Н. Т. Пахсарьян
ФРАНЦУЗСКАЯ «ЛЕГКАЯ» ПОЭЗИЯ В ЭПОХУ ПРОСВЕЩЕНИЯ:
РОЖДЕНИЕ ИНТИМНОСТИ
Легко представить себе «век Вольтера» и «век Гёте» как эстетически противоположные миры: насмешливая легкость одного мира никак не походит в обыденном представлении на философскую глубину чувств другого. Однако же в том интересе, который питал великий немецкий писатель к творчеству Вольтера[1], есть глубокая закономерность: он острее, чем, по-видимому, мы сегодня, ощущал родственную связь собственного художественного видения с традицией французского Просвещения. В этом аспекте особенно любопытны ранние поэтические опыты Гёте, вдохновленные галантной лирикой Вольтера. Рокайльные стихотворения девятнадцатилетнего немецкого сочинителя, конечно, носят порой печать подражательства, ученичества. Однако не случайно Гёте публикует эти стихи, пусть и без имени автора, в 1770 г.[2], не случайно использует опыт стилистики рококо и в своей ранней драматургии: думается, что французская поэзия рококо для него – не только школа остроумия и изящества, но также школа искренности и свободного выражения чувств. Для того, чтобы убедиться в этом, необходимо, как кажется, обратиться к подробному анализу той поэтической традиции во Франции, которая была важным истоком поэтического гения Гёте.
***
Историки литературы не раз выражали уверенность в том, что французская поэзия ХУШ века представляет лишь историческую ценность, что ее развитие было «падением Икара»[3], а относительно эстетически живым в ней можно признать лишь так называемую “poésie légère, poésie fugitive”[4] – остроумную, изящную, но светски-поверхностную и чересчур рассудочную. «Стихотворцев тогда было столь же много, как всегда. Но творения их, большей частью, были искусственны и условны»[5] – такова хрестоматийная оценка специалиста, чьи суждения и самый выбор текстов довольно долго лишь тиражировался составителями учебных пособий и антологий – М. Аллена. Единственный поэтический гений – А. Шенье – выводился за рамки просветительской эпохи и, в сущности, по праву, ибо его творения стали широко известны лишь благодаря публикации их романтиками в 1819 г. К нему иногда присоединяли еще имя Э. Парни, но и он был поэтом конца ХУШ в., точнее, рубежа веков. По крайней мере до 1760-х гг. Франция представала своеобразной пустыней для поэтического, лирического творчества.
Однако разительное расхождение сегодняшних представлений с суждениями современников просветительской эпохи уже констатировали некоторые ученые[6], и можно сказать, что ныне мы не вправе игнорировать ни французскую религиозную поэзию ХУШ в., ни чувствительно-сентиментальную поэзию, созданную во Франции не только под иноземным влиянием, но и по глубокой внутренней потребности, ни родившуюся на скрещении классицизма и сентиментализма поэзию описательную. При всех оговорках, которые делались и делаются до сих пор в отношении этих жанров и поэтов, их представляющих, новизна и поэтичность творений Ж. -Б. Руссо, Л. Расина, Лефрана де Помпиньяна, Ж. Делиля сегодня уже не кажутся неощутимыми, в их стихах даже находят «определенный шанс на бессмертие»[7].
В сущности, для нашего литературоведения вопрос стоит лишь о том, насколько поэтичной – и, стало быть, художественно полноценной и долговечной была поэзия рококо – ибо именно с ней прежде всего связывают творения “poésie légère”. Общая недооценка большинством исследователей новаторской поэтики рокайльного стиля, а, с другой стороны, привязанность к романтическим критериям лирической поэзии (в чем признавался, задавая вопрос о правомерности такой редуцирующей привязанности, еще Г. Лансон), заставляют специалистов по истории литературы Просвещения либо искать в поэтическом наследии Франции ХУШ века предромантические черты, либо констатировать ее фиаско и даже не включать в литературные истории специального раздела о поэзии, тогда как развитию романа или драматургии неизменно отводится в такого рода изданиях весьма значительное место[8].
«легкой поэзии» состоит в том, что она воспринимается как рациональное сочинительство, как достойное дитя «века Разума». Однако просветительская эпоха не только славила разум, но – об этом уже приходилось писать – осознавала его границы и, что в данном случае еще более важно – его издержки:
Мы демонов и фей прокляли;
Рассудком чары разогнали,
В сердцах бесцветность поселив;
Мы погрязаем в рассужденьях,
Но – ах! - есть прелесть в заблужденьях.
Сохраняя твердое представление о просветителях – особенно французских – как о сухих рационалистах, уповающих на безграничный разум, мы вряд ли догадаемся, что приведенное стихотворение сочинил никто иной, как сам Вольтер. Правда, заголовок этого сочинения – «То, что нравится дамам», да и сама стилизованно наивная интонация выдают снисходительно-добродушную иронию автора по отношению к содержащимся здесь идеям[9]. И все-таки стихотворение Вольтера наводит на важные размышления о степени адекватности традиционных убеждений литературоведов в том, что Франция ХVIII века вплоть до его последнего десятилетия не знает настоящей поэзии – ибо не ценит фантазию, воображение, поэтичность как таковую[10]. По верному наблюдению М. Делона, от времени спора «древних и новых» до романтического периода среди французских писателей никогда не утихали дискуссии о сущности поэтического и поэзии[11]. Самый разговор о преимуществе прозы перед поэзией, который возник на заре столетия, был прежде всего разговором о том, что в языке, в литературе естественно, а что - искусственно, что выражает мысли и чувства непосредственно, свободно, а что является придуманными книжными путами, втискивает эмоции в размер и рифму. Широко известно, что Удар де Ла Мотт (и не он один) заявлял о преимуществе прозы перед поэзией. Для него сам французский язык, с его тяготением к ясности, отвергает поэтические «темные» инверсии. По существу, классицист де Ла Мотт ведет спор с барочной поэзией, хотя ставит вопрос широко. Вот почему, с его точки зрения, не должно быть большого различия между поэзией и прозой во Франции, где у языка есть свои особенности. Менее известно, что уже в начале столетия Ла Фэ пишет «Оду в защиту стихов», выступая против Ла Мотта и его сторонников. Ла Фэ видит в Ударе де Ла Мотте защитника не столько прозы, сколько риторического красноречия, в противовес этому он защищает поэзию как носителя музыки, гармонии, хотя, по его мнению, достигается эта гармония серьезным трудом. Другая точка зрения – у Ла Фара, предпочитающего подобному упорному труду, за которым ему видится тщеславие, - лень, свободную импровизационную поэтическую игру:
Верь, предпочтительней лени дары
Прелестей суетной, слабой амбиции.
занятии естественность и человечность, не достигая и подлинной поэтичности[12]. Грессе писал по этому поводу:
Поверь мне, муза, много мы найдем
И убивают в храме Аполлона
Они тот миг, что жизнью мы зовем.
«легкого» жанра является указание как раз на то, что они тратят себя на незначительные предметы, слишком привязаны к ситуациям и лицам, о которых мы сегодня мало что знаем и помним. Но «мелочи» повседневного бытия, конкретные обстоятельства текущей жизни оказываются предметом поэтического творчества рокайльных писателей не потому, что они – сфера разума, а не эмоций, а потому, что, не претендуя на метафизическое глубокомыслие и вечность, фиксируют прихотливо меняющуюся милую их сердцу современность. Поэтизация сегодняшнего, повседневного, будь даже это повседневность светского общества (а не демократических кругов), поэтизация, которая достигается не путем аллегоризации или метафоризации этой повседневности, а посредством метонимической фиксации личного опыта, важный процесс, имеющий, думается, далеко идущие эстетические последствия. Современность предстает в «легких» стихотворениях через по-новому актуализированные рококо анакреонтические темы чувственной влюбленности, дружеской пирушки, проступает сквозь покровы пасторальности[13]. Поэты могут посмеиваться друг над другом, обмениваясь эпиграммами вроде:
Баур
Питался собственною славою Лебрен.
И вот, смотрите, как он похудел!
Лебрен
Кто глуп – в еде благополучен.
Но они могут обращаться и к острым политическим проблемам времени, демонстрируя, может быть, не только свою собственную, но безусловно приватную точку зрения на эти проблемы: в экспромте Вольтера о деятельности министра Тюрго, например, выражена именно точка зрения не просветителя, прекрасно разбирающегося в нюансах общественно-экономических новшеств Тюрго, а частного лица, взявшего их на веру - «Я крепко верю в Тюрго: / Я не знаю, что он хочет сделать, / Но я знаю, что это совершенно противоположно/ Тому, что делают сейчас». Поэтический мир «легкого» стихотворения может сузиться до будуарного мирка («Будем жить в этом малом пространстве», - пишет Жанти-Бернар), может выйти из дома, городского салона на природу, сохраняя свою миниатюрность («Нет ничего прекрасней, чем этот хуторок», - у того же Жанти-Бернара), может описывать сны автора, его кабинет (как О. Пирон) или предметы его одежды – но каждый раз этот мир пронизан новой ценностью рокайльного общества – интимностью. Интимность, как и сиюминутность, были способом привнести в поэзию личное, даже – индивидуальное, оригинальное, хотя еще не романтически субъективное. Это была поэзия, обычно создаваемая в определенном кругу и для этого круга, она часто читалась, а то и пелась[14] самими авторами (см., например, указания Латтеньяна или Дора, на какие мелодии надо исполнять их стихотворения) в салонах и на дружеских вечеринках. Отсюда – особый эффект ее восприятия более широкой аудиторией в печатном виде, аналогичный, быть может, современному восприятию опубликованных текстов так называемой бардовской или авторской песни: они разочаровывают[15], хотя, как кажется, разочарование длиться лишь до тех пор, пока слова текстов связывают с определенным голосом, акцентом, интонацией, т. е. с первоначальной манерой исполнения.
Третий упрек обычно состоит в том, что ретроспективно бросая взгляд на французскую поэзию ХVIII в. сквозь призму романтической традиции, исследователи часто выражают уверенность в том, что «легкая поэзия» носит не только рассудочный, но и как бы натужный характер, что писатели, создающие стихотворения такого рода, не отданы поэтическому порыву, а как будто «сосланы на галеры остроумия»[16]. Однако в контексте новой, послебарочной эпохи натужно-искусственными видятся скорее «темное» глубокомыслие, нарочито усложненные, громоздко-монументальные метафоры поэзии барокко, или классицистическая «правильная» торжественность интонации, строгость развертывания поэтической мысли, тогда как изящество и остроумие сиюминутных шуток, словесных находок, импровизационность поэтических экспромтов, предпочтение «вечной славе» популярности в кругу друзей, желание быть прежде всего человеком, и лишь потом – писателем – выступают как естественные стремления настоящего поэта, стихи которого – «минута – и …свободно потекли». И речь идет именно о поэте, а не просто сочинителе стихов, «метромане»: недаром едкую комедию «Метромания» сочинил один из «легких» авторов – О. Пирон. Как пишет С. Менан, «от Ла Фара до Латтеньяна сходились на том, что совершенство поэзии находится не в ней самой, а в полноте чувств»[17]. Поэты эпохи Просвещения хорошо понимали, что «проза может быть поэтической (…), тогда как стихи могут быть прозаическими»[18]. Они то и дело задавались вопросом: «Поэзия (то есть язык, исполненный образов и чувств) гнездится ли она в точном количестве слогов, в паузах между полустишиями и рифме?»[19] Тот же Вольтер подчеркивал: «В Гомере и Вергилии нравятся не дактили и спондеи; всех на свете очаровывает прелестная гармония, рождающаяся из преодоления метрических трудностей»[20]. Но это вовсе не значит, что сочинителям «легких» стихотворений чужды были разного рода поэтические игры, вплоть до буриме. Другое дело, что к игре в буриме и т. п. «легкая» поэзия все же не сводима. Она выражает определенное мироощущение, можно сказать, определенную философию жизни и вместе с тем является осознанной эстетической позицией – позицией поэтического творчества не как высокого ремесла или, с другой стороны, особой вдохновенной миссии, а как естественного, свободного способа самовыражения. Поэтому такая поэзия отбрасывает александрийский стих, снисходительна к ритмическим вольностям и неточностям рифмы и обращается к наименее формализованным, наименее «точным» лирическим жанрам – эпиграмме, мадригалу, элегии, посланию, пасторали, а более всего – к песне, которая может принимать самые разные формы[21]. Впрочем, и эпиграмма, по определению современника «легких» поэтов, - ни что иное, как «общее имя для разного рода сонетов, рондо, триолетов, мадригалов, стихотворных сказочек»[22]. Популярное в рококо слово «фривольный» как определение «легкой» поэзии относится не только и не всегда к этической позиции сочинителя, но всегда – к позиции эстетической.
Можно решить, что такова позиция преимущественно тех, кто, за исключением многогранного Вольтера (ведь «он не человек, он – век», как говорил о нем В. Гюго), далек от собственно просветительского движения. И действительно, один из авторов «Энциклопедии», кавалер де Жокур в своей статье не понимал и не принимал подобной «естественности» стихотворцев, рассматривал поэзию как воплощение искусственности, определяя прозу как такой язык, посредством которого «свободно изъясняется сама природа». Глава энциклопедистов, Дидро подходил к этому иначе: больше умиротворенной, слегка веселой или чуть грустной песенно-элегической поэзии он ценил поэзию трагическую и прославился тем, что оставил такие размышления о поэзии, которые и сегодня поражают своей романтичностью avant la lettre, хотя, быть может, в них больше традиционного, барочного, чем это кажется специалистам[23]: «Поэзия требует некоей чрезмерности, варварства и дикости […] Когда мы наблюдаем рождение поэтов? Во времена раздоров и больших несчастий» и т. д. «Легкая» поэзия в этом смысле действительно мало отвечала идеалам Дидро. Характеризуя пасторальные стихотворения 1760-х гг., французский историк литературы замечает: «В тени рощ они (поэты – Н. П.) открывали мир более невинный и стабильный, где мечтали, быть может, найти укрытие от горьких истин и глубочайших сомнений, которые демонстрировала им современная философия»[24]. При всем динамизме и сложной пестроте просветительской мысли, не сводимой к набору хрестоматийных идеологических ее положений, она все-таки была в большей мере устремлена к гражданственности, чем к приватности, а, еще важнее, что она была воистину философской мыслью о мире и человеке – а, значит, мыслью глубокой, мыслью «трудной»[25]. В этом отношении «легкая» поэзия не могла удовлетворить высокое Просвещение и, порой соприкасаясь, никогда не сливалась с ним. Гораздо ближе были рокайльной поэзии сентименталистские идеалы, ведь воспевание мимолетностей, вызывалось, помимо прочего, острым ощущением проходящего времени, ускользающей жизни: «Но когда мы чувствуем, что скоро уйдем,/ Когда душа отлетает от нас вместе с жизнью, / Есть ли у нас глаза, чтобы любоваться Делией, / И руки, чтобы ее ласкать?» (Вольтер).
В подобных стихотворных сентенциях рококо и сентиментализм предстают очень часто в синкретической нерасчлененности, как единое иронико-меланхолическое, скептико-патетическое настроение, в котором противоположные составляющие без конца перетекают друг в друга. Кажется, что такое положение в определенный период литературного развития – в первой половине ХУШ века – господствует. Чувство и разум для современников Кребийона-сына, Мариво или Прево находятся в ином соотношении, нежели иногда представляется, когда мы ретроспективно наделяем писателей этого периода «руссоизмом», как известно, противопоставляющим эти понятия. Однако и на исходе столетия, в 1790-е гг., когда А. Шарпантье признавался в своей любви к поэзии К. Дора, он писал:
Они фривольны и легки
И вместе с тем содержат чувство…
Для самого яркого и значительного из «легких» поэтов и одновременно – для самого «пламенного защитника поэзии»[26] – Вольтера – проблема оказывалась более сложной: это был вопрос выразительных возможностей французского языка. За семь лет до смерти, в 1772 г. Вольтер пишет свое «поэтическое завещание» (Ж. Вьер) – «Послание к Горацию», где размышляет следующим образом: «Наш язык суховат, в нем нет инверсий,/ Может ли он покорить другие народы?/ У нас есть ясность, приятность, точность,/ Но сравнимся ли мы с Италией и Грецией?/ Довольно ли только счастливой ясности, / И не грешим ли мы однообразием?» Вообще оказывается, что то, что мы числим порождением романтизма – споры о поэтических возможностях французского языка, о том, как связаны просвещенность, образованность и поэтическое вдохновение и т. п. – все эти дискуссии ведут свое начало из внутренней полемики восемнадцатого столетия, из спора века с самим собой.
Следует отметить, что понятие «легкой поэзии» используется достаточно широко, но толкуется при этом разноречиво. С. Менан выделяя два пути развития французской поэзии в ХУШ в. – «земной» и «небесный», полагает, что легкая поэзия следует по первому пути, создается в избранном обществе и для этого общества, является выражением импровизационной светской игры[27], предполагающей доверительное обращение к узкой аудитории. Любопытно, что словарь Треву, фиксирующий значение понятия “poésie fugitive” в эпоху Просвещения, выделял для определения такого рода поэзии не форму или содержание стихотворений, а темп и способ их распространения. “Poésie fugitive” читалась в рукописях, быстро переходя из рук в руки, т. е. это поэзия, не предназначенная для печати, альбомная, любительская. Не вся «легкая» поэзия была любительской, альбомной, как и не вся “poésie fugitive” была «легкой». Сегодня к поэтам, писавшим «легкие стихи», автор известной антологии поэзии XVIII века М. Аллен относит Шолье, Лафара, Грекура, Жанти-Бернара, Берни, Буффле, Вуазенона, Дюси, Мальфилатра и, конечно, Вольтера. При этом «легкая поэзия» обладает богатой гаммой жанровых модификаций: анакреонтические оды, послания, мадригалы, песни, эпиграммы и т. д. Ее тематика довольно разнообразна, хотя преимущественно связана с воспеванием любви, дружеских пирушек, прелестей сельской жизни – всего того, что не обязательно носит комический характер, но неизменно отвергает возвышенное – и в предмете, и в стиле. Если отождествить «поэтическое» XVIII века только с «возвышенным», то тогда действительно следует отказаться от попыток постичь поэзию «легких стихотворений». Однако в эту эпоху поэтическое и лирическое связывалось, скорее, с энтузиазмом, воображением – и отношение к этим понятиям было, конечно, не адекватным романтической восторженности, но далеко не однозначным.
‘poésie fugitive”, в первой половине века – не предназначенной для печати альбомной или рукописной поэзии, во второй – собранной в сборники поэзией «на случай». Это была, скорее, разнообразная по интонации (игриво-меланхолическая или сатирическая, или просто остроумная) поэзия малых жанров, в рамках которой рождались та интимность и тот приватный лиризм, которые подготовили интимную лирику романтизма. Вот почему традиция легкой рокайльной поэзии, как и шире – французской поэзии ХVIII в. вообще, не только не была отброшена или забыта в романтическую эпоху, но, преображаясь, вливалась и в собственно романтическую лирику, и в поэтические создания эпохи романтизма, в том числе – и столь грандиозные, как «Фауст» Гёте[28].
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Albrecht Betz. Goethe et Voltaire / Trad. par Hans-Jürgen Greif // Nuit Blanche, № 77 (décembre 1999) <http://www.nuitblanche.com>
[2] См. подробнее: Аникст А. А. Творческий путь Гете. М., 1986. С. 37 – 38.
’Icare. La crise de la poesie francaise. 1700-1750. Geneve- P.,1981. Впрочем, эта работа в целом – одна из немногих пока попыток вдумчиво проанализировать и достойно оценить французскую поэзию ХУШ века.
[5] Alem M. Introduction // Anthologie poetique francaise. XVIII siecle. P., 1966. P. 5.
[6] Ср.: Vier J. Histoire de la littérature française. XVIII siècle. P., 1965. P. 43. Как заметил М. Делон, “мы априори отвергали то, чего больше уже не знали” (Delon M. Préface // Anthologie de la poésie française du XVIII siècle. P. , 1997. Р. 9).
[7] Так пишет о поэзии Лефрана де Помпиньяна в общем строгий к поэтическому наследию века Просвещения М. Аллен (Allen M. Op. cit. P. 173).
[8] См., напр.: Charpentier M., Charpentier J. Littérature. XVIII siècle. P., 1987.
– «Очарованье сказок», что оно содержит следующие строки: «О, сколь счастливо время сказок/ О добрых духах и домовых,/ О гномах, помогающих смертным!/ Люди слушали об их чудесных делах/ В замке у горящего очага…» и т. д.
[10] Ценителей воображения, между тем, во Франции ХУШ в. было достаточно. В защиту поэзии чувства и воображения и с критикой рациональной науки, например, выступал популярный поэт, музыкант и эссеист того времени М. П. Ги де Шабанон, автор трактата «О музыке, рассмотренной в ее отношении с речью, языками, поэзией и театром» (1785). В одном из стихотворений он писал: «Mais tandis que l’esprit s’appliquait à connaitre,/ L’ame se refroidit et perdit de son etre».
[11] Delon M. Préface // Anthologie de la poésie française du XVII siècle. P., 1997. P. 10.
[12] Ср., напр. обращение к Музе Сент-Олера: « Mais, Fille du Ciel, je vous prie,/ Ne me livrez jamais à celle de vos soeurs/ Qui fait payer si cher ses plus froids douceurs,/ Par qui , comme d’une furie,/ Un malheureux est agité,/ Et qui détruit les douceurs de la vie/ Sous la frivole espoir de l’immortalité./ De ce désir je n’ai point tenté./ Pour adoucir les maux de la viellesse,/ Je voudrais seulement, avec facilité,/ Savoir meler quelque délicatesse/ A beaucoup de simplicité ». Это строки из элегии, опубликованной в антологии М. Аллена. Впрочем, С. Менан цитирует эти же строки как сочинение Ла Фара, ссылаясь на одно из изданий ХУШ в. Очевидно, что еще не проведена до конца работа по атрибуции многочисленных текстов «легкой» поэзии.
[13] «Эти Ириды и Тирсисы – из плоти и крови» - верно замечает С. Менан (Menant S. Op. cit. P. 221).
«Новые песни» и был издан с нотами.
[16] Allem M. Introduction // Anthologie poetique francaise. XVIII siecle. P.,1966.
[17] Menant S. Op. cit. P. 265.
[18] Суждение из анонимного трактата “Réflexions sur la Prose et les Vers par rapport a la Tragedie” // Mercure de France. 1746. Aout. P. 81. Цит. по: Weisgerber J. Les masques fragiles. Lausanne, 1991. P. 118.
[20] Цит. по: Allem M. Op. cit. P. 14.
[21] См.: Lote G. Histoire du vers français. T. IX. Aix-en-Provence, 1976. P. 32-33,39.
[22] Bruzen de la Martinière. Préface//Nouveau recueil des épigrammatistes français. Amsterdam, 1720. 2 vol. T. 1. P. XVII.
«Поэзия будущего» (Lagarde A., Michard L. Op. cit. P. 203).
«…философия…не может позволить себе не быть трудной» (Декомб В. Современная французская философия. М., 2000. С. 188).
[26] Lagarde A., Michaud L. XVIII si ècle. P., 1997. P. 353.
[28] Так, Альбрехт Бетц видит в «Фаусте» следы влияния большой поэмы Вольтера «Системы», о знакомстве Гёте с которой свидетельствуют записи Эккермана (см. прим. № 1).