Сергей Королев
Malkolm Bradbury. To the Hermitage
«Новая Русская Книга» 2002, №2(13)
– одна из заметных фигур на литературном небосклоне Британии девяностых годов; предпоследний большой роман – “Профессор Криминале” – даже попал в шорт-лист британского Букера. Последний, увидевший свет в книжном варианте уже после смерти автора, совершенно неожиданно оказался посвященным России. Это, прямо скажем, достаточно смелый шаг. Ощутимое фиаско изданного на исходе повального увлечения Россией “Русского дома” Джона Ле Карре надолго отбило охоту у более или менее заметных представителей британского литературного истэблишмента вникать в тайны “русской души”. Тем более странно, что Брэдбери взялся за тему, избитую, если так можно выразиться, с одной стороны. Лирический герой книги – славный энциклопедист Дени Дидро, беседующий с императрицей Екатериной II. В принципе, автор вполне мог бы ограничиться этим сюжетом, поскольку обилие всевозможных литературных версий многомесячного пребывания Дидро в Петербурге так и не привело к полноценному раскрытию темы. (Так же обстоят дела, кстати, и на фронте сугубо исторических исследований.) Однако книга Брэдбери позиционируется именно как “роман”. Поэтому главы расположены вперемешку: “тогда” (вольным образом препарированные диалоги Дидро и Екатерины) и “сейчас” (неторопливое путешествие автора и его спутников в Стокгольм, оттуда на пароме в Петербург). Надо сказать, что избранный Брэдбери сюжет вполне самодостаточен. Можно привести только один весомый довод: Дидро – по существу чуть ли не единственный крупный мыслитель, посетивший нашу страну и получивший шанс напрямую общаться с власть имущими; отсутствие адекватных документальных свидетельств этому незаурядному событию предоставляет писателю настоящий карт-бланш.
“ньюсмейкеров” XVIII столетия считаются изученными от и до, фактически же это – настоящая terra incognita. Брэдбери с ученической старательностью помещает в конце книги обширный список “использованной литературы”, что позволяет надеяться на достаточно объективный подход. Тем более, что карикатурные, гротескные изображения “странствующего философа” давно исчерпали себя. (Брэдбери вряд ли читал, но, безусловно, слышал о сочинении Захер-Мазоха “Дидро в Петербурге”, где философ являет собой нечто среднее между дрессированной обезьяной и клоуном.) Так вот, как говорил один советский классик, все вроде хорошо, да что-то нехорошо. Конечно, упрекать покойного автора за стремление написать свою версию одного эпизода нашей истории было бы неправильным. Ведь полная версия записок Дидро о путешествии в Петербург издана только во Франции, русский же пересказ – в изложении достаточно традиционного историка Бильбасова – вообще не переиздавали с конца XIX века. Более того: ситуации, когда автор оказывается подавлен масштабами темы, за которую он опрометчиво берется – не единичны. Ну, написал – не получилось, с кем не бывает. Вряд ли Брэдбери мог рассчитывать и на комплименты со стороны профессиональных историков, занимающихся данной проблематикой, поскольку подобные эпические контаминации – удел совершенно иного круга людей. Вряд ли Брэдбери намеревался окончательно “закрыть тему”, ибо в послесловии честно предупреждает, что использовал для написания “Эрмитажа”, как правило, англоязычные монографии или переводы программных сочинений XVIII века. Что двигало писателем, когда он брался за перо, мы вряд ли узнаем. Словом, даже весьма посредственное культуртрегерство заслуживало если не похвалы, то – понимания, если бы не одно “но”.
Почти половину (если не больше) пятисотстраничного труда занимают сценки путешествия 1993 года. Конечно, паром, на котором плывет автор, называется “Владимир Ильич”. Конечно, в Петербург он попадает накануне октябрьского путча. Конечно, в книге присутствуют все необходимые приметы начала девяностых – матрешки, бывшие и сущие коммунисты, демонстрации и т. д. В первых главах этот “couleur local” еще воспринимается как должное, затем откровенно утомляет. Быть может, британская читающая публика действительно нашла в этих главах некие крупицы подлинно британского юмора, но – вряд ли. Еще более неприятно, что в книге абсолютно беспомощно выведен образ “Галины”, на самом деле – реальной многолетней хранительницы библиотеки Вольтера в Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде Ларисы Лазаревны Альбиной. Трудно сказать, чего же в означенных эпизодах больше – привычных штампов или своеобразной авторской игры вокруг этих штампов. С одной стороны, автор изначально соглашается предпринять в общем-то безнадежную попытку: используя минимум средств (читай – впечатлений) написать качественный роман-путешествие. Даже такая крамольная мысль закрадывается: а может, Брэдбери и вправду сделал в издательстве заявку на большой роман, а затем решил сэкономить и подверстал наброски из записной книжки? Или жанр контаминации обязывает сдерживать свои эмоции, полагаясь на помощь записных советологов, чьи произведения Брэдбери также упоминает в числе первоосновы “Эрмитажа”?
представляется с той стороны чем-то средним между чернобыльской зоной и сценой театра марионеток? Или, перемещая реальные события в среду неуклюжих самодельных декораций, и вправду можно сочинить что-то свое?
– подобия объективности. Беда Брэдбери в том, что он взялся препарировать – вольно или невольно – достаточно устойчивый миф. Последний же, будучи сваренным тогдашними (в смысле – эпохи Просвещения) политтехнологами, с годами выродился в чистой воды литературную мистификацию. Действительно, приезд Дидро в Петербург – событие как символическое, так и политическое. Обилие эпистолярного материала совершенно не объясняет ни поведения самой Екатерины, ни целей философа. Много позже императрица сетовала, что де была вынуждена, принимая Дидро, разговаривать с ним через небольшой столик: энергичная жестикуляция француза частенько доставляла Екатерине вульгарные синяки и шишки. Современники Дидро, не приглашенные лично Екатериной или же получившие приглашение, но не рискнувшие отправиться в страну “белых медведей” (например, Вольтер или д’Аламбер), еще до возвращения Дидро немало пытались сделать для того, чтобы выставить энциклопедиста неудачником. Между тем, петербургские встречи Дидро и не могли закончиться, говоря современным языком, взаимоприемлемыми решениями, и вот почему: принимая советы Дидро по управлению страной, Екатерина должна была согласиться на тотальный пересмотр своих взглядов на государственное строительство. Национальная опосредованность позиции Екатерины и универсализм рекомендаций Дидро – вот действительно благодатная тема для интеллектуальной реконструкции, вот где можно было решать какие угодно творческие ребусы! Небезынтересно, что изучение этих событий осени-зимы 1775-1776 годов – на умозрительном ли уровне, в рамках ли документальных исследований – всенепременно переходило на личности. Петербургские беседы Дидро неоднократно старались представить либо как частный эпизод биографии частного человека, либо как одну из многочисленных “упущенных возможностей” истории: мол, Екатерина не захотела (не смогла) использовать возможность для прозападной модернизации империи. Увы, воздействию этих полярных точек зрения оказался подвержен и Брэдбери. Отказавшись от построения сюжета вокруг простых и недвусмысленных фактов, писатель оказался перед необходимостью решать творческую задачу в принципиально иной плоскости: связь времен, роль личности в истории и проч. Малое количество исходного материала заставило обратиться к явно надуманным впечатлениям 1993 года. Результат налицо. Дидро у Брэдбери – что тыняновский Чаадаев, внушающий Грибоедову, что-де “чья-то рука уже вытащила булыжник из парижской мостовой”. Опасность смешения (и смещения) бывших и выдуманных событий в том и состоит, что автор чрезвычайно редко угадывает подразумеваемые границы дозволенного вмешательства в живую ткань истории. Язык фельетона, газетной колонки делает препарирование чужих версий еще более опасным, если не сказать вредным. И еще: Брэдбери прямо не демонстрирует своего желания выяснить координаты той самой “точки возврата”, где однажды разошлись пути западноевропейской цивилизации и цивилизации восточной. Однако это стремление достаточно отчетливо просматривается между строк и, кстати, нисколько не противоречит чаяниям более прагматичных, нежели британский эссеист, авторов. Было бы весьма поучительным и отчасти забавным, если Брэдбери отказался от сугубого следования первоначальному замыслу и трансформировал сюжет “романа” в нечто более дидактическое и, одновременно, злободневное. Во всяком случае, такая попытка оказалась бы более подготовленной и даже более привлекательной с точки зрения неангажированного читателя.