Н. Т. Пахсарьян
«МЕМУАРЫ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗНАТНОГО ЧЕЛОВЕКА,
» (1728 – 1731) А. -Ф. ПРЕВО*
В период выхода из печати первого большого романа Прево[1] и на протяжении почти всего XVIII столетия ему сопутствует огромный читательский успех: за тридцать лет роман выдержал восемнадцать переизданий, был переведен на немецкий и английский языки[2]. Но уже в следующем веке картина изменилась, и хотя Ш. Сент-Бев еще называет произведение «самым естественным, самым искренним, лучше других сохранившимся романом Прево»[3], не считая, разумеется, «Манон Леско», он уже неточно излагает его содержание[4] (свидетельство давнего, либо беглого знакомства с текстом), а к двадцатому столетию роман окончательно оказывается забыт, и Прево становится уже не только в глазах читателей, но и специалистов автором единственного шедевра – «Истории кавалера Де Грие и Манон Леско» (1731). Произведение это, составлявшее некогда седьмой, завершающий том обширных «Мемуаров», рассматривалось как в отрыве от своего непосредственного литературного истока, так и от всего романного творчества французского писателя. Лишь в относительно недавнее время исследование романного наследия Прево в его многообразии и полноте стало осознаваться как актуальная задача современного литературоведения – и отечественного[5], и зарубежного[6].
Однако изучение «Мемуаров знатного человека» необходимо не только в контексте осмысления эволюции творчества французского романиста: это произведение, думается, является одной из важных вех на пути становления поэтики зрелого романа рококо, помогает понять закономерность рождения в его недрах столь блистательного образца романной прозы эпохи Просвещения, как «Манон Леско».
«все жанры, кроме скучного», в значительной мере связана с его специфической беллетристичностью[7]: сочинение, написанное на материале недавнего прошлого Франции (с начала 1660-х гг. до 1714 – 1715 гг.[8]), рисующее многих известных читателю исторических лиц (королей, придворных, полководцев, финансистов, литераторов[9] и т. д.) и при этом представленное как воспоминания некоего реально существующего лица, скрывшего свое имя, несомненно, играло «историческим любопытством» читателей и одновременно учитывало сложившийся «массовый» литературный вкус, могло бы служить своеобразной энциклопедией романических авантюрно-любовных ситуаций, распространенных в прозе Франции на рубеже XVII – XVIII в.
Таким образом, произведение Прево еще более насыщено литературными реминисценциями, чем лесажевская «История Жиль Бласа». При этом книжно-романические традиции, на которые опирается писатель, еще более широки: это не только плутовской, комический роман, псевдомемуары, опыт которых трансформировал Лесаж, но и галантно-героический роман, ранне- и позднебарочная новеллистика.
дона М. и доньи Клары прообраз фабулы «Манон Леско»[10]; в рассказе об одной из двух любовниц некоего решившего «отуречиться» француза (она выдает себя за гречанку), коего знатный человек пытается образумить, можно увидеть сходство с фабулой «Современной гречанки» – романа Прево 1740 г., и т. д. Сгущенная, если можно так выразиться, романичность «Мемуаров знатного человека», демонстрирующая достаточно высокую связь романистики XVIII столетия с линией высокого барокко (а не только с пикарескной и рационалистической аналитической прозой Лафайет) уже констатировалась некоторыми учеными[11], но функция ее в перспективе эволюции романного жанра, как представляется, не вполне раскрыта.
Автор-рассказчик «Мемуаров», настаивая на правдивости своего повествования, именно в самой романичности, экстраординарности многих событий черпает доказательства их достоверности (ср.: «... je ne doit point altérer la vérité pour ménager la délicátesse d'un lecteur trop incrédule» – Т. II. С. 199). В таком по существу парадоксальном и несколько ироничном доказательстве правдивости произведения Прево – наследник романистов раннего рококо, полемически противопоставлявших искусственности принципа «правдоподобия» естественность правды, подчеркивая ее невероятность, необыкновенность, даже романичность. Так, «издатель» «Мемуаров Рошфора» писал в предисловии к ним: «Если господин L. C. D. R. выказывает себя столь искренним в рассказе, так сильно похожем на вымысел, то тем больше должны мы верить вещам, которые он излагает помимо того»[12]. В зрелом рококо подобная утрировка правдивости уходит так же, как и характерное для ранней стадии культивирование чистой развлекательности: на первый план выступает в 30 – 40-е гг. стремление к компромиссному смешению правды и правдоподобия. В «тиражирующем»[13] подражании Прево – романе аббата Ламбера «Мемуары и приключения знатной дамы, удалившейся от света» (1741) – устами героини в предисловии утверждается уже несколько иное, нежели у Куртиля или Прево: продолжая настаивать на том, что все, даже кажущееся выдумкой, в ее рассказе – правда, она сообщает, тем не менее, что те правдивые факты, которые могли показаться уж совсем неправдоподобными, она не включила в повествование[14].
реакцию «подозрения в реальности», играют возможной документальностью, художественно реализуя то неправдоподобие многих сторон действительности, в котором были убеждены еще писатели классицистического периода.
Это отчетливо прослеживается и в «Мемуарах знатного человека». Провозглашая неоднократно и на протяжении повествования реальность персонажа и его записок, писатель создает некий игровой историко-литературный контекст: мотивируя определенные пропуски в собственном изложении, он ссылается на якобы известные читателю произведения, в которых уже есть необходимые сведения («Жизнь Розамбера»[15] – Т. 1. С. 240; отчет о военных кампаниях – Т. 1. С. 135 – 136), тех, кто интересуется подтверждением каких-либо событий, отсылает к собственным персонажам (к отцу маркиза де Розмона – Т. 2. С. 55 – 56), скрывая имя персонажа, либо давая условное, ссылается на желание не потревожить родственников (не называя себя никак в начале повествования, рассказчик берет затем в турецком плену имя Салем, на службе воспитателем молодого маркиза – Ренонкур; его ученик – сын весьма знатного лица – называет себя, отправляясь в путешествие, Розмон и т. д.). Обыгрывая тем самым принцип романа «с ключом», избирая повествовательную форму воспоминаний и при этом явно используя опыт Куртиля де Сандра[16], Прево, однако, не имитирует настоящие мемуары действительно существовавшего лица (или нескольких лиц, слившихся в одно), а создает характерную для поэтики жанра зрелого рококо стилизацию: подобно романам-мемуарам Мариво, многообразные намеки на действительное имя героя лишь дразнят воображение читателя и не дают возможности действительной идентификации его, как у Куртиля, у которого «M. L. C. D. R.» – это воспоминания де Рошфора, а «Мемуары господина де Б***» – записки де Буи. Сохраняя кардинальную для скандальных хроник и псевдомемуаров ситуацию героя, близкого к закулисным секретам двора, писатель одновременно делает ее проходной и как бы меняет направление главного читательского интереса. Как замечает один из исследователей, «история здесь столь фрагментарна, жанр на первый взгляд столь банален и столь дискредитирован, что мы удивляемся собственному волнению»[17]. Аналогичное впечатление производил роман и на наиболее тонких современников Прево: по словам Аиссе, познакомившейся с первыми книгами «Мемуаров», «они ничего не стоят, но мы читаем эти сто девяносто страниц, обливаясь слезами»[18]. Разумеется, слезливость людей XVIII в. вызывает у современного литературоведа улыбку[19], но высокая читательская оценка сентиментальной рефлексии повествователя, психологизма автора достаточно устойчива и сегодня: как верно подметил Ж. Сгар, от этого романа ждешь увлекательных историй, а открываешь человека[20].
Естественность переноса повествовательного акцента с секретных пикантных подробностей из жизни великих на собственные поступки и размышления обеспечивается в этом произведении неавантюрным характером рассказчика. Прежде всего жизненные усилия повествователя с самого начала направлены на поиски покоя, а не приключений, им движет желание уйти от общества, а не влиться в него, заняв в нем достойное место, быть может, еще и потому, что это место дано ему по праву рождения (хотя и затруднено обстоятельствами – непризнаваемым дедом браком его отца, что привело к побегу, перемене имени и лишению наследства, к тому же обстоятельства эти к моменту вступления рассказчика во взрослую жизнь во многом преодолеваются). Знатный человек у Прево – не демократический персонаж зрелых просветительских романов, но и не идеальный придворный романов М. де Скюдери и Ла Кальпренеда, а скорее «обыкновенный дворянин», «рядовой участник исторических интриг», какими становятся, о чем уже говорилось, персонажи галантных новелл и секретных историй конца XVII в., герои раннего романа рококо.
«Мемуаров знатного человека» по сравнению с этими сочинениями в том, что действительно важным, увлекательным становится для автора, а вслед за ним и читателей, не осведомленность героя в секретах большой Истории и даже не знанием им частной жизни исторических деятелей (такие эпизоды в романе сведены к минимуму – см., например, историю охраны повествователем короля Англии, когда монарх – что весьма показательно – растроганно выслушивает историю жизни рассказчика – Т. 1. С. 143; некоторые характеристики жизни Англии и английских придворных, созданные не без влияния А. Гамильтона[21]), а его мысли и чувства по поводу собственного пребывания в обществе, его собственная интимная жизнь. При всем том, что роман Прево сыграл несомненную роль в генезисе французской сентименталистской прозы, «жизнь сердца» реализуется в нем через внешние перипетии, стимулируется ими в гораздо большей степени, чем в зрелом сентиментализме. Акцент сделан не на чувствительном прежде всего, а на приватном, и здесь интересы литературы рококо и сентиментализма в известной степени совпадают. Потому, даже вводя вставную историю некоего «меланхолического д'Артаньяна» – маркиза Розамбера (чьи приключения при дворе не только по составу – дуэли, карты, любовные интриги, дебоши, но и по способу изображения близки сочинению Куртиля, уступая им лишь в жизнерадостности тона), повествователь избирает из нее прежде всего те эпизоды, в которых персонаж проявляет себя как частное лицо, обрывая рассказ тогда, когда Розамбер становится участником военных кампаний и т. д. Поэтому Ж. Сгар неправ, считая, что для Прево, как и для Куртиля де Сандра, основной интерес – в секретной истории[22].
«Мемуарах» как о некоей «видимости историчности», как это делает Р. Грандрут[23]: история дана в произведении не как формальный и не вполне достоверный[24] фон действия, но пропущена через восприятие человека, являющегося по необходимости участником истории, но не ее деятелем, по-настоящему поглощенного не ею, а собой, своими собственными переживаниями (ср., например, его реплику «Les grands rois [107] ne sont pas les seuls don’t la fortune est exposée à de grands malheurs» (Т. 1. С. 143)).
Фабула романа развертывается как своеобразная биография семьи (включающая историю отца, деда, самого рассказчика, его дочери, племянницы), не однажды пытающейся создать идиллию и переживающей ее крушение. Вслед за своим отцом, чьи успехи при дворе были без колебаний прерваны его влюбленностью и женитьбой вопреки воле деда, знатный человек между карьерой и приватной жизнью выбирает последнее, но реализация этого выбора гораздо более неоднозначна. Желание удалиться от света возникает у повествователя не столько вследствие моральных побуждений, либо пресыщенности светской жизнью, сколько до опыта, из-за горестей, порожденных интенсивностью чувств героев (поглощенность своей любовью привела родителей знатного человека к необходимости прожить на чужбине, в разлуке с родными; поклонник сестры рассказчика, решив похитить ее, становится невольным виновником ее смерти и т. д.). В то же время, как показывает развертывание сюжета, такое желание достаточно двойственно и не только внешние обстоятельства мешают герою отринуть социальные связи и удалиться в обитель, но и его собственные бесконечные колебания: когда повествователю советуют посвятить себя богу, он оказывается именно в тот момент не расположенным принять такой совет (Т. 1. С. 133); в отличие от своего отца, немедленно ушедшего в монастырь после смерти жены и отказавшегося даже от свиданий с собственным сыном, сам он четырежды на протяжении воспоминаний собирается отправиться в аббатство, но по той или иной причине откладывает свое решение на какой-то срок; находясь там, он постоянно соприкасается с внешней жизнью, то и дело «возвращается в свет»; будучи при дворе, он неожиданно оказывается не чужд стремлению продвинуться здесь, и в соответствии с новыми нравами рассчитывает не на воинскую доблесть или особые достоинства, а на привлекательную внешность, щеголеватый наряд и влиятельных покровителей (Т. 1. С. 150). Жажда покоя, живущая в знатном человеке Прево, отчасти сродни такому же стремлению и героини Лафайет, если и не победившей страсть, как верно заметила Н. В. Забабурова[25], то все же в известной форме отказавшейся от нее.
Но в отличие от принцессы Клевской, персонаж «Мемуаров» как раз не в силах отказаться от пугающе-притягательных житейских приключений и жизненных переживаний, сколь бы логичными моральными аргументами его самого и опытаом – своим и чужим[26] – этот отказ не обосновывался. Для повествователя у Прево нравственная рефлексия является не способом защиты от сердечных «заблуждений» (хотя порой персонаж сам [108] провозглашает его таковым (Т. 1. С. 389; Т. II. С. 433) – чтобы всем ходом действия, да и собственными рассуждениями другого рода (Т. III. С. 24) опровергнуть), а прежде всего ретроспективной попыткой «утешиться в размышлениях» (Т. I. С. 7, 58), «утвердиться в ненависти к свету» (Т. I. С. 341). В отличие от Жиль Бласа, Ренонкур видит в покое не столько залог комфорта, сколько условие счастья. Именно в поиске знатным человеком не фортуны, а счастья усматривает Р. Демори своеобразие этого романа[27]; следует добавить в то же время, что вопреки собственным сознательным установкам, Ренонкур обретает порою счастье в полноте жизненных проявлений, а не в покое (не любовь к Селиме, сопровождаемая легко устраняемыми препятствиями (Т. I. С. 227), а ее смерть делает героя несчастным; ср. также его замечание о наиболее счастливой поре его жизни – она оказывается связана с пребыванием Ренонкура с учеником в Португалии, со встречей с братом умершей жены и т. д., но не с жизнью в аббатстве (Т. II. С. 137).
Неким «роковым» началом, рушащим благие намерения героя жить безмятежно, спокойно и нравственно безукоризненно выступает в романе прежде всего не авантюристичность (ср. слова рассказчика: «Je n’avoit point de goût pour cette multitude de cources et d’aventures bonnes et mauvaises qui sont inévitable à une personne qui expatrie» – Т. I. С. 133), а способность к интенсивным переживаниям и слабость: как признается сам повествователь, «…en même temps que j’estime la sagesse et la vertu, j’ai toutes les peines du monde à pratiquer» (Т. I. С. 119).
«фамильная» черта, доставшаяся повествователю от предков, отца («Il était donné à ma famille d’aimer comme les autres hommes adorent, c’est-à-dire sans bornes et sans mesures» – Т. I. С. 189), и как черта, психологически роднящая его с некоторыми другими персонажами воспоминаний, прежде всего – с его молодым учеником Розмоном и с де Грие. Пятнадцать любовных историй, которые насчитал в «Мемуарах знатного человека» один из ученых (не считая той, что входит в «Манон Леско»)[28], преображая принцип барочной вариативности, предполагающей повествовательную контаминацию антиномичных типов – верных и неверных, идеальных и несовершенных, серьезных и легкомысленных влюбленных – не повторяют друг друга, но то и дело пересекаясь, смешиваются, составляя широкую, одновременно разнообразную и единую картину «тех же – но – других» сердечных заблуждений.
Все эти истории главного и второстепенных персонажей приводят читателя к выводу, который, собственно, сделан еще в начале повествования отцом рассказчика: все размышления [109] слабы перед сердечной склонностью» (Т. I. С. 7). А. Куле не совсем прав, видя оригинальность романа Прево в прочности тех нравственных принципов, которые защищает слабый человек[29]: оригинальность, по-видимому, состоит как раз в том, что столь прочные моральные убеждения, способность к нравственной рефлексии отнюдь не делают слабого человека сильнее, не уберегают его от страстей (о чем впоследствии говорит и де Грие в споре с Тибержем), а значит, вносят некоторое сомнение в безусловность этих принципов. Тем самым Прево обыгрывает моралистичность повествования. Специалисты, принимающие однозначно назидательную рефлексию знатного человека[30], не учитывают важности настойчивого доказательства опытом собственной жизни повествователя и опытом других (отца, Розамбера, Розмона и т. д.), ее «бесполезности» и уже тем самым – но не только – ее горько иронической двусмысленности. Эта двусмысленность значительно усилена тем, что герой воспоминаний, во-первых, заявляет с самого начала, что он пишет мемуары для собственного утешения, а не для наставления (Т. I. С. 1), во-вторых, включает в наиболее, казалось бы, дидактическую часть романа (своеобразный роман воспитания – психологизированная травестия фенелоновского «Телемака» – в романе-жизнеописании) разъяснение: он пишет не трактат, а историю, да и читателю, как верно заметили ему друзья, чрезмерная назидательность была бы скучна (Т. II. С. 116 – 117). Автор записок, ощущая себя в известной степени не только знатоком и ценителем литературы (см. особенно его суждения об английских драматургах), но и литератором (он полагает, например, что именно его перевод «Телемака» способствовал распространению французских сочинений в Турции (Т. I. С. 218), публикую третью часть «Мемуаров», признается, что с жаром принимается за писание (Т. II. С. 237); недаром Прево делает своего героя «Издателем "Кливленда"» (1731 – 1738) и «Киллеринского настоятеля» (1736)), в отличие от Жиль Бласа, снисходительно насмехающегося над сочинительством Фабрицио, не чужд эстетства, ищет в самом акте написания мемуаров о своих «несчастиях» некоего удовольствия, заботится о том, чтобы читатель не скучал, знакомясь с его воспоминаниями (Т. I. С. 252; Т. II. С. 332, и т. д.). Более того, чрезвычайно важно и то, что сам автор романа в одной из статей в «Меркюр де Франс» 1736 г. считает нужным сказать: «Я доволен, что имею возможность еще раз заявить то, что повторял уже неоднократно: «Мемуары знатного человека», «История Кливленда» и «Киллеринский настоятель» – сочинения чисто развлекательные («de pur amusement)»[31]. Истина, по-видимому, не в том, чтобы таким заверениям автора или персонажа придавать большее значение, чем моральным сентенциям героев произведения, а в том, чтобы [110] осознать функциональность их сосуществования в контексте неоднозначного развития сюжетных ситуаций, увидеть в них проявление той двойственности, которую признают кардинальным свойством поэтики Прево[32].
Развлекательная функция романического проявляется в произведении многообразно: здесь можно найти и комические истории в духе прозы низового барокко, правда, облеченные в миниатюризованные (см., например, эпизод состязания в пьянстве (Т. I. C. 157), «ухаживания» дочери хозяина гостиницы за молодым маркизом (Т. I. С. 356 – 358 и т. д.)[33], и ситуации, напоминающие «трагические истории» маньеристически-барочного периода и даже прямо восходящие к ним[34] (например, история смертельного ранения возлюбленной Розмона и венчания его с умирающей; история гибели миледи Р. от руки молодого мужа племянницы Ренонкура и его гибели от руки Розмона, «вещие» сны, мистические «страшные» истории и т. д.): такие эпизоды становятся источником определенного «готического» колорита некоторых компонентов романического у Прево, что позволяет зачислить писателя в ряд важных предшественников создателей этого жанра во Франции и в Европе[35]. В то же время романическое у Прево заметно смягчается (повествователь либо отказывается описывать крайние аффективные состоянии (см., например, Т. I. С. 28. С. 41), либо придает им сдержанно-лирический колорит – см. особенно описание траура героя, потерявшего жену-турчанку[36]), и весьма последовательно модернизируется и психологизируется, существует не только как дань беллетристической моде, но как открывшаяся писателю реальность сознания и поведения современников. Масштаб, тональность и глубина чувствования у персонажей Прево иные, чем в романах высокого барокко и галантной литературы конца прошлой эпохи. Это не героическая всепоглощающая страсть, подвигающая на славные деяния во имя возлюбленной, не благопристойно изысканная «ритуальная» галантная любовь, а меланхолия – т. е. «сделавшаяся легкой тоска»[37], мелодраматически трогательные чувства, исполненные пафоса морализации и все же не становящиеся вполне «моральным чувством» сентиментализма, напротив, углубляющие свою двойственность по мере развития сюжета. Самим главным персонажам «Мемуаров» – Ренонкуру и Розмону – дано пережить не одну любовную историю, что сразу же разрушает амплуа безукоризненного влюбленного романической традиции (над условностью которой горько потешается и Марианна Мариво, покинутая Вальвилем). И здесь Прево не развенчивает слабости своих геров, а скорее натурализует их, идя по пути [111] романистов рококо. Рассуждение Ренонкура – «Мы все скроены на один лад, наше сердце совершенно не способно к бесконечному чувству, очевидно, что страсть, ежедневно убывающая в той или иной своей части, приходит к концу и вскоре совсем гаснет» (Т. II. С. 114) – это, по-существу, «меланхолический вариант» той же идеи, которую иронически заостряет один из персонажей Мариво: «Природа… не дозволяет любви безраздельно править сердцами и дарует ей ровно столько власти, сколько это полезно роду человеческому; если любовь и опасна, то отнюдь не смертоносностью»[38]. Однако, как и для Мариво, для других романистов рококо, для автора «Мемуаров» важно не только отметить, что любовь не совпадает с расхожими романическими представлениями о ней, но и то, что она тяготеет к этому представлению как к идеалу, стремится воплотиться в неких романических формах. Потому у Прево, как и у Мариво, Кребийона, романическое – в значительной степени – естественная черта психологии влюбленного человека (не только европейца – см., например, описание поведения влюбленных турков – Амулема, Селимы). Ученик Ренонкура, маркиз Розмон, по его собственному признанию, «никогда не читал романов», но чувствует и действует романически («Est-ce la nature toute seule qui vous en a tant appris? Il faut que vous avez pillé cela dans quelque roman» – говорит ему удивленный этим обстоятельством Ренонкур (Т. I. C. 429). Жизненность романического как психологического свойства подчеркивается и советами наставника маркизу: вредность романов, по его мнению, – не в вымысле, неправдоподобии (как для Ш. Сореля, постоянно подчеркивающего в «Сумасбродном пастухе» практическую непригодность романных выдумок для нероманической жизни), а в том, что они способны разбудить воображение, ускорить и усилить неизбежное вторжение чувств в жизнь человека» (Т. I. С. 429 – 430). Именно поэтому Ренонкур предпочитает не «естественные» истории «последних 30 – 40 лет», а поучительные, возвышающие галантно-героические романы барокко: если при чтении последних «l’esprit se polit sans doute…, mais la sagesse et la vertu en recoivent toujours quelque atteinte» (Т. I. С. 429), то первые, «en voulant peindre les homes au naturel on y fait des portraits très charmants de leur défauts». По верному наблюдению Н. В. Забабуровой, «героический возвышенный мир Ла Кальпренеда и Скюдери будил в его (Прево. – Н. П.) душе живой отклик»[39], но восприятие этого мира, несомненно, окрашено у Прево меланхолией и ностальгией: романические высокие добродетели – не вымысел, но уже ушедшая реальность («Ces grandes qualités de l’âme, qui faisaient autrefois l’honnête homme et le hérós on en fait aujourd’ hui les vertus de roman» (Т. II. С. 285)). Предпочтение даже перед [112] этими произведениями он оказывает лишь «Принцессе Клевской» и «Телемаку» – сочинениям, соединяющим правду и назидательность; в то же время повествователь отнюдь не создает ни новый вариант аналитического психологического романа, ни «Нового Телемака», а его попытка «разыграть» «Телемака» в собственной жизни (разыграть всерьез – см. его поведение в плену у турков, воспитательное путешествие с Розмоном) или повторить «уход» героини Лафайет приводит ко все более двусмысленным результатам (когда, например, «Ментор», сам переживший сомнительную любовную историю, вынужден гоняться за сбежавшим от него с возлюбленной «Телемаком»[40]), оказывается неосуществимой. Отдавая, таким образом, должное этим единственным для Ренонкура «хорошим» романам, писатель очевидно понимает, что жизнь – это скорее другой, «плохой» роман[41]. Романическое как психологическая реальность, вступая в неоднозначное отношение с действительностью, становится основой той двойственности героев, ситуаций, конфликтов, которая все более явственно по мере развития сюжета влечет писателя к поэтике рококо и составляет ее основу.
Как и роман Лесажа, «Мемуары знатного человека» можно рассматривать как своеобразный триптих, состоящий из «псевдомемуаров» (1 – 5 книги), «романа воспитания» (6 – 9 книги) и «романа о заблуждениях сердца и ума» (начиная с 10 книги и до «Истории кавалера де Грие и Манон Леско»)[42]. В известной степени повествовательные части этого сочинения даже более явно, чем у Лесажа, разделены самим автором: меняется не только фабула, но сама структура, стиль повествования. Рассказчик указывает на различное время и способ создания этих частей: первая относительно самостоятельная история (от обстоятельств рождения героя до ухода в аббатство после замужества дочери) вначале рассказывалась разным людям (Розамберу, английскому королю, хозяину-турку)[43], а потом была записана в уединении, где автор провел три года; вторая часть – своеобразный «путевой дневник»[44] наставника, знакомящего молодого маркиза с разными странами, с обществом; третья – написанная и опубликованная после многочисленных колебаний[45] – некая «секретная история» о самом себе и своем воспитаннике, отмеченная любовью к отступлениям – «болтовней старости», за которую повествователь просит прощения у читателей (Т. II. С. 331). Изменение повествовательных установок, когда автор записок то не берет в расчет читателя («Je n’ai aucun intérêt à prévenir le lecteur sur le récit que je vois faire des principaux événements de ma vie. On lira cette histoire si l’on trouve qu’elle mérite d’être lue» (Т. I. С. 1)), то все-таки стремится развлечь его, либо предупреждает о последующем печальном рассказе, или просит дозволения подробнее изложить [113] эпизод и т. д. (Т. I. C. 7; T. I. C. 276; T. II. C. 331); то апеллирует к чувствительным сердцам и рассудительным умам читателей (Т. I. С. 351), то прежде всего к их снисходительности (Т. II. С. 242, 266), то не собирается «умерять правду», то утверждает, что есть отвратительная правда, которую следует прятать (Т. II. С. 238), не создает впечатления контраста, однако выдает некоторую прихотливость и неоднозначность его стремлений. В самом ходе повествования «Мемуаров», таким образом, запечатлевается важная психологическая коллизия их создателя: постоянство характера, которое ощущает в себе герой Прево («Je suis le meme à soixante ans que j’étais à vingt, ami de la séver vertu, mais faible et lent quelquefois à la pratiquer» (Т. II. С. 242)), оказывается, не может служить гарантией последовательности его поведения, что им самим также осознается («Jen e suis point naturellement inconstant, cependant je vis tous les arrangements de conduite que j’avois pris tout-d’un coup» (Т. I. С. 342)). Персонаж «Мемуаров», совершенно так же, как герои Мариво и Кребийона, страдает «отсутствием механизма рационализации», «оказывается в ситуациях, когда собственные поступки он оценивает морально негативно»[46], когда эти поступки неожиданны для него самого. Подобного рода морально-психологическая двойственность главного героя усиливается по мере развития действия, становясь в последней части «триптиха» основным стержнем художественного конфликта романа, что существенно меняет параметры жанра.
но и растворен в нем. Так, обращаясь к обрисовке не идеальной, но подлинной влюбленности, Прево вносит даже в наиболее трогательно-лирическую историю первых книг романа – историю его любви и женитьбы на турчанке Селиме – пикантно-двусмысленные мотивы: таков эпизод похищения героини – молодой жены, чему рассказчик невольно способствует, проявляя едва ли не подозрительную беспечность (Т. I. С. 232 – 245). Запоздалые объяснения персонажа столь же излишни и двусмысленны, сколь и некоторые самооправдания де Грие. Подобные штрихи нового видения действительности, новой концепции человека легко проступают в различных эпизодах «Мемуаров» («скандально-трагический» эпизод истории Розамбера, история «отуреченного» француза, имеющего двух любовниц сразу, портреты дам в дезабилье и т. д.). В то же время структурно первые две части романа еще тесно связаны с традицией экстенсивного энциклопедического барочного романа. «Мемуары и приключения знатного человека», как, впрочем, и «История Жиль Бласа» не только включают [114] панораму лиц, событий, стран (в своих воспоминаниях повествователь переносит читателя из Франции в Испанию, Португалию, Турцию, Италию, Австрию, Англию и т. д.), но несут отпечаток контаминации жанров, усиленной беллетристичностью, при которой «с мотивированными, причинными сцеплениями соперничают монтажные, а то и попросту механические сочленения»[48]. Более связный, чем у Лесажа (в романе Прево существенно меньше пространных вставных историй, рассказываемых второстепенными персонажами, они редуцированы до вставных эпизодов – кратких рассказов самого повествователя о некоторых случаях, кажущихся ему поучительными или занимательными), текст романа Прево одновременно менее целостный[49]. В то же время для многочисленных и разнообразных эпизодов «Мемуаров» не характерна громоздкость: по верному выражению П. Траара, роман Прево представляет собою «легкую и очаровательную гирлянду»[50]. Фабула произведения имеет несколько потенциальных развязок, всякий раз неоконченных и сохраняющих возможность продолжения, что усиливает открытость финала в специфической для романа рококо форме: не все сюжетные узлы развязаны, не все истории досказаны, не все ситуации прояснены. «Постоянно повторяющаяся попытка пролить свет на таинственное чувство любви», как определяет сюжет «Мемуаров» Ф. Пива[51], не приводит ни автора романа, ни его повествователя к разгадке. Однако по мере развития действия меняется характер загадочности: эволюция от позднебарочного авантюрно-любовного повествования к «le roman pédagogique de l’équivoque», как определил эту часть Р. Грандрут[52], а от нее – к социально-психологическому роману все больше окрашивает фабулу и персонажей колоритом рококо.
– в самом выборе мемуарной формы повествования, в изменении типа героя (чье путешествие – не демонстрация или воспитание доблести, а скорее – воспитание чувств, весьма неоднозначное по результатам), и в отказе от этнографичности и описательности барочного романа, что писатель специально обосновывает: «Je laisse aux géographes, et à ceux qui ne voyagent que pour curiosité, le soin de donner au public la description des pays qu’ils ont parcourus. L’histoire que j’écris n’est compose que d’actions et de sentiments» (Т. I. С. 351), и во все более очевидном вторжении «скандального» в ткань повествования. В этом смысле отличие последней части кажется даже преувеличенным рассказчиком, посвящающим читателя в свои сомнения по поводу дальнейшей публикации (Т. II. С. 241): история влюбленности молодого маркиза в молодого [115] турка Мемискеса (переодетую племянницу Ренонкура) вполне вписывается в ту атмосферу скандальной двусмысленности, которая господствует в заключительной части «Мемуаров знатного человека». Потому и рассуждения Ренонкура, и предисловие от «издателя», добавленное Прево в более позднем издании 1756 года и сообщающее о том, что эта последняя часть публикуется после «смерти» мемуариста, столько же предостерегает читателя и являет собой попытку оправдать моральной полезностью плохого примера фривольность содержания, сколь и рекламирует его (ср.: «Я не могу отнести к скандальным приключениям миледи Р., г-на д’Ар…, г-на Лоу, княгини Р. и т. д…» (Т. II. С. 239). В то же время несомненно, что в последних книгах романа меняется самый хронотоп повествования, панорама стран, связанная темой «воспитательного путешествия», сменяется изображением жизни Ренонкура и Розмона при английском дворе (где происходит завязка их интимных интриг), а затем во Франции, преимущественно в доме дочери Ренонкура. Даже задуманная героем поездка в Германию дважды срывается и так и остается неосуществленной. Впрочем, как признается повествователь своей дочери, «Votre maison est une mer sans fin d’embarras et d’inquiétudes. Ce petit endroit du monde m’a causé seul autant de peines que l’Europe et l’Asie que j’ai parcouru» (Т. III. С. 167). Существование в кругу семьи оказывается начисто лишенным той идилличности, с которой обрисована жизнь родителей героя в начале романа. Интенсивность действия таким образом ничуть не ослабевает, но приключения, переживаемые героями, принимают окончательно интимно-скандальный характер, открывают некий пир двусмысленности в фабуле романа. Мнение Н. В. Забабуровой о том, что, став наставником, главный герой «Мемуаров» «уже надежно вооружен против страстей»[53], основано на явном недоразумении: назидательность совершенно разрушается в третьей части произведения как раз тем, что Ренонкур сам влюбляется в миледи Р. – чужую жену и любовницу одного из участников шотландского восстания, казненного после его разгрома, помогает ей бежать из Англии, поселяет в доме своей дочери и т. д. Две параллельные любовные интриги – Ренонкур – миледи Р., Розмон – Надин – освещая друг друга, не только разрушают педагогические проекты знатного человека, но подчеркивают их двойственность. Если во второй части наставник Розмона был вне романической любовной ситуации[54], описывал лишь чужую влюбленность (Розмона в Диану, Розмона – в «Мемискеса» – переодетую Надин), предостерегая ученика с позиций своего прошлого опыта, то в последних книгах Ренонкур как бы возвращается к дням своей молодости, к тому состоянию «безоружности» перед чувством, которое, в большей или меньшей степени, ощущают все герои [116] Прево. Потому ни собственная попытка защититься от любви к миледи «обычными средствами, т. е. моими размышлениями, воспоминанием о супруге и всеми общими местами чести и добродетели» (Т. II. С. 374), ни совет молодому маркизу подвергнуть его любовь «суду разума» (Т. II. С. 433) ничего не могут изменить в поведении героев, не защищающих их от того «coup de ciel», каковым всегда оказывается для них любовь. И, однако, концепция страсти переживает в конце романа определенные изменения: акцент здесь делается уже не на особой силе влюбленности, которую ощущают некоторые персонажи (ср., например: «Pourquoi… tandis que le penchant général que nous avons pour les femmes n’a qu’un certain degré de force, une passion particuliere dont nous sommes atteinte tout d’un coup en a-t-elle quelquefois et infiniment d’avantage?» (Т. I. С. 8)), а на двусмысленности поступков, вызываемых этим чувством. Фабульные ситуации «Мемуаров знатного человека» в третьей части приобретают сходство со скандальными монастырскими хрониками (история посещения женского монастыря переодетым в девушку Мюлейдом; побег из монастыря Надин и Терезы со своими поклонниками), скандальное смешивается с традиционным романическим – «готическим» (обстоятельства смерти миледи Р.) и «плутовским» (рассказ попутчицы-воровки), сам Ренонкур выходит из двусмысленной и слегка комической ситуации (ср. его разговор с дочерью по поводу неподходящего для влюбленного возраста (Т. II. С. 406) в конце концов в силу случайного и внешнего обстоятельства, а не морально-психологически преодолев свою слабость: решив (в очередной раз) избавиться от своего чувства к миледи, Ренонкур едва не женится на ней, но она погибает. Наконец, даже отказавшись (после двух задержек, о которых сообщается читателю (Т. III. С. 142, 169) в аббатстве, Ренонкур не только не становится изолирован от жизни (ср. его общение с обитателями соседнего замка и его участие в развязывании опять-таки двусмысленной ситуации), но продолжает играть существенную роль в интриге своего бывшего воспитанника (невольно (или вольно?) выдает адрес монастыря, куда укрывается племянница). Финал повествования наступает после разрешения побочной второстепенной интриги, свидетелем и арбитром которой является Ренонкур. Но наблюдаемое читателем не однажды на протяжении романа «выталкивание» героя в свет, заставляет предполагать, что это не последнее его возвращение к жизни за пределами аббатства, не дает возможности увидеть здесь окончательную развязку судьбы самого Ренонкура. Незавершенной остается и линия маркиза Розмона: даже уход Надин в монахини не может служить развязкой этой сложной – психологически и социально[55] – ситуации. Двойствнно-недосказанный конец «Мемуаров знатного человека» [117] еще раз демонстрирует то, что вырисовывалось на протяжении всего произведения: развертывание сюжета романа Прево все отчетливее влечет писателя от стихии чувствительной истории к обрисовке «естественно-скандальной» правды жизни. По существу, в художественном облике «Мемуаров знатного человека» нет осознанного синтеза рококо и сентиментализма, а скорее проявляется – при несколько опережающем развитии рококо – некая обусловленная переходностью «синкретическая» нерасчлененность их, демонстрирующая общий эмпирико-сенсуалистический исток этих направлений, двойственность понятия «ощущение», поставленного Локком во главу угла его новой концепции человеческого познания, оказавшей решающее воздействие на мироощущение писателей первой половины XVIII в. Отталкиваясь от этой выросшей на почве позднебарочной традиции синкретичности, роман Прево делает решительный сдвиг в сторону поэтики рококо. «Манон Леско» – логическое завершение этого сдвига.
ПРИМЕЧАНИЯ
* Пахсарьян Н. Т. «Мемуары и приключения знатного человека, удалившегося от света» // Пахсарьян Н. Т. Генезис, поэтика и жанровая система французского романа 1690 – 1760-х годов. Днiпропетровськ: Пороги, 1996. С. 103 – 118.
«Приключения Помпониуса, римского рыцаря, или История нашего времени». Жанровые параметры скандальной хроники эпохи рококо проступают в этой книге очень отчетливо: и в самом заглавии, нарочито анахроничном, вскрывающем маскарадность исторического пласта повествования, слегка прикрывающего изображение регента и его окружения (к тому же в 1728 г. был издан и «ключ» к «Помпониусу»), и в специфике сатиры – столь двойственной в своих «разоблачениях», что, как правильно замечает Ж. Сгар, она может быть расценена и как апология (Sgard J. Prévost-romancier. P., 1968. P. 51).
[2] О популярности романа в XVIII в. см.: Trahard P. Les maîtres de la sensibilité française au XVIII s. (1715 – 1789). 1983. P. 107. О роли «Мемуаров знатного человека» и других романов Прево в развитии романистики в Англии: Grieder J. Translations of French sentimental prose fiction in late eighteenth century England. Durham, 1975. P. 3 – 7. Немецкий перевод романа вышел в 1732 г., английский – в 1770.
’abbé Prévost et ses ouvrages // Histoire de Manon Lescaut et du chevalier des Grieux. P., 1846. P. 13.
[4] Так, именем самого героя, данного ему в турецком плену – Салем – критик называет его хозяина, на самом деле названного автором Элид Ибезу (Ibid. P. 15).
«Теоретические проблемы истории всемирной литературы» 1986 г., где утверждается «высокая актуальность… исследования творчества Прево во всем его объеме» (Черкасский В. Б. О деятельности научного совета «Закономерности развития мировой литературы в современную эпоху» // Известия АН СССР, СЛЯ. Т. 46. 1987. № 4. С. 367).
[6] Первой зарубежной монографией, в которой романное творчество Прево исследуется целостно и полно, была уже цитировавшаяся книга Ж. Сгара «Прево-романист» (1968).
[7] В чрезвычайно важной и своевременной статье И. Гурвича о поэтике беллетристики, думается, все же напрасно важное общее свойство беллетристических сочинений – их легкость и увлекательность – противопоставляется некоей «серьезной» беллетристике. Кажется, что все-таки не «весь книжный массив, лежащий за чертой высокого искусства», беллетристичен (Гурвич И. Русская беллетристика: эволюция, поэтика, функции // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 114).
édagogique du Fénélon à Rousseau. 2 vol. Berne, 1983. T. 1. P. 403).
– писателя, с традицией психологизма которого Прево достаточно сильно связан (Prévost. Oeuvres choisies. 3 vol. P., 1910. P. 104 – 106. Далее цитирую по этому изданию).
[10] Piva F. Sulla genesi di Manon Lescaut. Problemi et prospettive. Milano, 1977. Работа посвящена анализу связи «Манон Леско» с «Мемуарами знатного человека».
[11] Molino J. L’Espague Romanesque de Prévost // L’abbé Prévost. Aixen-Provence, 1965.
[12] [Courtilz de Sandras]. M. L. C. D. R. Cologne, 1688. s/p.
«тиражирования» в системе романа рококо см. раздел третьей главы монографии.
[14] Lambert Cl. -F. Mémoires et aventures d’une dame de qualité qui s’est éloignée du monde. 3 vol. La Hayet, 1741. T. 1. P. 5.
[15] Любопытно, что определенный литературный источник у истории Розамбера действительно есть: по мнению Ж. Сгара, это переведенная с итальянского и опубликованная в 1711 году «La Relation de la vie et de la mort de F. Arcene de Janson, religieux de la Trappe» (Sgard J. Op. cit. P. 66).
[16] Ср.: «Бесспорно, эти маргинальные по отношению к истории герои, младшие дети дворян или незаконнорожденные… в его первых романах – пережитки героев Куртиля де Сандра» (Sgard J. L’abbé Prévost. P., 1986. P. 32).
évost…, p. 73.
’abbé Prévost et ses ouvrages. P. 15.
[19] Weil F. Les premiers lecteurs de Prévost et ke dilemma du roman // L’abbé Prévost. Aix-en-Provence: Orphys, 1956. P. 227.
[20] Sgard J. Prévost…, p. 74.
«Мемуарах де Грамона», оказывается средоточием «d’amour et de plaisir» (P. 325).
[22] Sgard J. Prévost…, p. 71.
édagogique du Fénélon à Rousseau. P. 403.
«подозрение в реальности», одновременно и «затуманивая» возможную разгадку и имитируя психологически естественную аберрацию воспоминаний.
– 101, 117.
[26] Так, состязание его приятелей в пьянстве кажется герою столь неприглядным, что отвращает его от дебошей подобного рода, как утверждает он сам (P. 157), но с другой стороны, он не в силах отказаться от игры в карты и т. д.
à la première personne. P., 1975. P. 375.
îtres de la sensibilité française au XVIII s. P. 111.
’à la Revolution. 2 vol. P., 1967. T. I. P. 354.
«Мемуары знатного человека» и «Манон Леско» являются моральными трактатами о любви, Ф. Пива ошибается в отношении обоих романов (Puva F. Op. cit. P. 235).
[31] Заметку Прево цит. по: Granderoute R. Le roman pédagogique du Fénélon à Rousseau. P. 405 – 406.
[32] Sgard J. Prévost…, p. 14.
évost // L’abbé Prévost. Aix-en-Provence: Orphys, 1956. P. 173 – 185.
[34] См.: Virolle R. Quelques sources possivles de Prévost: Les romans de Gersan et les Histoires tragiques de Rosset // L’abbé Prévost. Aix-en-Provence: Orphys, 1956. P. 31 – 39.
[35] Fabre J. L’abbé Prévost et la tradition du roman noir // Ibid. P. 39 – 57.
évost…, p. 87).
[40] Называя историю Ренонкура и Розмона «Современным Телемаком», Ж. Сгар замечает, что Прево мало преуспел в дидактизме (Sgard J. Prévost…, p. 90).
«Жизнь казалась ему (Прево. – Н. П.) плохим романом» (Sgard J. Prévost…, p. 601).
– 5 относительно самостоятельных произведений в «Мемуарах» (Sgard J. Prévost…, p. 77).
«Жизни Марианны» Мариво: как известно, Марианна рассказывала подруге о некоторых эпизодах своей жизни, заинтересовала ее, а потом стала записывать свою историю и посылать в виде писем этой подруге.
[44] Путевым дневником называет ту часть, где описываются путешествия Ренонкура и ученика, Ж. Сгар (Sgard J. Prévost…, p. 78).
в природе этой популярности («Mais qui peut me répondre que l’approbation don’t on honore mon ouvrage n’est pas donnée peut-être à des choses que je puis m’empêcher de condemner, quoique j’aye eu la faiblesse de les écrire?» - p. 241) с 1756 г. появляется некое предисловие «издателя», где сообщается о смерти Ренонкура и появившейся возможности опубликовать ту часть его записок, где есть некие скандальные истории.
[46] Zapašnik S. Filozofia a kultura Francji XVIII wieku. Warszawa, 1982. S. 370.
[47] О том, что «барокко во Франции было классицистирующим», см.: Потемкина Л. Я. Особенности и эволюция жанровой системы французского романа барокко (1600 – 1650 годы) // Проблемы становления и развития зарубежного романа от Возрождения к Просвещению. Днепропетровск, 1986. С. 51.
«связности» и «целостности» текста см.: Шатин Ю. В. Диалектика взаимодействия поэтического языка и художественного текста в культуре // Философские проблемы взаимодействия литературы и культуры. Новосибирск, 1986. С. 16.
[50] Trahard P. Op. cit. P. 110.
[52] Granderoute R. Op. cit. P. 397.
«удалиться от света», Ренонкур «удаляется» от романа, становится неким секретарем при маркизе (Fabre J. Op. cit. P. 50).
[55] Чрезвычайно важную роль в любовной драме героев играет их социальное неравенство, и следует заметить, что Ренонкур занимает по отношению к Розмону и Надин явно двойственную позицию, выступая не с позиций «высокой» морали, а с позиций «принятого в обществе».