями нации⁵⁶.

многовековой коррупции. «Остерегайтесь слишком увеличивать народонаселение», — говорит либертен Долмансе юной Эжени в программном тексте де Сада «Философия в будуаре» (1795)⁵⁷. За этой фразой — весь глубокий скепсис Сада в отношении «очистительных возможностей» революции. В своей замечательной и по сей день не потерявшей актуальности статье Пьер Клоссовски писал: «Революция, переживаемая старой и разложившейся нацией, никоим образом не может дать ей надежду на возрождение; не может быть и речи о том, что начнется счастливая эпоха обретенной естественной невинности, поскольку эта нация освободилась от аристократии. Режим, основанный на свободе, по Саду, должен стать и в действительности станет ни больше, ни меньше, как разложением монархии, доведенным до предела. <...> Иными словами, уровень преступности, до которого ее довели бывшие властители, сделает эту нацию способной пойти на цареубийство с целью установления республиканского правления, то есть социального порядка, который в силу свершившегося цареубийства вызовет к жизни еще более высокий уровень преступности»^58.

СУБЛИМАЦИЯ ЗЛА

Тема отношения маркиза де Сада к революции и взаимоотношений его трансгрессивной философии с революционной идеологией конца XVIII века слишком обширна, чтобы пытаться ее решать в рамках данной статьи. И тем не менее обратим внимание на те позиции, где Сад, словно продолжая «дело» своих предшественников-либертенов, незаметно (или, наоборот, слишком уж заметно) опрокидывает все их построения, сослужившие, как мы уже видели, свою службу готовившемуся «делу Революции».

Казалось бы, в основе эротологии Сада лежит, как уже упоминалось, философия природы Гольбаха, чьи труды «Система природы» и «Здравый смысл» он почитал своими настольными книгами⁵⁹— движение мира и тела в его естественном, природном движении и самовыражении. Именно эту истину пытаются донести опытные либертены у Сада до своих жертв (или своих учениц, что часто одно и то же). Но именно здесь читателя подстерегает опасность: инициация юных героинь, их вхождение в храм любви, он же храм природы, происходит путем неестественным. И тот же Долмансе в «Философии в будуаре» начинает с того, что приобщает Эжени к содомскому греху, который, будучи «неестественной» формой любви, вместе с тем природно оказывается вполне возможным: безразличная ко всему природа позволяет и эту форму отношений.

Но и удовольствие (plaisir), основное алиби и «raison d'être* либертенов, становится у Сада, открывшего тайную связь, что существует «между сексуальностью и деспотизмом», — источником зла, готовым вспыхнуть в любой момент («сама природа содеяла так, что к высшей форме наслаждения мы приходим через боль»⁶⁰, «нет мужчины, который не захотел бы стать деспотом в тот момент, когда он кончает»⁶¹). Именно это заставляет его скептически увидеть в политических выступлениях революционной эпохи, но также и во всех убийствах, грабежах и насилии — не Политику, не Общественный интерес, но саму Природу, игралище темных и страшных сил, скрывающуюся каждый раз за новым обличьем. «Естественное состояние перестает видеться нормативным раем, напротив, оно видится сгущением, концентрацией всех ужасов общественного состояния»⁶². «Нас возбуждает не объект похоти, а сама идея зла», — утверждает Сад.

— его эстетическую привлекательность, искусство «красиво жить» и «красиво любить»⁶³.

Впрочем, еще за несколько лет до того, как сам маркиз де Сад решил взяться за перо, во Франции был написан роман, — может быть, один из самых великих романов XVIII века, последний классический роман, отразивший кризис Просвещения и классицизма, — который, в не меньшей степени, чем тексты де Сада, хотя и по-своему, показывал, как эротика и либертинаж, доведенные до крайности, теряют свое основное содержание получения удовольствия и его поиска. Речь идет, разумеется, об «Опасных связях» Шодерло де Лакло (1782). Как и Сад, Лакло исходит из уже известных нам предпосылок: человеческие отношения сводятся у него к отношениям сексуальным. Только над ними у Лакло властвует уже не Природа, но Абсолютный холодный разум, при том что сексуальность (Природа) по-прежнему занимает место Бога (Религии) и вытесняет тем самым идею вечного спасения. Проблема у Лакло заключается в том, что его герои получают удовольствие не от физического наслаждения, которое для них есть лишь путь к достижению цели, но от наслаждения интеллектуального (умозрительного): возможность насаждать без ограничений свою волю -вот что является в конечном счете целью всех действий Вальмона и Мертей. Не случайно Андре Мальро в своем ницшеанском анализе этого романа Лакло говорил об «эротизации воли» у Лакло⁶⁴, что в конечном счете и сделало этот роман гораздо более современным и вневременным, чем многие другие романы той эпохи.

Примечательно, что потомки увидят в сочинении Лакло не только «сумеречную критику» Старого режима, обнажение пустоты всей его расшатывающейся системы, но и то, что единственной силой, способной удержать этот режим, оказывается «насилующая воля»⁶⁵. Так создается мир принуждений, карцеральный мир, исполненный одержимости и перверсии, который, как теперь выясняется, не просто увенчал век Разума и Просвещения, но был его незримой, но неотъемлемой составляющей^66.

«Книги либертинажа комментируют и объясняют революцию», — записал Бодлер в набросках к так и не завершенному им предисловию к «Опасным связям» Шодерло де Лакло. И в самом деле, литература либертинажа, как мы уже успели убедиться, став во многом прелюдией и комментарием грядущей Революции, своеобразным «ферментом ее брожения»⁶⁷, была субверсивна и революционна даже a contrario — признанием пустоты тех ценное? тей, что составляли содержание эпохи и которые словно очищали путь для поиска ценностей иного рода. Надо ли удивляться, что и путь многих писателей-либертенов оказался впоследствии связанным с революцией? К жирондистам примкнул Луве де Кувре. Генерал Шодерло де Лакло стал в 1791 году комиссаром Военного министерства, которому была поручена реорганизация театральных трупп молодой Республики, а в 1800-1803 годах — активным участником революционных-войн под предводительством генерала Наполеона Бонапарта. Что же касается графа Мирабо-сына, то после многочисленных превратностей судьбы, за три года до смерти, он был еще избран в 1789 году депутатом в Генеральные штаты от третьего сословия⁶⁸.

МЕЖДУ «ЧЕЛОВЕКОМ ПОРЯДОЧНЫМ» И «ЧЕЛОВЕКОМ ЧУВСТВИТЕЛЬНЫМ»: СОФИЗМЫ ЛЮБВИ

До сих пор мы говорили о XVIII веке как об эпохе, воспевавшей физическую любовь, сделавшей ее главным своим занятием, когда, казалось бы, постьдным считалось верить в чувство и в нравственные обязательства, с ним связанные. «Не слушайте никогда вашего сердца* — так звучал один из лозунгов литературы либертинажа. А в романе, например, Пьера-Жана-Батиста Нугаре «Парижская сумасбродка, или Причуды любви и доверчивости» (1787)⁶⁹

И оттого легко может показаться, что не было ничего более противоположного, чем либертинаж и зарождающийся параллельно в литературе, но также и в бытовом сознании сентиментализм. В этом нас, в частности, могли бы убедить и многочисленные пародии на Руссо в романах либертинажа: пародия на «Новую Элоизу» в «Современном Аретино» аббата Дю Лоранса (1763) (глава «Супруга Сюза»)⁷⁰, пародия на «Эмиля* в романе Мирабо-сына «Поднявшийся занавес, или Воспитание Лоры» (1782, подробнее см. ниже), пародирование пары влюбленных Юлия — Сен-Пре в образах Вальмона и Турвель у Шодерло де Лакло и т. д.

И все же стоит только внимательно вчитаться в романы либертинажа, как становится очевидно, что любовь в ее платоническом понимании в них присутствует, равно как и понятия о чести и порядочности (honnêteté), получившие, как уже говорилось, право гражданства во Франции в середине XVII века. И герои «Заблуждений сердца и ума» Кребийона-сына, и главные действующие лица «Терезы-философа», и даже персонажи произведений божественного маркиза в определенные моменты вполне способны рассуждать и о чести, и о чувстве.

Так как же случилось, что система запретов и разрешений, лежавшая в основе кодекса «порядочности», легла также и в основу либертинажа, вплоть до того, что между ними в определенном смысле стерлась грань и в XVIII веке нередко оказывалось невозможным «сойти за honnête homme, не будучи débauché»?⁷¹ сентиментализм?'

Но для начала я позволю себе напомнить о некоторых составляющих понятия «порядочный человек», которые оказались впоследствии важны для поведенческого комплекса либертена.

1. В XVII веке литература (романы и трагедии), взявшая на себя заботу о воспитании «порядочного человека», учила читателей познавать собственную природу и развивать свои возможности. Считалось, что человек высокого происхождения, который, по определению, призван быть «порядочным», одновременно должен обладать качествами хорошего психолога и философа, чтобы уметь управлять собой и управлять другими. Следует знать любовь в другом и самом себе, чтобы знать, как от нее защититься.

2. Порядочный человек находит свое удовольствие в социальной жизни; В ней он практикует искусство нравиться, которое предполагает принесение в жертву своей особости. Требование подчиняться правилам приличия (все имеет свое время и свое место) сочетается с предписанием культивировать удовольствия. Нравственные качества требуются лишь в той мере, в какой они способствуют светскому общению.

3. Порядочный человек должен обладать легкостью и блеском ума, не впадая при том в педантизм. Совершенство понимается как производное от меры, и шевалье де Мере пишет: «Даже если благородный человек имеет определенное занятие (как, например, война, которая есть самое прекрасное занятие в мире), даже если он что-то знает в совершенстве и вынужден по тем или иным причинам посвятить этому занятию жизнь, ню его поведение, ни его разговор не выдают ни в малейшей мере то, чем он занят»⁷².

«обходительно ухаживать за дамами» (galanterie). Причем именно в этой области благородство (honnêteté) уже в XVII веке существенно отходит от морали. Любовь — это сражение, битва, в которой не следует быть слишком щепетильным и разборчивым. Благородство же здесь выражается в первую очередь в искусстве обольщения. Легкость, непринужденность, грациозность, ум, красноречие — лучшие козыри любовника⁷³. Так как же либертинаж смог ассимилировать правила «хорошего тона» и подверстать их под собственную идеологию? В историческом плане это произошло почти незаметно: в эпоху Регентства то, что называлось либертинажем, приобрело, как уже отмечалось выше, светские очертания, перестав быть интеллектуальной экстравагантностью и превратившись в «модное приличие», почти норму, а точнее — идеал «искусства жизни» — пресловутый le savoir-vivre, Воспитание либертена стало почти обязательной составляющей воспитания «модного кортеджиано» (с XVII века во Франции понятие cortegiano, «придворный», нередко употреблялось как сидо ним понятия honnête homme, «порядочный человек⁷⁴). И не случайно в это же время в литературе роман воспитания становится одной из форм литературы либертинажа. Идеальный куртизан (то есть придворный), чтобы соответствовать тону двора, должен был быть либертеном.

На самом деле культивирование удовольствия в сочетании с требованием подчиняться правилам приличия, которое либертен унаследовал от «кортеджиано», только с той разницей, что теперь «культивирование удовольствия» переместилось на первый план, помещало его в напряженное поле антиномий: либертен оказывался между запретом и его преодолением, между реальностью и воображаемым. Он вынужден был подчиняться господствующему закону и вместе с тем сопротивляться ему, что, в свою очередь, заставляло его в зависимости от места и момента действия быть обольстителем, эрудитом, философом или светским человеком. Последнее вносило и определенную коррективу в представление о либертене как отбрасывающем всяческие условности. Правильнее было бы говорить о нем как об умеющем презирать условности- нов рамках существующей условной культуры.

Так, например, в романе Кребийона-сына «Заблуждения сердца и ума» (1736) — по общему признанию, «хартии либертинажа» — юный Мелькур ловит своего опытного друга-либертена, преподающего ему уроки светской жизни, на противоречии, которое на самом деле как раз и составляет один из «законов» поведения либертена. Версак говорит о необходимости отступления от правил («... следуя общепринятым правилам поведения, вы останетесь навсегда заурядным человеком... чем оригинальнее вы будете... как в отношении мыслей, так и в отношении поступков, тем лучше»). И туг же призывает к вуалированию всякой самобытности («... вы должны научиться так искусно скрывать свой характер, чтобы никому не удавалось разгадать его. К умению обманывать людей следует еще прибавить способность проникать в характеры других, вы должны постоянно стараться разглядеть за тем, что вам хотят показать, то, что есть на самом деле»⁷⁵).

— быть как все и при этом сохранять свою индивидуальность — и кроется существенный для нас момент смыкания кодекса «порядочности» и либертинажа (интересно, что и одно из ранних определений либертена как раз учитывало эту двойственность: «... враг всяких принуждений, который следует своим наклонностям, не отклоняясь при этом от правил честности, благородства и добродетели»⁷⁶⁾.

Высказанное здесь же требование Версака «проникать в характеры других» предельно точно отражает присущую либертинажу «концепцию» отношений между мужчиной и женщиной, которые, перестав быть вопросом сугубо «аффективным» или «экономическим», становятся вопросом тактики и внешнего соблюдения приличий при нередкой брутал ьности происходящего. А позже — доведенные до логического предела — оказываются тем способом получать удовольствие от удовлетворенного тщеславия, которое заменяет и само эротическое удовольствие (как мы уже видели выше на примере героев Лакло). Но задумаемся: так ли уж это далеко от кодекса «порядочного человека» — уметь управлять собой и управлять другими! (Ср. также характеристику, которая в романе Кребийона дается другой героине — маркизе де Люрсе: «Она хорошо изучила женщин, а также и мужчин, и знала тайные пружины, коим повинуются и те и другие»⁷⁷.)

Именно поэтому в отношениях, культивируемых либертина-жем, нет ничего более компрометирующего, чем любовь-страсть. И дело не только в том, что она вносит иррациональный момент в разумно регламентированную игру, в результате чего влюбленный становится смешон и нелеп. Дело еще и в том, что монологичность любви-страсти, всецело сосредоточенной на своем предмете, противостоит еще одному принципу honnêteté — не впадать в педантизм: ни его поведение, ни его разговор не выдают ни в малейшей мере то, нем он занят. Так, герцог де Лозен в своих мемуарах рассказывает о графине Эспарбель, преподносящей урок влюбленному в нее графу де Бирану: «Поверьте мне, мой маленький кузен, ныне не пристало вести себя романически; это делает вас смешным, да и только. У меня была одно время склонность к вам, дитя мое, и не моя в том вина, -если вы приняли ее за великую страсть <...> У вас есть все, чтобы нравиться женщинам: воспользуйтесь этим и будьте уверены, что потеря одной может быть компенсирована обретением другой; это лучший способ быть счастливым и обходительным»⁷⁸.

Итак, для светского человека и аристократа либертинаж мог соотноситься с игривой обходительностью (galanterie enjouée), а представление о том, что любовь — это сражение, битва, находило выражение в искусстве обольщения (puissance de séduction)⁷⁹. Будучи светским по преимуществу, но поставив вместе с тем во главу всего удовольствие, либертинаж придал тем самым культуре XVIII века еще одну характеристику, предвосхитив многое, что, казалось бы, было открыто лишь в XX веке⁸⁰«Intus ut libet, foris ut moris est» («Внутри как угодно, внешне в соответствии с традицией»)^81. «Я вас люблю», всего лишь вежливо маскировал благородной формулой непреодолимость своего желания («Je vous aime» означало: «Je vous désire»). В «Энциклопедии», где галантная и вежливая любовь противопоставлялась пороку и разврату, само слово «либертинаж» определялось в том числе как ««благородное имя», которым «народы маскируют свои пороки»⁸². Так возникала игра между приличием языка и неприличием поведения, между формой и реальностью. Весь словарь галантности и светскости мог быть понят на двух уровнях: количество формул «с двойным дном» увеличивалось.

Одним из следствий данного явления было то, что вопреки стереотипному представлению о либертене как дебошире и развратнике либертинаж мог описываться даже и не как результат (сексуальный акт), но как сам процесс обольщения. Так, например, у Кребийона-сына в его романах нет любви, которая не была бы физической или не имела тенденцию сделаться таковой. Но при этом сам рассказ каждый раз строится таким образом, что удовольствие сформировано ожиданием или же воспоминанием о давнем или недавнем удовольствии или описанием всей стратегии любовного наступления. Описание всех этих «стыдливостей» (pudeurs) и создает всевозможные нюансы⁸³.

Характерно, что в одном из своих первых рассказов, «Сильф, или Сон Госпожи де Р***, описанный ею самой в письме Госпоже де С***» (1730), Кребийон-сын сделал своим героем фантастическое существо, чья репутация «опасного любовника» обязана была магической власти, которой он обладал и о которой вместе с тем сожалел: «Мы знаем, что происходит в женском сердце, как только у нее возникает желание, мы его удовлетворяем»⁸⁴«Любовник, который знает обо всем, о чем думают, очень неудобен. С ним не существует более дистанции между признанием и чувством, желанием и удовольствием...»⁸⁵

Так и в основе «главного» романа Кребийоиа «Заблуждения сердца и ума» лежит изложение и угадывание «задних мыслей» и чувств героев, скрывающихся за галантной риторикой. Но по мере того, как все более ухищренными становятся чувства и желания, делается очевидным, что вместе с вопросом о психологической правде чувства и желания ставится и вопрос о правде языка. Сомневаться в искренности чувства означает также вопрошать себя, существует ли для него адекватное и аутентичное выражение (именно поэтому в глазах маркизы алогизмы обращенного к ней любовного письма могут выражать как любовь, так и просто желание показать свою любовь, всего лишь играя в нее). В романе герои считают, что они влюблены, они говорят, что влюблены, они считают влюбленными других — возникает целый поток риторики. И мы начинаем понимать, что софизмы любви и есть сама любовь. А возникающая игра между приличием языка и неприличием поведения, между формой и реальностью побуждает трактовать в определенной степени и само чувство как порождение языка.

Но как раз лингвистическая составляющая либертинажа, согласно которой именно язык организует материю восприятия, — и как тут не вспомнить сенсуализм Кондильяка — неожиданно сближает этот тип литературы с явлением, казалось бы, совершенно иного порядка — чувствительной литературой, наследием средневековой куртуазности, на которую наложились новейшие течения неоплатонизма и глашатаем которой во Франции стал еще в 1720-е годы Мариво. А ведь именно ему принадлежало открытие любви как рождающейся в первую очередь в речи, а не во внеположной речи реальности.

< Считается, что сентиментализм как открытие чувства стал выражением новой бюргерской этики, противостоявшей аморальности пресыщенных аристократов⁸⁶. Другие исследователи настаивают на ложности данной гипотезы, считая, что сентиментализм и либертинаж существовали и в жизни, и в литературе как две параллельные друг другу тенденции, выразившие борьбу за освобождение чувства (сентиментализм) и чувственности (либертинаж) — во имя всеобщего грядущего освобождения⁸⁷«Юлии, или Новой Элоизе» (1761), главный герой которой, чувствительный Сен-Пре, окончательно закрепляет за чувством функцию искупления «заблуждений сердца и ума», которая ранее принадлежала физическому удовольствию как выражению естественной потребности природы.

И действительно, в целом ряде романов, определяемых ныне как романы либертинажа, либертинаж, хотя и мыслимый как отказ от всех форм проявления сильного чувства (от влюбленности, поскольку она порабощает; от эротического настойчивого желания — либертен должен сам выбирать себе жертв; от всего непосредственного — либертен презирает то, что дается сразу), все же оказывается неким преддверием открытия «чувства» именно в его метафизическом, идеалистическом понимании, приоритет которого сами французы уже с середины XVI11 века отдавали немцам⁸⁸. Так, уже известный нам граф Мирабо создает в 1788 году роман «Поднятый занавес, или Воспитание Лоры»⁸⁹, своего рода либертинажную версию «Эмиля» Руссо, в котором, несмотря на его провокативный и даже пародийный характер, все же парадоксальным образом создается некое подобие сентиментальной идиллии. Еще серьезнее дело обстоит в «Любовных похождениях кавалера Фобласа», где бесконечные любовные авантюры героя, его метания между любовью чувственной, греховной, и любовью искупительной, сентиментальной, приобретают видимость поиска истины — своего рода «схождение во ад, чтобы стать в финале романа достойным законного брака»^90.

Намек на то же завершение заблуждений есть и в незаконченных «Заблуждениях сердца и ума» Кребийона: во всяком случае, появление прекрасной Ортанс, несмотря на ее временное поражение перед опытной соперницей-либертенкой, дает возможность предположить, что либертинажный опыт героя станет определенным этапом на пути постижения истинного чувства.

«Опасные связи» — роман о либертинаже и его крахе — все равно оказывается инкорпорирован свой роман о любви именно как о чувстве, мимо которого и по сей день некоторые интерпретаторы стараются пройти, считая, что линия Вальмона и президентши де Турвель достаточно маргинальна для «Опасных связей» (эта же точка зрения отразилась и в блистательной сценической адаптации романа немецким драматургом Хайнером Мюллером «Квартет»). А между тем де Турвель не только олицетворяет собой истинное, непритворное чувство, но в определенной степени предвещает тех романтических героинь, которые появятся уже в литературе следующего века (недаром сам Лакло говорил, что Турвель — единственный абсолютно вымышленный образ, примеров которому он не мог найти в действительности). И если роман Лакло и не превращается в финале в сентиментальный, то лишь благодаря «последовательности» Вальмона, не решившегося полностью отдаться чувству, но все же явно попавшего под его влияние.

Любопытно, что та же тенденция выражена и в «Терезе-философе», романе на грани порнографии, где весь опыт философского (и не только) либертинажа, через который проходит героиня, является своего рода инициацией в истинное идеальное чувство, которому Тереза отдается в финале, полюбив графа, — как если бы ее чувствительность вырастала от соприкосновения с пороком⁹¹.

Конечно, две системы ценностей, чувство и чувственность, сентиментализм и либертинаж, в принципе были плохо совместимы. Однако их внутренняя борьба, их неизбежное столкновение и даже переплетение многое определили в дальнейшем развитии литературы. В определенном смысле можно было бы сказать, что именно эта борьба двух тенденций заставила осознать всю разницу, существующую между желанием и любовью, — и тем самым научила прислушиваться и выражать движения человеческого сердца.

Несколько десятилетий спустя то же прохождение через опыт либертинажа, но на этот раз необходимое для постижения божественной любви, станет сюжетным ходом двух экспериментальных романов раннего немецкого романтизма, «Люцинды» Ф. Шлегеля (1799) и «Годви» К. Брентано (1801), которые принято ныне рассматривать как мета-романы об истории философии любви. Но это — уже тема другого разговора.

ПРИМЕЧАНИЯ

écrites au donjion de Vincenne pendant les années 1777 à 1780. Цит. no: Romanciers libertins du XVIIIe siècle. Édition établie sous la direction de Patrick Wald Lasowski. T. 2. Paris: Gallimard, 2005 (Bibliotheque de la Pléiade). P. 1533. Здесь и далее, если иного не оговорено, перевод цитат выполнен автором статьи.

2 Об этом упоминал в предисловии к публикации писем уже сам П. Манюэль (см.: Lettres originales de Mirabeau... P. 36-37. См. также: Romanciers libertins du XVIIIe siècle... P. 1532).

éraire, philosophique et critique par Grimm, Diderot, Raynal, Meisteretc. Paris, 1882. Т. XIV. P. 49.

4 В этой статье я сознательно не касаюсь вопроса об эстетической составляющей либертинажа, производной аристократического образа жизни, которая принципиально важна для характеристики явления. См. об этом подробно, в частности: Delon М. Le savoir-vivre libertin. Paris: Hachette, 2000.

5 Цит. no: Romanciers libertins du XVIIIe siècle... P. 1533.

7 Nerciat A. de. Felicia ou Mes fredaines // Romanciers libertins du XVIIIe siècle... P. 763.

8 Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 50.

9 Все вышеперечисленные свойства были описаны в трактатах, составивших на разных этапах антологию поведения «порядочного человека». См., например: Faret. L'Honnête homme ou Tard de plaire à la cour (1630); Chevatierde/ Mini Conversations (1668); Idem. Discours (1677). Т. 1 -3. Среди общих работ на эту тему см.: Magendie М. La politesse mondaine et les théories de l'honnêteté en France, au XVII siècle, de 1600 à 1660: 2 vol. Paris: Alcan, 1926; Baustert R. L'honnêteté en France et à l'etranger étude comparative de quelques aspects// Horizons européens de la littératurefrançaise. Tubingen, 1988. P. 257-265.

10 Ср. объяснение, которое этому явлению дает Пьер Клоссовски в эссе «Сад и революция» (1967): «... в то время, как нравственные и религиозные поры старой иерархии лишались своего содержания, эти продвинутые люди вдруг оказались выбитыми из колеи, дезориентированными; дело в том, что либертинаж обладал значением лишь при том уровне жизни, который был у них в ниспровергнутом обществе; теперь же, когда трон рухнул <...>, когда церкви были разграблены и богохульство превратилось в привычное дело для масс, эти имморалисты стали выглядеть чудаками» (пер. с фр. Г. Тенниса; цит. по изд.: Маркиз де Сад и XX век (сборник статей). М.: РИ К «Культура», 1992. С. 27).

ècle. Paris: Gallimard, 1998.

12 Любопытно, что в европейских языках мы не имеем полного аналога французских понятий libertinage и libertin. Так, в немецком языке, как, собственно, и в русском, на первый план выходит значение «вольнодумец» — «Freidenker», «Freigeist». В английском языке «либертен», скорее, «шутник» — «wit», «droll», что более соответствует французским «bel esprit», «plaisantin». Свободным философом, «free thinker*, он становится лишь к концу века, в эпоху революции. См.: Abramovici J. -СИ. Libertinage // Dictionnaire européen des Lumières / Sous la direction de Michel Delon. Paris: Presses Universitaires de France, 1997. P. 647-651.

13 Обратим внимание, что уже в обозначении фламандских анабаптистов как секты, проповедующей либертинаж, присутствовало значение ереси не только духовной, но еще и плотской, поскольку «еретическая секта либертенов» проповедовала идеи об общности «материальных и сексуальных благ» (см.: Nagy Peter. Libertinage et révolution / Trad, du hongrois. Paris: Gallimard, 1975. P. 19).

14 Характерно, что у классиков XVII века слово «либертинаж» используется как синоним всяческой неправильности, как художественной, так и идеологической, отступления от нормы в самом широком смысле слова. Так, для Буало либертинаж есть система ложных воззрений; для Лабрюйера — разнузданность двора и ума, уЛафонтена это слово встречается в определении поэзии мятежной и шаловливой. Интересно, что словосочетание «le moine libertin* в это же время означает монаха, покинувшего монастырь без разрешения настоятеля. С другой стороны, в издании «Словаря французского языка» («Dictionnaire de la langue française», 1872) Эмиль Литре напомнит, что слово «либертен» еще с давних времен употреблялось как термин соколиной охоты — для обозначения птицы, покинувшей стаю и так и не вернувшейся.

15 См.: Mauzi R. L'idée du bonheur au 17 siècle. Paris, 1960. P. 427.

ève, 1964. P. 54.

17 Nagy Peter. Libertinage et revolution. P. 19.

18 Denis Jacques. Sceptiques ou libertins de la premiere moitie du 17 siecle. Caen, 1884. Цит. no: Fischer Carotin. Education erotique. Pietro Aretinos «Ragionamenti» im libertinen Roman Frankrcichs. Stuttgart, 1994. S. 37.

19 Nagy Peter. Libertinage et révolution. P. 21.

20 Впрочем, даже и для Бсйля либертинаж порой все же оставался сопряженным с атеизмом. Так, упоминая в «Dictionnaire historique et critique* Пьетро Аретино как автора «грязных и сатирических текстов», Бейльне может удержаться, чтобы не задаться вопросом, был ли Аретино атеистом (см.: Fischer Carolin. Éducation érotique... S. 198).

«иерархию разврата»: либертен — развратник — гнусный распутник (libertin — debauche — crapuleux) (см.: Abramovici J. -Ch. Libertinage // Dictionnaire européen des Lumières. P. 648). Эта фадация нашла отражение и в литературе. Как считает современный исследователь, существовала целая типология и даже своя иерархия персонажей-либертенов: женообразный и жеманный петиметр («le petit-maître efféminé et précieux*); грубый нравом либертен, плут и пройдоха; либертен по настроению («libertin rustre par humeur*); либертен, исповедующий либертинаж как жизненный и философский принцип {Deton М. Le savoir-vivre libertin. P. 22). Существовал также еще и медицинский «дискурс» либертинажа: врачи определяли как либертенов тех, кто не получает сексуального удовольствия от дебоша. Так создавался образ либертена-импотента, который в своих бесчисленных победах ищет лишь слабую компенсацию отсутствию удовольствия (см. также: Laroch Philippe. Petits-maîtres et roués: évolution de la notion de libertinage dans le roman français du XVIIIe siècle. Quebec, 1979).

22 [Grimoddela Reyniere.] Reflexions philosophiques sur le plaisir, par un Celibataire. Neufchatel, 1783. P. 34.

23 La Mettrie. Œuvres complètes. Paris: Fayard, 1987. Т. II. P. 118.

évoilé (1794).

25 На самом деле принципиальная разница между либертеном и развратником заключалась именно в том, что поведение последнего было лишено какой бы то ни было «философии сопротивления». Одним из примеров персонажей, относящихся ко второму типу, можно считать, например, господина Никола из одноименного романа Ретифа де ля Бретона «Monsieur Nicolas» (1794-1797). См. также примеч. 32.

ée du bonheur au 17 siècle. P. 22.

27 Ibid. P. 28.

28 Maupertius [P. -L. M. de]. Essai de philosophie morale // Maupertius. Œuvres. Lyon, 1756. Т. LP. 193.

29 LaMettrie. Discours sur le bonheur// La Mettrie. Œuvres complètes. T II p 314. 315.

30 См. об этом подробнее: Nagy P. Libertinage et révolution. P. 39-42.

ès du libertinage, par M. N J. Noursc: 3 vols. Londres, 1765-1766. См. в особенности т. 3, p. 134.

32 О соотношении романа либертинажа и собственно эротического романа см. материалы коллоквиума: Le roman libertin et le roman érotique: actes du Colloque international de Chaudfontaine. Liège, 2005. Ш

33 Более подробно характеристику романа см. в статье А. Д. Михайлова «Два романа Кребийона-сына — ориентальные забавы рококо» (Кребийон-сын. Шумовка, или Танзай и Неадарне. Софа. М.: Наука, 2006. С. 305-323).

34 Примечательно, что почти столетие спустя обратившийся в католичество и ставший в конце жизни одним из крупнейших ирландских проповедников Владимир Печерин (1807- 1865) не пройдет мимо этой «сладострастной составляющей» католической веры. «Католическое благочестие, — пишет он, — часто дышит буйным пламенем земной страсти. Молодая дева млеет от любви перед изображением пламенеющего, терниями обвитого, копьем пронзенного сердца Иисуса... Св. Терезия в светлом видении видит прелестного мальчика с крыльями; он золотою стрелою с огненным острием пронзает ей сердце насквозь, и она, взывая, изнывая в неописанно-сладостном мучении, восклицает: "О padecer, о morir!" Одно из двух: или страдать, или умереть! <...> Вот женщина в полном смысле слова! Итак, столетия прошли напрасно, сердце человеческое не изменилось... и древний языческий купидон в том же костюме и с теми же стрелами является в келье кармелитс-кой монашенки 16-го столетия» {Печерин B. C. Оправдание моей жизни/ Публ. П. Г. Горелова// Наше наследие. 1989. № 1. С. 102).

35 [Abbé Jean Barrin.] Venus dans le cloître ou la Réligieuse en chemise. Dusseldorp, 1746.

37 [Abbé Jean Barrin.] Délices du cloître ou la Nonne éclairée. S. К, 1761.

38 См. современное издание: [ArgensJ. -B. de Boyer.]Thdrese Philosophe ou Memoires pour servir à i'hisloire du perc Dirraget de Mademoiselle Eradice. Paris, 1975.

39 В оригинале имя героини звучит Bois- Laurier (дословно: лавровая роща), что является, конечно же, пародией на пасторальный стиль.

40 См. на тему: Schnelle Kurt. Aufklarung und klerikale Reaktion. Der Prozess gegen den Abbe Henri-Joseph Laurens. Ein Beitrag zurdeutschen und franzo-sischen Aufklarung. Berlin, 1963.

é Du Laurens. Arretin moderne. Rome, 1763. T. 1. P. XLV.

42 Характерно, что во Франции Пьетро Аретино устойчиво ассоциировался не столько с порнофафией, сколько с критикой общества и нравов (см.: Fischer Carolin. Êducation érotique... S. 114).

43 О проблеме женского либертинажа см. коллективную монографию: Femmes et libertinage au XVII Ie siècle ou Les caprices de Cythère / Sous la direction de Anne Richardot. Rennes, 2003.

44 О романе и о самом авторе см.: Волков О. В. Несколько слов о Ретнфе // Ретиф де ла Бретон Н. -Э. Совращенный поселянин. Жизнь отца моего. М.: Наука, 1972. С. 611-626.

«Год жизни кавалера Фобласа», вторая, «Шесть недель жизни кавалера Фобласа», — в 1788 году, а третья, «Конец любовных приключений кавалера Фобласа», — в 1789 году.

énérate d'Éditeurs, 1966. P. 7-41. В этом контексте нельзя не вспомнить пушкинское «Фобласа давний ученик...». О восприятии Луве де Кувре Пушкиным см.: Вольперт Л. И. Пушкин и психологическая традиция во французской литературе. Таллин, 1980. С. 64-101; Невская В. А. Фоблас // Онегинская энциклопедия. Т. 2. М., 2004. С. 643-644.

47 О генезисе романа см.: Memoires de Louvet de Couvray. Paris, 1823.

48 См.: Nagy P. Libertinage et revolution. P. 87.

49 Mémoires de Louvet de Couvray. Paris, 1823. P. 26.

50 Louvet de Couvray. Une année de la vie du chevalier de Faublas. 1787. Т. 1. P. 238.

œurs au XVIIIe s. Paris: Perrin, 1995.

52 Genand Stephanie. Le libertinage et l'histoire politique de la séduction à la fin de I'Ancien Régime. Oxford: Voltaire foundation, 2005. P. 25.

53 La correspondance d'Eulalie, ou Tableau du libertinage de Paris. Londres, 1785 (reimpr.: Œuvres anonymes du 18 s. Paris, 1986). Здесь уже отчетливо проявляется слияние литературы либертинажа с так называемым «черным» романом (см.: Genand Stephanie. Le libertinage et l'histoire... P. 117).

54 La correspondance d'Eulalie... P. 312.

55 Genand Stephanie. Le libertinage et l'histoire... P. 25.

и гейдель-бергский романтизм в Германии. О том, как эта логика обусловила сюжетное построение романа Ахима фон Арнима «Бедность, богатство, вина и покаяние графини Долорес», см.: Федоров Ф. П. Романтический художественный мир: пространство и время. Рига: Зинатне, 1988. С. 197-210.

57 Sade marquis de. La philosophie dans le boudoir. Paris: Gallimard, 1976. P. 108.

58 Клоссовски Пьер. Сад и революция / Пер. с фр. Г. Генниса // Маркиз де Сад и ХХ век... С31.

59 Deprun Jean. Sade et la philosophie biologique de son temps // Actes du colloque Sade, d'Aix-en-Provence. Paris, 1968. P. 189-205.

60 Sade marquis de. La philosophie dans le boudoir. P. 58.

62 См.: Рыклин M. K. Комментарии // Маркиз де Сад и XX век. С. 236.

63 Эстетическая составляющая либертинажа отвергается Садом на идейном уровне, но отнюдь не на стилевом. И герои его, даже в моменты отнюдь не эстетического свойства, продолжают выражаться галантным языком уже завершившейся эпохи (ср;: «Ах, я умру сейчас от удовольствия. Я не могу более сопротивляться...» Цит. по: Sade marquis de. La philosophie dans le boudoir. P. 14).

64 Malraux André. Le Triangle noir. Laclos. Goya. Saint-Just. Paris: Gallimard, 1970. О том, что обольщение в 1770- 1780-х годах теряет свою изначальную цель «удовлетворения физического стремления» и превращается в удовлетворение личного тщеславия и стремления к власти, писал также и Луи-Себастьян Мерсье в романе «Год 2440» (1770).

65 Nagy P. Libertinage et révolution. P. 138-144; см. также: Fabre J. «Les liaisons dangereuses», roman de l'ironie // Missions et démarches de la critique. Klinck-sieck, 1973; Delon M. Les liaisons dangereuses. Paris: PUF, 1986.

«Живопись как преступление, или Проклятая часть современности». Обзор выставки см.: Дмитриева Е. Е. Цена преступлению, или Проклятие современности//Солнечное сплетение: Литературный журнал. 2002. № 20/21.

67 Nagy P. Libertinage et révolution. P. 153-154.

68 Превратности подстерегали Мирабо и после смерти: тело его в 1791 году было погребено в Пантеоне (на его похоронах присутствовал чуть ли не весь Париж), а год спустя из Пантеона вынесено, так как было выдвинуто подозрение о том, что Мирабо был тайно связан с королевским двором. Его место в Пантеоне занял Марат.

69 Nougaret [P. -J. -B.] La Folle de Paris, ou les Extravagances de Tamour et de la crédulité. Londres, 1787.

70 Arretin moderne des Abbé Du Laurens. Rome, 1763.

étillon (1739).

72 Lettres de M. Le Chevaier de Meré. Paris, 1682. Т. 1. P. 112.

73 См. примеч. 9.

74 Во Франции кодекс honnête homme был сформулирован в трактатах Фаре, а затем и кавалера де Мере (см. примеч. 9) под влиянием трактата итальянского политического деятеля Бальдасара Кастильоне «II cortegiano» («Идеальный придворный») (1528), описывавшего нравы при дворе герцога Урбино. См., в частности: Baustert R. L'honnêteté en France et à l'etranger. étude comparative de quelques aspects // Horizons européens de la Iittérature française. Tubingen, 1988. P. 257-265.

75 Кребийон-сын. Заблуждения сердца и ума. М... 1974. С. 141.

77 Кребийон-сын. Заблуждения сердца и ума. С. 12. Из русских работ, посвященных Кребийону, см.: Алташина В Д. Взгляд и слово в романе Кребийона-сына «Заблуждения сердца и ума» // XVIII век: Искусство жить и жизнь искусства. М., 2004; Михайлов АД. Роман Кребийона-сына и литературные проблемы рококо // Кребийон-сын. Заблуждения сердца и ума. М., 1974. С. 287-331; Лукъянец И. В. Французский роман второй половины XVIII в. (автор, герой, сюжет). СПб., 1999.

78 Mémoires du duc de Lauzun. Paris, 1862. P. 24-25.

79 Примеров уподобления любовного обольщения военным подвигам в литературе либертинажа великое множество. Это было связано еще и с представлением о том, что единственное достойное молодого дворянина занятие -это война. А в перерыве ее паллиативом становится любовь.

80 О современном звучании идей либертинажа см.: libertinage and modernity /

81 См.: Delon M. Le savoir-vivre libertin. P. 25.

82 Ibid. P. 30-31.

83 См.: Dagen Jean. Introduction // Crébillon Fils. Les egarements du cœur et de l'esprit. Paris: Flammarion, 1985. P. 55-58. Блестящий анализ этой особенности либертинажа, ставшей сюжетным принципом повестей Вивана Де-нона «Без завтрашнего дня» («Point de lendemain») и Жана-Франса де Бастида «Маленький домик» («La petite maison»), см. в главе «La maîtrise du temps* книги М. Делона (Delon М. Le savoir-vivre libertin. P. 185-226).

84 Œuvres complètes de M.de Crébillon-fils: 7 vol. Londres, MDCCLXXll (1772).

86 Эту точку зрения защищали в свое время Т. Адорно и М. Хоркхаймер, см.: HorkheimerM., Adomo Th. Dialektik der Aufklarung. Frankfiirt, 1969. S. 113.

87 Nagy Peter. Libertinage et révolution. P. 30.

88 Так, Клод-Жозеф Дора в «Размышлениях об эротической поэме» подчеркивал приоритет северных стран в открытии чувства, говоря, что у немцев и англичан люди более сконцентрированы на внутреннем, живут наедине с самими собой и «культивируют в тишине это молчание, эту чувствительность, которая исчезает из нашего круга» ([Dorat CI. -J.] Les Tourterelles de Zelmis, роètе en trois chants. Par Pautcur de Barnevelt precédé de Reflexions sur le роètе érotique. Paris, 1766. Как известно, этой же точки зрения в целом придерживалась и г-жа де Сталь в своей книге «О Германии» (1810).

é ou l'Éducation de Laure: 2 vol. 1788, Cythère.

90 Crouzet Michel. Le Dernier des libertins. P. 38-39.

91 Ср. также роман Луазеля де Треогата «Долбрез, или Человек века, возвращенный истине посредством чувства и разума» (Treogate Loisel de. Dolbreuse, ou l'Homme de Siècle ramené à la verité par le sentiment et par la raison 117831), одно название которого уже само свидетельствует за себя. Среди работ, посвященных данной теме, см.: Rustin Jacques. Le vice à la mode: étude sur le roman français du XVIIIe siècle, de «Мапоп Lescaut* à l'apparition de «La Nouvelle Héloïse», 1731-1761. Paris: Ed. Ophrys, 1979.