Приглашаем посетить сайт

Горбовская Милевская С. «Голубые цветы» во французской, немецкой и русской литературно-художественных традициях XVIII-XIX вв

Светлана Горбовская Милевская

«Голубые цветы» во французской, немецкой и русской

Внимание исследователей флоросимволики в литературе чаще всего привлекают такие яркие знаки как роза, лилия, фиалка, розовый куст, куст сирени, среди деревьев – дуб, ель, ива, некоторые другие ботанизмы. Маленький цветок голубого, синего цвета тоже – один из наиболее часто встречающихся микросемиотических элементов, как поэзии, так и прозы. Как отдельная категория, условно именуемая «голубым цветком» он приобрел даже самостоятельную семантику – символа романтизма, Души мира, нерукотворной полевой природы, символа романтического пантеизма, но нельзя забывать, что объединенный своим голубым цветом, он все же распадается на отдельные категории, каждая из которых обладает своим неповторим значением, а пророй целой анфиладой значений. Прежде всего, речь идет о поэтической и прозаической традициях, начиная с конца XVIII века, особенно распространившихся в XIX столетии. Это разные цветы – барвинки, васильки, колокольчики, незабудки и голубой цветок как таковой, самостоятельный семиотический параметр, одновременно абстрактный и конкретный, возникший в творчестве Новалиса и в романе Р. Кено «Голубые цветочки» 1965. В рамках статьи мы намерены сопоставить французскую, немецкую и русскую традиции голубых цветов, как поэтических, так и прозаических знаков.

Начало традиции голубого цветка в литературе, лежит, на наш взгляд, в творчестве Ж. Ж. Руссо, а не Новалиса, как это принято считать. А именно в барвинке, который появляется на страницах «Исповеди» как символ, таящий в себе несколько семантик – знак М-м де Варанс, цвет ее голубых глаз. Но, как выясняется, не только. Прогуливаясь с молодым философом в швейцарском предместье Шарметты, госпожа де Варанс заметила распустившийся барвинок и в восторге воскликнула: «Вот барвинок еще в цвету!» Именно эта фраза становится для барвинка судьбоносной. «Я никогда не видел барвинка, — писал Руссо, - но не нагнулся, чтобы разглядеть его, а без этого, по близорукости, никогда я не мог узнать, какое растение передо мной. Я только бросил на него беглый взгляд, после этого прошло около тридцати лет, прежде чем я снова увидел барвинок и обратил на него свое внимание. В 1764 году, гуляя в Кресье со своим другом дю Пейру, я поднялся с ним на небольшую гору... В ту пору я уже начинал немного гербаризировать. Подымаясь на гору и заглядывая в кустарники, я вдруг испускаю радостный крик: “Ах! Вот барвинок!” И действительно, это был он... По впечатлению, произведенному на меня подобной мелочью, можно судить о том, как глубоко запало мне в душу все, что относится к тому времени» (пер. М. Н. Розанова) (1). Первое знакомство с барвинком, благодаря М-м де Варанс, позднее увлечет Руссо интереснейшим процессом гербаризации, своеобразным поиском Истины через множество ботанических подвидов. То есть, барвинок Руссо – знак гербаризации, символ «биноминальной номенклатуры», эмблема массового интереса, как к ботанике, так и вообще к натурализму в XVIII-XIX вв. Если Карл Линней в «Философии ботаники» называет символом ботаники, ее вершиной – цветок, то для Руссо это, конечно – барвинок. Барвинки становятся диахроническим символом Руссо, его узнаваемым знаком. Доказательством тому служат, к примеру, известные слова Дж. Байрона из поэмы «Дон Жуан»: «Но, как Руссо, цветочек созерцая, «Voila la pervenche!» – я восклицаю.» (2) , свидетельствующие о большой увлеченности современников английского романтика наблюдениями за природой и гербаризацией в духе Руссо. Во французской традиции барвинок будет продолжен Альфонсом де Ламартином в разных сборниках «Поэтических медитаций», особенно «Третьих», так называемых «Неопубликованных». У Ламартина это - элемент природы, один из ее ярчайших знаков. Он в двух разновидностях – большой (светло-голубой) и малый (темно-синий) – рос и растет по сей день среди лугов Франции, на берегах рек, в лесах, где так часто бывал поэт во время пребывания в Милли, в долине Сен-Пуан, в Монкюлот, в коммуне д`Юрси, куда он приезжал к своему дяде, аббату де Ламартину, и поместьем которого владел до 1831 года. Стихотворение из сборника «Третьи Медитации», не просто одно из, а открывающее сборник, «Барвинок» («La pervenche») “Pale fleur, timide pervenche,/ Je sais la place ou tu fleuris,/ Le gazon ou ton front se penche/ Pour humecter tes yeux fletris…” - с одной стороны, о тех голубых цветах, которые растут на деревенских лугах, похожие на девичьи глаза, способные покорить сердце поэта (по этому поводу комментатор Фернанд Летессье (3) дает несколько предположений – 1) глаза Эльвиры (а именно Юлии Шарль или Мадам де Ламартин, итальянка Антония Йакомино не входит в список из-за карих глаз) или Лены де Ларш 878), но с другой, конечно, 2) намек на знаменитый барвинок Руссо, который придал в «Исповеди» этому скромному цветку литературно-символический статус. Для Ламартина, ни сколько немецкие натурфилософы, сколько Руссо, Бернарден де Сен-Пьер и Шатобриан на всю жизнь оставались главными учителями и философско-эстетическими генераторами. Барвинок для Ламартина – пантеистический символ Природы, наполненной Богом, сотворенной Господом-творцом, который рисует, пишет этот мир. Эта мысль ярко прозвучала еще в одном стихотворении «Третьих Медитаций» - «На странице, нарисованной насекомыми и растениями» («Sur une page peinte d`insects et de plantes»), в настоящей оде или гимне пантеизму, где в круговороте бабочек, стрекоз, жуков, пчел, тростника, кувшинок - появляются барвинки-голубые глаза, глядящие на поэта из тени полевых трав. («Pervenches, beaux yeux bleux qui regardez dans l`ombre…»)

конца XVIII века, опирался в своем творчестве Новалис. Хорошо известно, что мотив голубого цветка происходит из немецкого фольклора, по которому немецкие пастухи прикрепляли волшебные голубые цветки к своей одежде, чтобы обладать даром видеть закопанные клады. То есть, голубой цветок по народной легенде – цветок надежды на встречу с долгожданным сокровищем, «голубая мечта».. Новалис, как известно, был геологом, и связь этой легенды с развивающейся в начале XIX века геоботаникой (наукой о связи роста цветов и растений в районе залежей различных ископаемых) вполне возможна. Многие исследователи литературного наследия Новалиса, как, например, Грете Ионикс в статье «Новалис и его голубой цветок» (2007), называют голубой цветок – символом «души Мира», «синтезом природы и творчества», символом натурфилософии, символом романтизма. . Но все это абстракция. Должен был быть вполне конкретный импульс к выбору именно голубого цветка, а не желтого по европейской традиции «языка цветов» (цвета солнца, теплоты, радости), белого (чистоты, света, веселья), красного (любви, огня, страсти, жизни) и т. д. Голубой символизировал – чистоту, верность и даль, что, наверное, и отвечает символическому подтексту новалевского цветка. Связь рассказа о миннезингере XIII в. в «Генрихе фон Оффтердингене» с народным приданием о голубом цветке пастухов вполне логична, но должен был быть цветок близкий по времени к самому Новалису. Мы не можем с уверенностью говорить о том, что знаменитый «голубой цветок» навеян барвинком Руссо, но несколько фактов говорят в пользу этой версии. Во-первых, не было на тот момент в литературной традиции столь же знаменитого цветка голубого цвета, во-вторых, у Руссо барвинок, как мы уже сказали выше, символизировал М-м де Варанс, женщину, которую Руссо полюбил в ранней юности и пронес ее образ через всю жизнь. Эта встреча тридцать лет спустя с маленьким горным барвинком, стала для французского философа как будто встречей с самой Луизой. Для Генриха фон Оффтердингена голубой цветок, увиденный во сне, тоже в горной местности, – также хранит в себе женские черты, а именно девичье лицо. «…ему захотелось приблизиться к цветку; но цветок вдруг зашевелился и вид его изменился; листья сделались более блестящими и прижались к растущему стеблю, цветок склонился к нему и лепестки образовали широкий голубой воротник, из которого выступало нежное личико». (Пер. З. Венгеровой) (4) Возможно, для самого Новалиса – лицо и сущность Софии фон Крон, его рано ушедшей из жизни невесты, недаром голубой цветок постепенно переходит в синий цвет одежд Софии, Премудрости Божьей. Нужно отметить, что голубой цветок практически у всех авторов каким-то странным образом связан с женским прототипом, дорогим для того или иного писателя. Из каждого цветка смотрит Беатриче Руссо, Ламартина, Новалиса, как и у самого Данте, его обожествленная муза смотрела на него в Эмпирее из чаши цветка (правда не голубого, а меняющего цвет от белого до огненно красного, но ведь и синий или голубой цвет – одна из стадий огня, к тому же стихия голубого цветка (василька) - огонь). Космос Данте – как воздушная, так и огненная стихия, огонь для мистика Новалиса также играет важную символическую роль (отсюда возникают алхимико-герметические персонажи – Феникс, Цинк, Злато). Вторым конкретным цветком-прототипом голубого цветка мы бы назвали именно василек, чьей стихией является огонь. По-немецки василек flockenblumen. Голубой цветок Blaue Blum. (Цветок – Blute.) То есть, василек – голубой цветок. И такая разновидность василька, которая по-немецки звучит Kornblumen (цветок во ржи) и правда напоминает пышный испанский воротник. Само название «голубой цветок» Новалис позаимствовал у немецкого художника Фридриха Шведенштайна и его картины «Голубой цветок», которая, к сожалению, была утрачена.

Голубой цветок, в своей самобытной манере, присутствовал и в русской поэзии XIX века. Главными семиологическими ботанизмами здесь выступали василек и колокольчик, незабудка, фиалка, гречиха и некоторые сорняковые голубые цветы. Главным цветовым сопоставлением голубого цветка в русской традиции было голубое небо, это сопоставление основывалось на легенде о васильках – небо спросило у пшеничного поля – почему оно не приветствует его своими красками и ароматами. Поле ответило, что оно приветствует небо, но у колосьев нет ни красок, ни запаха. Тогда небо разлилось по полю множеством голубых цветов. Василек был также близок к европейскому значению, к символике французской и немецкой поэзии, барвинка и василька – то есть голубых глаз, глядящих их трав, колосящейся ржи на проезжающего мимо поэта (но в русской традиции имел свой вариант - васильки – это Василий или Василиса – обладатели голубых глаз и ржаных волос, а также хорошо известна славянская легенда о том, как влюбленная русалка превратила Василия в голубые цветы (аналог мифа о Нарциссе)). Может показаться странным, этот символ русских полей редко, практически не встречается в поэзии русских поэтов-романтиков первой половины XIX в, а если и встречается, то не как символ, а скорее как мотив или декоративный элемент – Лермонтова, Толстого, Вениветинова, Жуковского, Тютчева, Плещеева, Батюшкова. Пушкин, именно в качестве символа, вводит василек лишь в одном небольшом стихотворении «Общая судьба».


Он взрос весною, летом цвел

Вот смертного удел!

Но данный символим не характерен для василька, чаще его применяли к розе, как символу или метафоре скоротечности жизни, быстро проходящей женской красоты (Ронсар, Ламартин, Гюго)

– от любовной, религиозной до розенкрейцеровской (5), гербарный цветок, цветок в книге, фиалка – цветок великого Гёте. Даже у Афанасия Фета, чья флоросимволика необычайно богата, василек игнорируется.

«поэтический цветник» Фета: роза, ландыш, колокольчик, незабудку, георгин, лилия, лотос, душистый горошек, мак, резеда, кувшинка, гиацинт, тубероза, гвоздика, рододендрон. Василек в нем отсутствовал. Правда иногда василек, к примеру у Жуковского, возникает под именем Циана от его латинского именования Centaurea (гр. kentaureion), которое происходит от греческого мифа о кентавре Хироне, который был посвящен в целебные свойства трав и цветов, в том числе, и василька. Создается впечатление, что по поводу василька в русской поэтической традиции присутствовало какое-то сомнение, возможно в сложности выбора между небом и васильком. На это указывает Д. С. Лихачев в своих «Заметках о русском» 1987: «Рублевское сочетание — васильки среди спелой ржи. А может быть, голубое небо над полем спелой ржи? Все-таки васильки — сорняк, и сорняк слишком яркий, густо-синий, не такой, как в рублевской "Троице". Крестьянин не признает васильки своими, и рублевский цвет не синий, а скорее небесно-голубой…» (5) То есть крестьянин не признавал василек своим, потому что он и правда был тогда чужим, западно-европейским знаком. В своем символическом амплуа, василек, особенно как знак голубых глаз и эмблемы русского поля встречается в поэзии, поэтов уже конца XIX века. У Спиридона Дрожжина, чье творчество было посвящено крестьянской теме, в хорошо известных строках «Песни пахаря» 1890:

И среди колосьев ржи,

Где кружатся мотыльки

Да кузнечики играют,

Голубые васильки…

Стихотворение А. Апухтина «Сумасшедший» 1890 , а точнее внутренняя вставка-песня : «Да, васильки, васильки…/ Много мелькало их в поле», после слов «Мы рвали васильки,/ И тут мне показалось…», послужило импульсом к написанию известного романса, который видоизменялся от одного исполнителя к другому, у Н. Некрасова в «Деревенских новостях» на голове мертвого ребенка венок «из васильков и из кашки», что, возможно, символизирует чистоту ребенка, чья душа попадает после смерти на небо, у С. Есенина в цикле «Цветы» василек – символ русской природы: «Я только тот люблю цветок,/ Который врос корнями в землю,/ Его люблю я и приемлю,/ Как северный наш василек». Ошибочно думать, что василек – символ исключительно русского поля, он, как и барвинок, просто символ деревенского пейзажа, символ дикорастущей, нерукотворной природы. Он приходит в русскую поэзию второй половины XIX века из западной романтической традиции, а не из русского фольклора, обрядовых песен и заклинаний. Просто, если в русскую поэзию первой половины столетия пришли флорознаки, употребляемые в западной поэзии конца XVIII- начала XIX вв, то символ пантеистического романтизма, символ Души мира, Природы пришел в Россию чуть позже и прижился так гармонично, что занял положение исконно русского символа. Во французской традиции начала XIX века василек встречается в поэзии Ламартина («Медитации», «Поэтические гармонии»), Гюго («Восточные мотивы», «Песни улиц и лесов»). Он изображен, равно как и в русской традиции, среди колосьев ржи. Ярким примером служит стихотворение В. Гюго «Les bleuets» «Васильки» из сборника «Восточные мотивы», по своему пантеистическому настроению, напоминающие «Барвинки» Ламартина:




Les sillons que la moisson dore,
Avant que, de fleurs depeuples,

Allez, allez, o jeunes filles,

Колокольчик имел индивидуальную семантику, свойственную именно русской поэзии, входящую в символическо-эмблемный ряд таких поэтических знаков как русская тройка, русское поле, почтовые колокольчики, ямщики и т. д. (То есть, связан с дорогой или колокольным перезвоном). На это указывает сама форма цветка – веточка, усеянная маленькими голубыми колокольчиками, так похожими на настоящие, металлические. Несмотря на то, что, например, по-французски колокольчик тоже la clochette, тем не менее, символом почтовой повозки он мог быть только в русской поэзии, ибо только в России применялись валдайские колокольчики, а также бубенцы, а на западе – почтовые рожки, которые не прижились в России во времена Петра I и были введены в конце XVIII в. Ярчайшим примером здесь является стихотворение Алексея Толстого «Колокольчики мои…». Хотя традиционный для всех голубых цветов романтизма образ голубоглазых людей, глядящих на проезжающего, здесь тоже звучит в первой строфе стихотворения:

Цветики степные!

Что глядите на меня,

размеров. Сначала колокольчики Толстого создают атмосферу перезвона, под который происходит движение кареты, под этот звон поэт летит по России, вспоминая нелегкую историю страны, буквально погружаясь в страшные картины прошлого – в резню, кровавые бои. И этот звон не то колокольчиков-цветов, не то колокольчиков на дуге повозки, превращается в единую музыку одного большого колокола, который звенит под куполами русской церкви. И делает русский колокольчик уникальным знаком.

М. Ю. Лермонтов обращается в своем творчестве еще к одному знаменитейшему из голубых цветов – незабудке. И делает он это, в отличие от многих своих современников (Майкова, Фета, Плещеева - для которых незабудка – цветок русских лугов, полей, рощ, приусадебных садов), в духе именно европейского романтизма, так стремящегося к изображению старинных легенд и преданий. У Лермонтова «Незабудка» – это несколько измененная передача содержания старинной австрийской легенды о незабудке, воспетое немецким поэтом фон-Платеном о мальчике, который с уступа сорвал для возлюбленной незабудку, упал в глубокую реку и утонул. Примерно тот же сюжет встречается в стихотворении В. Гюго «Я Вам цветок сорвал на горной круче». У Лермонтова речь идет о рыцаре, который, сорвав для дамы сердца голубой цветок, сравниваемый у Лермонтова в русской традиции не с голубыми глазами, а цветом неба, гибнет на болоте со словами «не забывайте меня».

Во Французской традиции XIX века поэтом незабудки, хотя и поэтом в прозе, становится Жерар де Нерваль. Конечно, цветком Нерваля принято считать розу – «la rose qu`elle tient c`est la rose treniere», об этом написано не мало работ, в том числе М. Пастуро «Черное солнце меланхолии» - о связи символики El Desdichado с поэзией немецких средневековых миннезингеров, а именно с Codex Manes, статья Е. В. Сашиной «Роза в творчестве Нерваля» и т. д. Но Жан Ришер, один из наиболее ярких нервалистов, утверждает в книге «Жерар де Нерваль», в главе специально посвященной флоро и зоосимволам в творчестве Нерваля, что именно незабудка, как флорознак, имела для поэта наиважнейшее значение. Он связывает это пристрастие с любовью Нерваля к различным книгам по алхимии и кабале, где некоторым растениям отводилась особая символическая роль. Незабудка значилась символом луны и была цветком поэтов. Незабудка – ярчайший, хотя и упомянутый всего два раза за все повествование, флорознак «Аурелии» - первый раз во сне герой видит незабудку мельком, лишь вскользь упоминает о ней, хотя вереница женских образов, которые возникают в этом же сне, от матери до Жени Колон, говорит о том, что незабудка появляется здесь не случайно. Во французской селамной традиции она обозначала – любовь и память. Во второй раз она появляется уже в самом конце повествования, когда происходит абсолютный распад текста, уже за приделами делиризированного, сумбурного финала, который трудно назвать именно финалом – в отрывочных мыслях, пришедших как бы извне: «Sur les montagnes de l`Himalaya une petite fleur est nee. – Ne m`oubliez pas! – … et une reponse s`est fait entendre dans un doux langage etranger. – “Myosotis!” (7) «В Гималаях распустился маленький цветок. – Не забывайте меня! – Переливающийся взгляд звезды остановился ненадолго на нем, и послышался ответ на непонятном языке: «Ухо мыши!» Эта игра слов у Нерваля не случайна. По-французски незабудка – le myosotis, то есть происходит от двух греческих слов «мышь» и «ухо», то есть, маленькая как ухо мыши, кроме того, в разных регионах Франции есть разные названия незабудки – gremillet (перкарина или аптечный воробейник), scorpione, herbe d'amour, oreille-de-souris, aimez-moi. Французский - Это единственный язык, где незабудка расшифровывается так необычно, и не имеет общепринятого названия, в остальных языках (немецкий, английский, русский) – буквально «не забывай меня» en allemand (das Vergissmeinnicht), en anglais (forget-me-not), en espagnol (no-me-olvides), en italien (nontiscordardime), en polonais (niezapominajki) et dans beaucoup d'autres langues (danois, n;erlandais, roumain, etc.).. И , несмотря на такое странное написание, во Франции принято воспринимать le myosotis именно как незабудку. Можно предположить, что Нерваль имел в виду самого себя, как жителя Франции, именно он мог ответить незабудке, расцветшей в далеком краю, назвавшей свое имя как будто сразу на всех языках мира (а ведь Нерваль всегда стремился в своем творчестве к синтезу культур, религий и символик), таким необычным, непонятным, зашифрованным словом myosotis, таким же странным и зашифрованным как сам Нерваль, его знаки и его творчество – доступные лишь для посвященных.

1. Руссо Ж. Ж. . Избранные сочинения. Т. 3. М., 1961. С. 201-202

3. Lamartine A. «Mеditations», P., Garnier Fr;res. 1968

4. Новалис Генрих фон Оффтердинген. СПб, 1995. С. 12-13

5. Часто в поэзии первой половины XIX века использовалась символика некоторых розенкрейцеровских клубов, к примеру «Ложи Святого Иоанна» и ее Трех роз, обозначавших свет, любовь, жизнь, интерпретируемых в поэзии как юность, зрелость, старость. На традицию таких произведений в русской поэзии, и особенно на творчество молодого Пушкина, оказало влияние известное стихотворение Гёте «Тайны»

© Copyright: Светлана Горбовская Милевская, 2009