Н. Т. Пахсарьян
ЗАГАДКА «КЛИВЛЕНДА» ПРЕВО: ЗАБВЕНИЕ
«БЕСТСЕЛЛЕРА XVIII ВЕКА»
Парадоксально, но факт: хотя в XIX и ХХ веках А. -Ф. Прево пользовался славой автора «одной книги», шедевра психологической прозы – романа «Манон Леско», критики помнили о плодовитости романиста и его роли в формировании беллетристической литературы XVIII и последущего столетий[1]. Великая книга Прево была, по мнению нескольких поколений читателей XIX-ХХ веков, единственной его художественной удачей, однако, судя по тиражам романов в XVIII столетии, по количеству переводов на другие языки и, наконец, по оценкам современников, статус шедевра «Манон Леско» приобрела не ранее, чем наступила эпоха романтизма. Удачными – и гораздо более интересными – при жизни Прево слыли другие его произведения, а сам писатель, если и расценивался как классик, то прежде всего как классик беллетристики, автор «бестселлеров» своего времени.
Вспомним, что «век романа», как часто называют эпоху Просвещения, давшую миру огромную вереницу великих создателей романной прозы, стал также и веком зарождения массового романа, тиражирующего мотивы и образы высокой прозы, адапирующего и популяризующего ее тематику и проблематику. Одним из условий формирования беллетристической литературы становится стремление сочинителей романов писать прежде всего увлекательно, будить интерес читателя авантюрно-романической фабулой[2] и тем самым нравиться ему, отвечать его вкусу. Этот вкус включал и приятное назидание, однако рассматривая романы Прево как в первую очередь назидательные, мы рискуем упустить из виду, что сам писатель настаивал в собственном журнале, чтобы их воспринимали как произведения «de pur amusement» («За и против», 1736) и заполнял фабулу романов опробованными клише забавно и/или чувствительно-приключенческого наряду с расхожими нравоучительными сентенциями-клише, полюбившимися читателям начала XVIII века.
«все, как в жизни» – и сегодня почти непременная реакция на массовую беллетристику или мелодраматические сериалы), современники сразу же полюбили сочинителя «Мемуаров знатного человека, удалившегося от света» (1728 – 1731). Причем, полюбили настолько, что свою «Историю кавалера де Грие и Манон Леско» писатель по совету издателя и из коммерческих соображений публикует как очередной том овеянных славой «Мемуаров», а затем превращает повествователя этого романа, Ренонкура, в «издателя» «Кливленда» и «Киллеринского настоятеля». Задачу «нравиться читателю» Прево перед собой всегда ставил абсолютно осознанно, уточняя в одном из предисловий (к роману «Киллеринский настоятель», 1735): «Нравиться хорошо, если способы понравиться достойны»[3]. В статье о «Кливленде» писатель признается: «…я охотно выполнил просьбы читателей и примешал в своих книгах действительно историческое к тем украшениям, которые содержат вымышленные сочинения» («За и против», 1739). Можно заметить попутно, что в отличие от романистов предшествующего века, «украшающих» главный предмет своего сюжета - Историю – правдоподобным вымыслом (М. де Скюдери, Ла Кальпренед), Прево использует в качестве «украшения» саму Историю, эксплуатируя своеобразное «историческое любопытство» (М. -Т. Ипп) своих современников, но не упуская из виду главное для него и для них – увлекательный «жизнеподобный» вымысел. Притом исторические события, описываемые романистом, - это не прошлое в точном смысле слова, а современная история, предмет еще не легенд и мифов, а слухов и сплетен, каковые стали важными источниками европейской романной «новой» прозы на рубеже ХVП – XVIII веков[4].
Избирая для всех своих двенадцати романов жанрово-повествовательную форму вымышленных мемуаров, приписанных полу-фиктивным, полу-реальным персонажам, Прево следует установившейся моде на «секретные» и «скандальные» хроники, тиражирует, притом весьма удачно, приемы Куртиля де Сандра. Так, он делает героем «Кливленда» (1731-1739) – самого лучшего своего романа в глазах современников[5] – якобы существовавшего побочного сына О. Кромвеля, наделяет его романической биографией: преследование злодеем-отцом, воспитание матерью в пещере, вдали от общества, женитьба вопреки желанию деда на любимой девушке, скитания, кораблекрушение, жизнь среди индейского племени абаков в качестве их «короля», мнимая смерть дочери, супружеская измена его – жене и жены – ему (возможно, также мнимая), возвращение во Францию, любовный треугольник, одной из участниц которого стала неузнанная родителями спасшаяся дочь и т. д. Внешне перед французским читателем XVIII века развертывается повествование о недавнем прошлом соседней страны (1642-1685), все более пристально приковывающей к себе внимание современников, в том числе и просветителей. Это время для Англии было временем большой Истории, насыщенной весомыми политическими событиями, однако для Прево важно несколько иное. И дело не в количестве допущенных автором неточностей и анахронизмов, так же как не в пестром мелькании стран и континентов (Англия, Франция, Америка). Дело в погруженности «исторического» персонажа в сферу частного существования, окрашенного в ставшие надолго излюбленными в массовой беллетристике тона одновременно сентиментально-идиллического, эротико-мелодраматического и мрачно-готического.
«Трудно вообразить себе фабулу, более романическую и более скабрезную», - замечает П. Траар[6]. Действительно, обилие и разнообразие авантюрных перипетий и скандальных ситуаций (вплоть до едва не случившегося инцеста) превращает роман Прево в подобие «романического поппури». В этом поппури можно найти зародыши многих будущих серий массовой литературы – любовного романа, детективного романа, историко-приключенческого романа и т. п. – вплоть до «пляжного романа»[7], если считать, что на морском берегу увлекательнее всего читать именно о морских и прибрежных приключениях, примеряя их «на себя». Автор проводит своего героя через ряд житейских и нравственно-эмоциональных катастроф, внушая ему (и читателю) необходимость знать правила и обычаи общества, приспосабливаться к ним, меланхолически констатируя их несовершенство. Притом «Английский философ», как звучит первая часть заглавия романа Прево, связывается уже самим названием с той линией скандально-эротической литературы XVIII века, которая претендует на некую философичность[8]: любопытно, что ни один из главных героев подлинно философских романов и повестей эпохи Просвещения не является философом ни по профессии, ни по складу характера (и ни в одном из них, насколько известно, слово «философ» не фигурирует в заглавии). И одновременно глубинное философское содержание «Робинзона Крузо» или «Кандида», «Приключений Гулливера» или «Новой Элоизы» выражается в непрестанной авторской рефлексии, в экспериментальности сюжета, следующего не столько за логикой житейской достоверности, сколько за развертыванием доказываемого или опровергаемого философского тезиса. Как определяет анонимный трактат 1743 г. «Философ это такая же человеческая машина, как любой человек, однако машина, механическое устройство которой размышляет над собственными движениями… это, так сказать, маятник, раскачивающий сам себя»[9]. Житейские размышления повествователя «Кливленда» отмечены явно меньшей амплитудой колебания, его «философия» несложна для восприятия[10], «интеллектуальный изыск уравновешен завлекательной …интригой», что окажется устойчивым свойством массовой литературы и в ХХ веке[11].
Прево заставляет своего персонажа философствовать едва ли не потому, что философия в век Просвещения хорошо продается[12]. Герой, обретая житейский опыт, приходит к общеизвестным истинам, а его эмоциональные реакции «естественны» и достоверны в меру своей банальности: «Я полагал, что с помощью философии смогу предостеречь себя от чрезмерных увлечений в любви и дружбе. Но как только мое сердце открылось этим двум страстям, я очень хорошо понял, что все их последствия совершенно неизбежны и что несчастья, порождаемые этими двумя причинами, не могут побеждены силою философии»[13]. Потому-то герой романа не способен приобрести нравственный опыт и измениться под его воздействием[14], чему-либо научиться – и научить читателя, однако способен его растрогать зрелищем житейских катастроф – сенсационно-скандальных и узнаваемых одновременно. Если писатель-сентименталист, принадлежащий просветительской литературе, по верному замечанию П. Бенишу, «остается философом и в самом чувстве»[15], то Прево, как и его герои, скорее, остается чувствительным человеком и в самом «философствовании» («Я понял, что философ – это все равно всегда человек сердца»[16]), к тому же по-рокайльному двусмысленном. «Кто поручится, всегда ли Кливленд любил Фанни, и не предпочитает ли он все еще свою дочь Сесиль?» – комментирует Ж. Сгар развязку романа[17], в которой зародившаяся симпатия Кливленда к Сесили как будто прервана тем фактом, что девушка оказывается его дочерью, а Фанни – верной, несмотря на бегство из дому, женой.
– внутри затрагиваемых романистом проблем: неслучайно если А. Куле считает, что писатель призывает к строгому соблюдению принципов порядка и разума, религии и морали[18], то по мнению П. Траара, Прево постоянно колеблется между религиозным чувством и сочувствием человеческим слабостям[19] – несогласованность интерпретаций порождается в большой степени амбигитивностью поэтики и проблематики. Прево как будто наставляет читателя, но содержание его наставлений – утверждение непреодолимости человеческих страстей – делает эти моралите как бы заведомо бесполезными, орнаментальными. «Идеологические претензии»[20] беллетристического романа Прево заключались, по-видимому, в некоем желании снять ответственность со своего героя (тем самым – с «обыкновенного человека», с читателя) за его собственные жизненные ошибки, за слабости и несовершенства его натуры. Эту «мораль безответственности», провозглашаемую в романном мире Прево H. Грандрут объясняет трагичностью конфликта и героя[21] и видит здесь следы расиновской традиции. Однако меланхолия Кливленда явно не дотягивает до роковой обреченности героев Расина, скорее предвещая мелодраматический пессимизм некоторых сюжетов массовой литературы XIX столетия – Ф. Сулье, Э. Сю или А. Дюма[22].
«Английский философ, или История Кливленда, незаконного сына Кромвеля, написанная им самим» иногда включается в ряд предпросветительских или раннепросветительских произведений, иногда – рассматривается как начало антифилософской тенденции во французской романистике, как оппозиция свободомыслию[23]. И связано это, по-видимому, с насыщенностью произведения внешними признаками «проблемности». Весь репертуар споров просветительской эпохи можно обнаружить в сюжете романа Прево: природа и цивилизация, дикарь и культурный человек, современное общество и утопия и т. д. предстают в перипетиях истории побочного сына Кромвеля. По мнению Р. Грандрута, «в романном наследии Прево «Кливленд» занимает особое место и размахом, формой, стилем, избытком сложности, образцовым характером героя, и богатством и разнообразием проблем, которых он касается и которые обсуждает»[24]. Однако проблемность романа отмечена не только рокайльной амбигитивностью вкупе с сентиментальной патетикой, но и беллетристической поверхностностью: тот же Р. Грандрут отмечает, что Прево-повествователь не занимает позиции ученого-историка[25] – скорее, это позиция пожившего и повидавшего человека, знающего кое-какие скандальные подробности из жизни исторических лиц. Массовому роману свойственно быть не столько источником глубоких научных знаний, сколько закрепителем расхожих житейских представлений, обывательских мнений, околоисторических слухов и сплетен. Отзвуки общественных и научных теорий, нашедшие свое место в романе Прево, скорее популяризуют «обывательские» знания, чем включаются, подобно тому, как это происходит в «Нескромных сокровищах» Дидро или в философских повестях Вольтера, в гущу интеллектуальных дискуссий того периода. Отсюда, например, – тема «крови», «наследственности» в «Кливленде» – и она остается излюбленным психофизиологическим обоснованием поведения героев и в современной массовой продукции, манифестируя то ли «осведомленность» в проблемах генетики, то ли расхожий фатализм, пословичную «мудрость» («яблоко от яблони…» и т. п. суждения – ср. уже цитированное социологами пикулевское «История – это голос крови»). Описание процесса бальзамирования трупа выполняет ту же роль, что описание различных «производственных процессов» в современной массовой литературе (например, в «Аэропорте» А. Хэйли): оно создает для непрофессионалов ощущение причастности к профессиональным «тайнам»[26], да к тому же несет в «Кливленде» налет своеобразного инфернального экзотизма. Интересные, хотя и не вполне точные географические, исторические, этнографические сведения, составляющие фон романных приключений – тот - не просветительский, а точнее просвещенческий – пафос[27], который становится непременным компонентом массовой литературы в XIX-ХХ веках: отсвет злободневных проблем обязательно лежит на фабуле любого популярного романа, при том, что предлагаемые объяснения их генезиса и развития явно упрощены.
«Кливленд» изобилует и жанрово-стилистическими элементами, «любимыми массовой культурой, – сентиментальностью, орнаментальностью, слезливым психологическим реализмом, эклектикой»[28]. С другой стороны, простота и наивность, сентиментальность и «банальность» – в известной степени «вечные ценности» человеческого сообщества в любую эпоху, отстаивание которых входит равно и в «элитарную», и в «массовую» литературу[29]: если как философ, «английский философ», Кливленд явно не дотягивает до Шефстбери или Локка, то как размышляющий и переживающий герой он изображен порой довольно тонко. Разумеется, «мелодраматическое» членение большинства персонажей на добродетельных и преступных, «ангелов» и злодеев вносит в психологические характеристики героев Прево некоторую рудиментарность, однако неуверенность, которая сопровождает важнейшие события жизни главного действующего лица (читатель, как и Кливленд, не знает наверняка, изменила ли Фанни мужу, поборол ли он влюбленность к Сесили, оказавшейся его дочерью), оборачивается в отдельных фрагментах романа предвосхищающей романтизм сложной зыбкостью чувств. Сквозь сеть романических перипетий, являющих собою усредненный вариант гомбервилевского «romanesque»[30], пробивается подлинное чувство, позволяющее угадать в популярном романисте автора настоящего шедевра психологической прозы – «Манон Леско».
«Кливленд» перестал быть популярным, читаемым романом быть может именно в силу того, что его беллетристичность отличается своеобразной классичностью. В расхожем массовом романе ХХ века можно встретить поэтологические приемы, отработанные задолго до его появления уже в беллетристике Прево, в нем можно найти то же, что и в «Кливленде», сочетание «скандального» и «жестокого», «мелодраматического» и «готического», «социально-критического» и «утопического», однако расхожие элементы и приемы наполнены иным, «злободневным» содержанием. «Сплетни» о Кромвеле давно перешли в разряд исторических анекдотов, и фабулы сегодняшних массовых романов требуют «свежих» сплетен и новых скандальных историй.
[1] Помимо многочисленных западных источников см., напр.: «Аббат Прево был одним из основоположников современной популярной культуры…» (Кукаркин А. В. Буржуазная массовая культура. М., 1978. С. 264).
[2] Как замечает один из современных английских исследователей, «популярная» литература – это литература для «перелистывателей страниц», жаждущих узнать, «а что было дальше» (Noreiko S. F. From serious to popular fiction // The Cambridge companion to the French novel. Cambridge, 1997. P. 188).
[3] Idees sur le roman. Textes critiques sur le roman francais. XII-XX siecles. P., 1992. P. 150.
[5] См.: Ehrard J. Le XVIII siecle. I. 1720-1750. P., 1973. P. 213.
[7] О категориях «пляжного», «вокзального» и т. п. романов см. в работе С. Норейко (Op. cit. P. 188).
’Аржана – «Тереза-философ». О том, как в обиходе «века философии» модное словечко «философский» прикладывалось к скандальной беллетристике см.: Darnton R. Edition et sedition. P., 1995. P. 12.
[10] Ср.: «…философия вполне может быть «идеалистической» или «реалистичной», диалектической или философией озарения, но она не может позволить себе не быть трудной» (Декомб В. Современная французская философия. М., 2000. С. 188).
[11] Берг М. Литературократия. М., 2000. С. 300.
«для поля массовой культуры метафизическое соотносимо с тем символическим капиталом, в котором более всего нуждается потребитель» (Там же. С. 301).
[13] Prevost. Le Philosophe anglais, ou Histoire de M. Cleveland. P., 1810. 4 vol. T. II. P. 425.
[15] Бенишу П. На пути к светскому священнослужению // НЛО. 1995. № 13. С. 223.
[17] Sgard J. L’abbe Prevost. Labyrinthes de la memoire. P., 1986. P. 13.
[18] Coulet H. Le Roman jusqu’a la Revolution. 2 vol. T. I. P., 1967. P. 352.
«идеологическим претензиям «высокой» литературы противостояли…столь же идеологически-нагруженные представления «низовой» (Гудков Л., Дубин Б., Страда В. Литература и общество. М., 1992. С. 17) справедливо, если иметь в виду XVII столетие с его четким делением романа на «высокий» и «низовой», а также то, что «низовой» роман барокко вовсе не хотел быть и не был массовым. Массовая беллетристика века ХVIII - другая и по авторским установкам, и по художественному результату.
[21] Granderoute R. Le roman pedagogique de Fenelon a Rousseau. Berne; P., 1983. T. II. P. 424. В структуре произведения порой также обнаруживают трагедийность: так, П. Траар замечает, что роман Прево можно разделить на пять актов, подобно классицистической трагедии (Trahard P. Op. cit. P. 151).
[22] Потому нельзя безоговорочно принять утверждение, что «массовая словесность – словесность не только жизнеподобная, но и жизнеутверждающая» (Гудков Л. и др. Указ. соч. С. 50). Литература такого рода в той же мере фиксирует расхожий оптимизм, в какой и расхожий пессимизм.
[23] См., напр.: Разумовская М. В. От «Персидских писем» до «Энциклопедии». СПб, 1994; Sgard J. Op. cit.
[25] Ibid. P. 404.
«беллетристическая книга рассчитана не на специалиста, а на широкий круг потребителей художественной культуры …Но массовое чтение…нередко направляется именно просветительским импульсом – желанием «узнать», «познакомиться»… (Гурвич И. А. Беллетристика в русской литературе Х1Х века. М., 1991. С. 59).
[27] Берг М. Указ. соч. С. 44.
«в средних произведениях есть своя, иногда немалая доля общечеловеческого» (Кормилов С. И. Предмет современного литературоведения и контекст культуры // Литературные произведения ХУШ-ХХ веков в историческом и культурном контексте. М., 1985. С. 6-7).
[30] О связи романа Прево с традицией Гомбервиля см.: Sgard J. Op. cit. P. 124.
[31] Ср.: Noreiko S. F. Op. cit. P. 182.