Ефим ЭТКИНД
ФРАНЦУЗСКИЙ «ПОЭТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК» XVIII ВЕКА
https: //eusp.org/sites/default/files/archive/stories/library/Exhibitions/00649361.pdf
Антология французской поэзии XVIII века, скромно озаглавленная «Малая поэтическая энциклопедия, или Избранные стихотворения всех жанров» (Petite encyclopédie poètique, ou Choix de poésie dans tous les genres) состоит из... 15-ти томов, в каждом в среднем по 300 страниц. Составило антологию некое «Общество литераторов» (Une société de gens de lettres); на самом деле составителем был, видимо, автор последних двух томов, содержащих исторический очерк, алфавитный указатель поэтов XVIII века, даже словарь рифм -Л. Филипон-ла-Мадлен (L. Philipon-la-Madelaine, de l'Académie de Lyon). Рассматриваемая антология - самая, пожалуй, представительная из всех, какие мне когда-либо пришлось видеть. Вышла она в бурный период 1804—1806 годов, в первые годы Империи (провозглашенной в 1804 году), и является подведением итогов только что отошедшего в прошлое Века Просвещения и последовавшей за Просвещением - им порожденной - Революции. Еще не настала другая эпоха; еще впереди спиритуалистические элегии и «Думы» (Meditations) Ламартина, еще не утвердился в читательском сознании шатобриановский романтизм - он только что появился на свет («Atala» — 1801, «René» — 1802). «Малая энциклопедия...» содержит некоторые обещания будущего, но их мало; это памятник недавнему прошлому. Именно так люди и наследники просветительской эпохи представляли себе поэзию своего времени. Разумеется, их представление отличается от нашего; глядя в XVIII век из XX, мы ищем в нем прежде всего предшественников—той поэтической настроенности, которая отвечает современному представлению о стихах.
Стало уже привычным общим местом отрицать художественную ценность французского XVIII века. В России запомнили суждение Пушкина, который с безапелляционной суровостью заявил: «Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, и любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи, овладел и стихами, как важной отраслью умственной деятельности человека. <...> Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепринятым и шутливым языком, одною рифмою и метром отличавшимся от прозы, и эта легкость казалась верхом поэзии...» Так Пушкин разделывается с Вольтером, а ниже, в той же незавершенной статье, развенчивает словесное искусство рококо: «Истощенная поэзия превращается в мелочные игрушки остроумия...» (Статья «О ничтожестве литературы русской», 1834)1. Пройдет полтора столетия, и уже в наши дни знаток и ценитель французской поэзии С. И. Великовский напишет вслед за Пушкиным: «XVIII столетие во Франции - "век философов", просвещения на подступах к революции 1789-1794 годов и писательства блистательно умного, приглашающего скорее к соразмышлению, чем к сопереживанию, - было едва ли не самым засушливым в тысячелетней без малого истории французской поэзии. <...> Под гладкими перьями ложно-классических витий рубежа XVIII-XIX веков поэзия сводилась <...> к той же обычной понятийной речи, только просодически упорядоченной, закругленной в своих периодах, складных и бескрылых при всем их торжественном парении»2.
Справедлива ли такая уничтожающая характеристика? Кажется, вполне; множество поэтов и критиков последующих двух веков разделяли отрицание французской поэзии эпохи Просвещения. Однако... Однако тот же Пушкин в 1836 году написал статью о Вольтере - в связи с изданной во Франции перепиской «Вольтер - Шарль де Бросс», где читаем: «В одном из писем встретили мы неизвестные стихи Вольтера. На них легкая печать его неподражаемого таланта. Они писаны соседу, который прислал ему розаны.
Vos rosiers sont dans mes jardins,
Et leurs fleurs vont bientôt paraître.
Doux asile où je suis mon maître!
Je renonce aux lauriers si vains,
Qu'à Paris j'aimais trop peut-être.
Je me suis trop piqué les mains
Aux épines qu'ils ont fait naître.
Признаемся в rococo нашего запоздалого вкуса: в этих семи стихах мы находим более слога, более жизни, более мысли, нежели в полдюжине длинных французских стихотворений, писанных в нынешнем вкусе, где мысль заменяется исковерканным выражением, ясный язык Вольтера - напыщенным языком Ронсара, живость его - несносным однообразием, а остроумие - площадным цинизмом или вялой меланхолией»3.
Эти строки опубликованы Пушкиным в журнале «Современник» в 1836 году - их написал не юный вольтерианец, а зрелый автор «Онегина» и «Медного всадника», «Маленьких трагедий» и «Пиковой дамы». Пушкин 1836 года ставил «неподражаемый талант» Вольтера, его слог, мысль, живость, остроумие выше романтической поэзии тридцатых годов; ведь, говоря о «длинных французских стихотворениях», он, несомненно, имел в виду Ламартина и Гюго, Казимира Делавиня и Беранже («... Беранже, слагатель натянутых и манерных песенок». - «Начало статьи о В. Гюго», 1832). О Ламартине: «Не знаю, признались ли наконец они [французы] в тощем и вялом однообразии своего Ламартина...»4. Оказывается, Пушкин не так уж начисто отвергал французскую поэзию XVIII века - он видел в ней немало замечательных достоинств. Что и говорить, при всей любви Пушкина к Сент-Бёву (Жозефу Делорму) и Байрону, он многому научился сперва у Грессе и Парни, потом у Шенье и Бертена, даже у Вержье и Грекура5. Чему - будет яснее из дальнейшего.
***
Моим эстетическим вкусам - из всех 15-ти томов «Малой энциклопедии» - ближе всего включенное сюда скорее всего случайно стихотворение Жана Расина «À Parthenisse» (Парфениссе). Особенность его (оно отнесено составителем к жанру «стансов», самому неопределенному из всех) в почти неправдоподобной для той поры простой разговорной речи, выражающей живое чувство:
ésiste à tes charmes;
Ton empire est égale à l'empire des dieux;
Et qui pourrait te voir sans te rendre les armes,
Ou bien serait sans âme, ou bien serait sans yeux.
В этом начальном катрене три стиха содержат поэтические условности, традиционные, даже клишированные обороты; таковы «tes charmes», «ton empire... l'empire des dieux», «te rendre les armes»; однако последний, четвертый, стих выражает чувство восхищения женской прелестью с абсолютной чистотой, беспримесной естественностью речи. То же и дальше, во всех девяти четверостишиях. Вот заключительные строки нескольких катренов:
Les noeuds de tes cheveux devinrent mes liens
Je vis et j'admirais ces beautés invisibles
Qui rendent ton esprit aussi beau que ton corps
Je ne sentais en moi rien qui ne fût amour
Приведу целиком феноменальную -с интересующей нас точки зрения - строфу VIII:
Oui, depuis que mes yeux allumèrent ma flamme,
Je respire bien moins en moi-même qu'en toi;
L'Amour semble avoir pris la place de mon âme,
Et je ne vivrais plus s'il n'était plus en moi.
Конечно, «ma flamme» и «L'Amour» (с заглавной буквы) - поэтические клише классицизма; но Расин, используя эти привычности, обновляет их погасшую образность, причем обновляет средствами, казалось бы, противостоящей им естественной разговорности, выражающей образность индивидуального переживания:
Je respire bien moins en moi-même qu'en toi...
Расин для XVIII века - поэт прошлого; его тяга к естественной речи (ощутимая в любой из его трагедий), соединяющейся с литературной условностью и побеждающей ее, относится к миновавшей эпохе.
С другой стороны, есть в нашей антологии и поэты, принадлежащие будущему. Таков Гиацинт Гастон (Hyacinthe Gaston), который перевел элегию английского поэта Томаса Грея (1716-1771) «Сельское кладбище». Для русской литературы это представляет особый интерес - ведь с перевода этой элегии Жуковским начинается русский сентиментализм, очень скоро ставший романтизмом. Трижды переводил Жуковский элегию Грея, все больше удаляясь от поэтических привычностей. В 1802 году Жуковский музыкален, чувствителен, но традиционен в сентиментально-карамзинской манере:
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся за рекой;
селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой6.
Жуковский добавляет эпитеты (четыре вместо двух) и отбрасывает оригинальную образность Грея:
The curfew tolls the knell of parting day,
The lowing herd winds slowly o'er the lea
The ploughman homeward plods his weary way
And leaves the world to darkness and to me.
Жуковский утратил яркий образ: «The ploughman... leaves the world to darkness and to me»; 37 лет спустя, в 1839 году, он переведет ту же элегию гекзаметром и сохранит все, что прежде отвергал:
Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает;
С тихим блеяньем бредет через поле усталое стадо;
Медленным шагом домой возвращается пахарь уснувший,
Мир оставляя молчанью и мне...
Французский вариант элегии Грея, предшествующий раннему переводу Жуковского, звучит так:
Le jour fuit, et j'entends l'airain mélancolique;
Le pasteur, entoure de ses troupeaux bêlants,
Vers le hameau voisin les ramène à pas lents;
Le laboureur, lasse, sous le chaume rustique
énèbres, à moi.
Замечательно, что Г. Гастон в точности воспроизвел главное в строфе - то, что Жуковский передал лишь в конце 30-х годов: «... laisse le monde aux ténèbres, à moi». И в дальнейшем тексте Гастон, нередко уступая условности, умеет отстоять новое:
Du hanneton tardif le sourd bourdonnement,
Et du marais fangeux l'aigre coassement,
Sont à peine entendus dans cet espace immense
Ou descend avec l'ombre un auguste silence.
Оборот le coassement du marais - необычный и смелый («кваканье болота»). Впрочем, элегия такого типа -дело будущего во французской поэзии; пока что, в пределах «Малой энциклопедии...» поэзии XVIII века это исключение.
Каковы же черты, характерные для всей этой поэзии и определяющие «поэтического человека» эпохи Просвещения?
***
Первая и главная черта - классификация по жанрам. Каждое стихотворное произведение подчиняется определенным жанровым правилам; так, «серьезные поэмы» (poèmes sérieux) - эпические, героические, философские, дидактические - пишутся парнорифмованным александрийским стихом, иногда десятисложником (decasyllabes), сказки (соntes) - восьмисложником (octosyllabes), с вольным расположением рифм, басни - вольно чередующимися размерами (от одного слога до двенадцати). Дело однако не только в этой диктатуре формальных правил, установленных заранее, помимо воли автора; важнее то, что в пределах жанра задан определенный авторский характер: в оде - восторженный сладкопевец; в послании - собеседник, который может быть близким другом, или светским приятелем, или строгим наставником, или ироническим рассказчиком; в сатире - грозный или насмешливый обличитель; в элегии - тоскующий влюбленный или меланхолический созерцатель и т. д. Каждый из этих персонажей или, скажем иначе, социально-психологических типов, изолирован от других: автор оды может быть только воспевателем - странно представить себе его печальным влюбленным. Поэзии предстоит осуществить огромный скачок в XIX веке, чтобы преодолеть не столько жанровые перегородки, сколько несовместимость человеческих типов и социальных ролей, ведущую к раздробленности на жанровые клетки. В этом преодолении новаторскую роль сыграли Байрон и Пушкин - в их стихотворениях (и, особенно, поэмах) черты, казавшиеся несовместимыми, соединялись -точнее, сливались в человеческой личности нового склада; таковы Дон Жуан Байрона и Дон Гуан Пушкина (чтобы привести только один яркий пример). У Пушкина соединяются и жанровые формы, образуя единое художественное целое; стихотворение «К морю» (1824) содержит симметрически расположенные послание, оду и элегию. В поэзии XVIII века это невозможно, ибо противоречит не столько литературным правилам, сколько пониманию человека.
Аспектов человека столько же, сколько жанровых форм. В антологии эти формы распределены на 13 томов, но их много больше: poèmes sérieux (серьезные поэмы: эпические, философские, дидактические - I); poèmes badins (игривые или шуточные поэмы: литературно-полемические, пародийные, кощунственные, гривуазные - II); «Epigrammes, madrigaux, épitaphes, inscriptions, pensées, sonnets, rondeauxet triolets» (малые формы - III) - так озаглавлен третий том, содержащий мелкие жанры - общим числом восемь; épitres morales et sérieuses (послания - нравоучительные и серьезные - IV). épitres légères et badines (послания -легкие и игривые -V), fables (басни -VI); odes (оды - торжественные и анакреонтические) - в предисловии сказано, что имеется 4 вида од: -l'ode pindarique, sacrée, morale ou philosophique, anacréontique (ода пиндарическая, священная, нравоучительная и философская, анакреонтическая -VII); romances, chansons érotiques, chansons de table, vaudevilles (романсы, песни любовные, застольные и шуточные -VIII); contes (сказки или стихотворные рассказы - IX); satires (сатиры), dialogues (диалоги) - они входят в том X. «Héroïdes, élégies, idylles, églogues et stances» - так озаглавлен том XI, включающий несколько разнохарактерных и, пожалуй, особенно интересных жанров (героиды, элегии, идиллии, эклоги и стансы); poésies sacrées (священная поэзия - подражания псалмам, парафразы Священного писания, оды на религиозные темы и т. п. -XII). Наконец, есть еще один том, XIII, включающий «все остальное»; он озаглавлен «Mélanges» (Смесь) и содержит вещи, которые либо не удалось жанрово атрибутировать, либо они случайно не вошли в другие тома. Среди них - экспромты (тоже особый жанр), рифмованные шутки, пародии.
Весьма полный каталог поэзии XVIII века дает 36 жанров. Они формируются на основании разных принципов, порою трудно совместимых. В том III входят «Pensées»(Мысли), о которых во вступительной заметке сказано: «La pensée en vers n'est qu'une moralité courte et précise», причем она отличается от сентенции (la sentence) прежде всего тем, что является самостоятельной миниатюрой, тогда как сентенция - часть большого произведения, поэмы или трагедии. Жанр «Pensées» отличается самостоятельностью, краткостью и изяществом построения (как, впрочем, и соответствующий жанр в графическом искусстве; ср. «Pensées» прославленного рисовальщика Шарля Эйзена - Charles Eisen, 1720-1778).
В тот же том входят сонеты, рондо и триолеты, выделяемые как жанры; своеобразие каждого из них - прежде всего, в специфической стиховой композиции, а уж потом, вторично, в содержании. Принципы, как видим, разные: поэтика жанра подчинена порою несопоставимым закономерностям: иногда доминирует форма, чаще - содержание.
между людьми и отчетливость понимания отдельного человека. Неестественность, даже комизм совмещений обнаруживается в недопустимом смешении языковых стилей. <...> Из всех жанров поэзии составители и комментаторы видят лишь один, в котором смешение допустимо, порою даже желательно: это послание, епистола, épitre. Впрочем, их интересует отнюдь не разносторонность, характера, а увлекательность стихотворного повествования; смешение стилей позволяет бороться с наводящим скуку однообразием.
***
Какой из почти сорока жанров, представленных в «Малой энциклопедии...», доминирует над другими? На основе дальнейшего развития поэзии хотелось бы ответить: элегия; ведь именно за ней - будущее, из нее вырастет романтическая лирика. На самом же деле - как ни странно - эпиграмма. Эпиграмма содержит непременную игру слов и ума, неожиданный ошеломляющий поворот стихотворного сюжета, блестящую шутку7. Что собой представляет классическая эпиграмма, достаточно известно по многим образцам; для нас важно то, что принцип эпиграмматической pointe вносится в другие жанры, иногда очень от эпиграммы далекие. Близки к ней эпитафия, надпись, мадригал, - не только объемом, но и функцией, хотя иногда - с противоположным знаком. Эпиграмматическая эпитафия - один из разработанных жанров уже в античности, во Франции же он породил настоящие шедевры:
Ci-gît un vieux coquin qui mourut de colère
D'avoir fait un coquin plus coquin que son père.
Ci-gît dont tout l'emploi, jusqu'au dernier soupir,
Fut d'aller à la cave, et puis d'en revenir.
Или - на лентяя:
Мадригал - стихотворный комплимент; по смысловому содержанию он эпиграмме противоположен. Однако его характеризует та же игра слов или мысли - без игры, без неожиданности в виде «острия», pointe, невозможен и полноценный альбомный мадригал:
Je sens quand je vous vois une joie inconnue;
Quand je ne vous vois pas je suis au desespoir,
Et je voudrais toujours vous voir,
(Coquard)
Игра на словах toujours и jamais придает неожиданный блеск довольно плоской мысли. Другой вид игры - в светски-галантном мадригале, озаглавленном Parallèle:
Medecins, vous êtes pour nous
Moins nécessaires que les belles:
Nous ne pouvons vivre sans elles.
(Fayolle)
Сюжет банален - с давних пор принято смеяться над лекарями. Но и здесь выручает pointe, придающая миниатюре риторический блеск, а, значит, смысл. Иной тон мадригального «острия» в более длинном стихотворении, перечисляющем пять чувств - «Les sens»:
J'ai bu du vin chez Silène
senti parfums et fleurs;
J'ai vu les yeux de Climène;
J'entends
Le plaisir en est extrème...
Mais aupres d'elle je sens
Que le toucher
Est le plus parfait des sens.
Изящество неожиданной концовки, тонкость интеллектуальной игры - непременное свойство и эпиграммы, и родственных ей малых жанров. Констатировать эту черту нетрудно - она в томе III нашей антологии очевидна; так построены все малые жанры, включая и чисто формальные: рондо, триолеты, сонеты. Существенно, однако, что сходное построение имеют и все другие жанровые формы эпохи - от игривых до серьезных и торжественных, до, казалось бы, далеких от всякой игры, элегий.
***
Собрание «легких и игривых епистол» (Epitres légères et badines) открывается посланием Вольтера «A Mme de G***» с подзаголовком: «Les vous et les tu» Прелестная Филида когда-то отдалась ему в карете, у нее было тогда только «Un coeur tendre, un esprit volage, / Un sein d'albâtre et des beaux yeux» - к тому времени относится обращение: «Tu sais que je t'en aimais mieux». Теперь она стала почтенной дамой: ее охраняет седой швейцар, отгоняющий Амуров: «... Sous vos magnifiques lambris / Ces enfants tremblent de paraître. / Hélas! Je les ai vus jadis / Entrer chez toi par la fenêtre...» Послание завершается перечислением богатств, принадлежащих ей (вам - à vous) и которые «Ne valent pas un des baisers / Que tu donnais dans ta jeunesse». Стихотворение построено на смене местоимений tu - vous и завершается виньеткой: все ваше богатство не стоит и одного из твоих поцелуев. Игра, ведущая к виньетке: такова композиционная формула. Нет сомнений, что с этим стихотворением Вольтера связано стихотворение Пушкина «Пустое вы сердечным ты / Она, обмолвясь, заменила...» (1828); эта миниатюра завершается, как обычно стихотворения подобного жанра, пуантообразной виньеткой: «Пред ней задумчиво стою; / Свести очей с нее нет силы; / И говорю ей: как вы милы! / И мыслю: как тебя люблю!» <...>
Любовь, о которой идет речь в посланиях такого рода, -эротическая забава в стиле рококо. В качестве непременных атрибутов в ней участвуют условно-античные персонажи: Амур, чаще Амуры, Леда и Юпитер, преобразившийся в Лебедя, Венера (встречаются все ее имена - греческие и латинские), Юнона, Аврора, дриады и нимфы; аллегорические фигуры - например, Сладострастие и т. п.
«виньетка», заимствованным из области графической. Виньеткой называют украшение, которым (начиная с XVI века) снабжали рукописи или книги, обозначая конец главы или вещи в целом. В XVIII веке виньетка стала неотъемлемым элементом типографского оформления, а виньетисты — любимцами читающей публики. Повествуя о Шарле Эйзене, Гонкуры подчеркивают его виньеточное искусство — оно характерно для эпохи; виньетка теряет популярность только к концу века, после 1771 года: «... dans la periode qui suit la mort de Louis XV, la vignette tombe en discrédit; et les vignettistes qui survivent à sa vogue n'ont plus guère de débouchés. Eisen devait être un de ceux qui perdaient le plus à cette petite reéolution»8. Все это относится к поэзии: виньетка и здесь царила в то же время, что и графическая, служившая для внешнего оформления книги - в течение всей эпохи, прошедшей под знаком рококо.
***
Иначе, чем легкие, построены серьезные послания - дидактические, нравоучительные или философские. Однако, и в них обычен тон светской беседы, так или иначе связанный с галантной игрой. В 1738-1742 годах Вольтер издал «Eléments de Newton» и в начале книги поместил стихотворное рассуждение «О философии Ньютона» («Sur la philosophie de Newton»), оформленное как послание к маркизе дю Шатле; теоретический трактат - вполне в духе эпохи. <...>
Вольтер излагает открытый Ньютоном закон всемирного тяготения - его теоретическое рассуждение ведется в системе условно-мифологической образности. Голос великого Ньютона раздался, и к нему прислушался даже мировой океан: «La mer entend sa voix; je vois l'humide empire / S'élever, s'avancer vers le ciel qui l'attire; / Mais un pouvoir central arrête ses efforts; / La mer tombe, s'affaisse, et roule sur ses bords». Кометы покорны тому же закону - Вольтер обращается к ним с риторическим призывом: «Dans une ellipse immense achevez votre cours; / Remontez, descendez près de l'astre du jour» (такова одна из привычных перифраз для солнца); следует обращение к луне, тоже обозначенной перифрастичеcки: «Et toi, soeur du Soleil / astre qui dans les cieux/ Des sages eblouis trompais les faibles yeux, / Newton de ta carrière a marqué les limites: / Marche, éclaire les nuits; tes bornes sont prescrites».
Если в «легких посланиях» была игра в античную мифологию, то здесь - игра с участием аллегорических фигур и персонифицированных природных стихий. Театр другой, однако и это - условный театр, подчиненный сходным требованиям. Послание-трактат оканчивается виньеткой - рассуждением об Истине, представленной в виде аллегории и галантно сопоставленной с адресатом послания, госпожой дю Шатле. <...>
излагает данные, открытые наукой, пользуясь наиболее эффектной, запоминающейся, изящной речью - стихотворной; он и его единомышленники превыше всего ценят сжатость и точность ритмически организованной поэтической формулы. В этом типе словесного искусства проза преобладает над поэзией и даже, грубо говоря, предшествует ей; стихи иллюстрируют, а то и украшают известные положения, уже высказанные прежде научной или повествовательной прозой. Приведенные выше весьма замечательные строки Вольтера о мироздании представляют собой стихотворный парафраз Ньютоновых идей: Бесконечность свойственна только Богу, тогда как наша Вселенная, представляющаяся нам беспредельной, оказывается - с точки зрения современной науки - лишь пылинкой в мироздании.
Чтобы понять принципиальную разницу между этими стихами Вольтера, представляющими собой ритмизованную озвученную прозу, и романтическими стихами, в которых поэзия преобладает над прозаической информацией и, так сказать, предшествует ей, достаточно сравнить приведенный текст Вольтера со строками на ту же тему, скажем, Лермонтова, Альфреда де Виньи, Жерара де Нерваля. В одном из сонетов Нерваля, составляющих поэму «Le Christ aux Oliviers» (Les Chimères, 1854), Иисус, после моления в Гефсиманском саду убедившийся в пустоте небес, произносит:
«... En cherchant l'oeil de Dieu, je n'ai vu qu'une orbite
Vaste, noire et sans fond, d'ou la nuit qui l'habite
Rayonne sur le monde et s'épaissie toujours;
érange entoure ce puit sombre,
éant est l'ombre,
Spirale engloutissant les Mondes et les Jours!9
Иная картина мироздания, чем у Вольтера, причем дело не в философских различиях обоих пассажей, а в точке зрения говорящего: у Вольтера - позиция объективно повествующего мыслителя-аналитика, у Нерваля - страдающей, потрясенной трагизмом своего открытия личности. Отсюда у Нерваля грандиозный образ: вместо Божьего ока - пустая, черная, бездонная глазница, из которой на мир изливается наполняющий ее мрак; он постоянно сгущается над Вселенной, и этот темный колодец окружен странной радугой, порогом былого хаоса, тенью которого является небытие... В центре просветительской поэзии Вольтера - объективированная мысль, отделенная от человека научная истина, как ее понимает философ-поэт; в центре романтического лиризма Нерваля - страдающая человеческая душа, которая воплощена даже в Бого-человеке.
То же, что о Нервале, можно сказать о Лермонтове - в «Демоне» (1841) дано соотношение Вечного и смертного, Бесконечности и ограниченно малого пространства, бессмертного Демона и бренного человека; как, однако, глубока пропасть между рациональными строками Вольтера и ошеломляющими своим трагизмом стихами Лермонтова! <...> »
произведениях эпохи, интеллектуальность; обычно автор, пусть гневно и даже нетерпимо, излагает теоретические взгляды, противоположные взглядам противника. Прославленный Никола Жильбер (Nicola Gilbert, 1751-1780) в сатире «Le dix-huitième siècle» обрушивается на просветителей и, прежде всего, на Вольтера, отстаивая идеалы античности против того, что ему представляется ложным новаторством энциклопедистов. Воюя против них, он полностью разделяет их поэтику. Сатирам Жильбера тоже свойственны внутренняя прозаичность, рациональная философичность, сентенциозность, хотя его рассуждения обычно одушевлены риторическим гневом, даже негодованием.
Положительная программа Жильбера излагается с такой же логической последовательностью, какую мы видим в стихотворных трактатах ненавистного ему Вольтера. Древних можно превзойти, и все-таки им необходимо подражать:
Même en les surpassant il faut qu'on les imite.
Каждого из энциклопедистов он клеймит по-своему, давая ему характеристику, основанную на аналитической оценке его особенностей:
Et ce vain Beaumarchais, qui trois fois avec gloire
émoire en drame, et le drame en mémoire;
Et ce lourd Diderot, docteur en style dur,
Qui passe pour sublime à force d'être obscur;
Et ce froid D'Alembert, chancelier du Parnasse,
Qui se croit un grand homme et fit une préface;
épris
Connait beaucoup les noms et fort peu les écrits.
Антипросветительская инвектива стилистически подобна поэтической системе просветителей. То же относится к диалогическим сатирам, в которых противоположные мнения собеседников излагаются в одинаковых литературных формах; это относится и к известному стихотворному диалогу Никола Жильбера «Mon apologie», в котором критика просветителей еще более резка, и к диалогической сатире Жан-Мари Клемана «L' intrigant et le provincial», в которой скопом осуждаются все философы, образовавшие, с точки зрения автора, некую лигу, в которую не допускаются инакомыслящие, не принятые в сонм философов.
Сатира-диалог позволяет с последовательностью провести строгую концепцию автора; в «Моей апологии» Жильбер опровергает своего бездарного оппонента-энциклопедиста,призывая к возрождению древних; в «Интригане и провинциале» сталкиваются наивный и честный простак, сохранивший веру в идеал, и прожженный циник-интриган, отлично понимающий соотношение сил в обществе, в литературе и при дворе. Сатиры такого рода, как и другие стихотворения данного жанра, представляют собой стихотворные трактаты философского содержания даже тогда, когда они представляются антифилософскими.
Рассмотренные произведения принадлежат разным авторам, нередко враждовавшим друг с другом. Однако, трудно, а вернее сказать, и невозможно определить своеобразие каждого из них: они принципиально устремлены к безличному, внеиндивидуальному идеалу; отмеченные выше стихотворные формулы, представляющие собой цель и гордость всякого поэта, по самой природе своей не могут нести на себе печати авторской личности. Стихи Жерара де Нерваля, цитированные выше, содержат индивидуальную метафорическую образность (око Бога - пустая черная глазница), их не припишешь другим романтикам - ни Виньи, ни Мюссе, ни Гюго. Поэтические формулы поэтов-просветителей от их авторов отделены. <...>
человека; люди отличаются друг от друга скорее количественно, нежели качественно; у одного больше, у другого меньше - ума, остроумия, воображения, мастерства, красоты, удачливости. Поэзия французского XVIII века не знает того, что будет важнейшим открытием романтиков: неповторимой личности.
***
Если рациональное начало не только доминирует, но и безраздельно царит в человеке, то один индивидуум не может качественно отличаться от другого. Новое понимание человека с трудом пробивало себе дорогу в течение всего XVIII века - и осуществлялось оно не в поэзии, а в прозе, которая была бесконечно меньше скована условностями. В прозе не было неумолимых жанровых законов, определявших все без исключения стихотворные произведения. Каждый автор, сочинявший в прозе, создавал собственный тип повествования; это относится и к «Персидским письмам» Монтескье, и к «Философским повестям» (Contes philosophiques) Вольтера, и к «Жиль Бласу» Лесажа, и к «Монахине» или «Жаку-Фаталисту» Дидро, и к его же диалогу «Племянник Рамо», и к эпистолярным, дидактическим, исповедальным книгам Руссо. Герой прозы был разностороннее, противоречивее, многообразнее жанрово-расщепленного «поэтического человека». Кроме того, первый был гораздо дальше от игры рококо, чем второй. В конце XVIII века отнюдь не парадоксом звучало утверждение Н. М. Карамзина, сегодня кажущееся странным: «... сердце должно говорить прозой, разум - стихами» (1796). В стихах XVIII столетия трудно найти эмоциональность, приближающуюся к импровизированному порывистому слогу Жан-Жака Руссо. В годы Просвещения соотношение прозы и поэзии было обратным тому, которое сложилось в эпоху романтизма и с тех пор, в сущности, не изменилось.
диктуемых традицией внеличных, чисто формальных экзерсисов. Романсы - это, как правило, стихотворные новеллы, исполняемые на известный мотив; сюжеты чаще всего знакомы читателям: Аполлон и Дафна, Тарквиний и Лукреция и т. п., тон обычно легкий и шутливый. Романсы формально отличаются друг от друга прежде всего строфикой; впрочем, как бы она ни была разнообразна, часто появляется рефрен. Так, в популярном романсе «Советы матери дочке» (Conseils d'une mère à sa fille - dont le père a divorcé) (Madame Pipelet) строфы восьмисложника организованы перекрестными рифмами (aBaBcDcD), причем вторая половина строфы всегда (в восьми строфах) построена на тех же самых рифмах; рифмующие слова двух последних строк всегда éроих и père:
èse sur nous / T'accable bien plus que ta mère: / On peut retrouver un époux, / Mais peut-on retrouver un père (I)
Pourtant, en s'eloignant de nous / II s'en repose sur ta mere: / Ce n'est pas agir en epoux, / Mais c'est au moins juger en pere. (II)
Таким образом, структура строф такая:
aBaBeDcD II eFeFcDcD //gHgHcDcD II
Характерна для романса XVIII века регулярность построения; в основе рассматриваемого образца - число 8: 8 слогов в стихе, 8 стихов в строфе, 8 строф в романсе. Формальные черты вещи оттесняют на далекий задний план смысловые.
В еще большей степени это относится к песням - эротическим, анакреонтическим, застольным (вакхическим) и шутливым (водевилям) - причем последние нередко имитируют простонародную речь (langage poissard). Эротические песни близки к полотнам Буше и Фрагонара, все они выдержаны в галантной манере века и представляют собой безличную игру. <...>
Застольные - вакхические - песни тоже содержат игру, но другого типа. Иногда эта игра совсем внешняя, чисто формальная, как в песенке «Le Begayeur» (Заика), построенная на смешном повторении слогов:
Pour nous mettre en train,
Trinquons, cher Grégoire,
Avec le bon vin.
Vain, vain, vain, vain,
Vainquons l'humeur noire.
Permet de boire aujourd'hui.
Ce bon jus, jus, jus tifie
Как бы то ни было, каждая, даже самая легкая песенка, содержит логическую концепцию, обычно проведенную со всею последовательностью и, так сказать, доказанную как теорема. <...>
симметрический каркас композиции. Симметрия просветительской поэзии восходит к классицизму XVII века, когда уравновешенность частей, их соразмерность была доведена до совершенства.
Итак, для стихотворений разного типа (романсы, песни, стансы и т. п. ) XVIII века характерны прежде всего следующие черты:
- унаследованная традиционность смыслового (сюжетного) содержания;
- доминирование жанрового принципа над личностью автора;
- внеиндивидуальность, становящаяся принципиальной анонимностью;
- игровое начало;
- пародийно-логическое развитие поэтического сюжета.
В той или иной степени эти черты свойственны и другим жанрам французского XVIII века.
Октябрь-декабрь 1992 года
1. Пушкин А. ПСС в десяти томах. Т. VII. М., 1964. С. 312-313.
2. Великовский С. Вехи и мастера французской поэзии XIX века //Поэзия Франции. Век XIX. М, 1985. С. 3.
3. Пушкин X Т. VII. С. 416-417.
4. Там же. С. 264.
«Пушкин и Франция». Л., 1960. С. 144 и далее.
6. Подробный разбор этого переводного стихотворения в моей книге: «Русские поэты - переводчики от Тредиаковского до Пушкина». Л., 1973. С. 59 и далее.
7. Etkind E. L'epigramme: la structure de la pointe // Poétique, 1991. № 86, avril.
8. Goncourt E. et J. de. L'Art du XVIII siècle. Troisième série (Charles Eisen). P., 1895. P. 26-27.
Зияла надо мной, откуда тьма ночная
На мир спускается, густея с каждым днем;
И смутной радугой очерчен круг колодца -
Преддверье хаоса, где мрак спирально вьется, -
Перевод Н. Стрижевской // Поэзия Франции. Век ХIХ. М., 1985, С. 180.