Приглашаем посетить сайт

Строев А. Писатель: мнимый больной или лекарь поневоле?

Александр Строев

Писатель: мнимый больной или лекарь поневоле?
(предисловие составителя)

Опубликовано в журнале:
«НЛО» 2004, №69

http://magazines.russ.ru/nlo/2004/69/st6.html

Статьи, вошедшие в настоящую подборку, посвящены различным аспектам одной темы — литературным недугам. Исследователей всегда интересовало, как болезнь писателя влияет на его творчество, как она отражается в книгах и письмах. Особенно привлекательны, с этой точки зрения, психические заболевания и отклонения. Так, например, многие параллели в творчестве Флобера и Достоевского, в частности появление дьявола — искусителя и собеседника, можно объяснить как с помощью понятий влияния, рецепции, интертекстуальности (не только Достоевский, но и его персонажи читают и цитируют Флобера) [1], но и тем, что оба писателя страдали эпилепсией — болезнью, которая традиционно считается сакральной, позволяющей вступать в контакт с иным миром (ср. тесную связь тем мучительной болезни, разговоров с чертом, откровений, высокого предназначения в романах Томаса Манна и Бернаноса) [2].

В последние пятнадцать лет сторонники этого подхода к изучению литературных произведений все больше обращают внимание не только на смятенный дух, но и на немощную плоть: они пытаются понять, каким образом недуги помогают писателям понять их собственное тело, а через него — страдания и беды всего человечества. Отчасти этот поворот в изучении “литературных болезней” связан с общим интересом к изображению тела в истории и политике, литературе и народной культуре, к физиологии и питанию. История еды и гастрономии стала отдельной научной дисциплиной, так же как этномедицина.

Думается, что не менее важен и иной аспект — историческое изменение отношения к болезни, связанное с профессионализацией литературного труда, с тем, что интеллектуальная деятельность, обособленная от сферы сакрального, воспринимается как пагубная для тела и души. Данный подход, разумеется, так или иначе следует в русле работ, посвященных литературному быту и повседневности.

Французская культура эпохи Просвещения предоставляет, пожалуй, едва ли не самое богатое и интересное поле для исследования “профессиональных заболеваний” писателей. По сравнению с ХVІІ в. в это время резко увеличивается число писателей и, что немаловажно, читателей. Если раньше автор рассчитывал на вознаграждение от мецената, которому он посвящал свой труд, или на королевский пенсион, то в ХVІІІ в. он строит свои отношения с издателем, который платит за рукопись и заказывает новые сочинения. Возникает множество литературных поденщиков, переводчиков и компиляторов; обкрадывая великих писателей, они выполняют важную задачу — несут идеи Просвещения в массы. Но не только они, но и знаменитости борются за свои гонорары: в конце столетия Бомарше создает для этого Общество театральных авторов и композиторов под лозунгом “Авторские права — права человека” [3].

Представляется целесообразным начать рассмотрение литературных недугов именно с Франции ХVІІІ в., тем более что именно в этот период отчетливо звучат многие “болезненные” темы, которые будут доминировать в последущие эпохи.

ПРОСВЕЩАТЬ И ИСЦЕЛЯТЬ

В век Просвещения литература и театр воспринимаются как форма социальной терапии. Писатель не только (в идеале) избавляет людей от недостатков и пороков, но и изображает сам процесс исцеления под влиянием любви, здравого смысла или насмешек, как это происходит в комедиях Мариво. Но эту идеальную схему нарушают несколько обстоятельств. Во-первых, писатель, облачившийся в одежды врача, может выглядеть как шарлатан, горе-лекарь. Во-вторых, нередко он сам оказывается больным, ибо писательское ремесло рассматривается как занятие нездоровое, разрушающее ум и тело. Более того, недуг становится не только платой за творчество, но едва ли не непременным его условием, источником вдохновения.

Во французской литературе ХVІІ в. [4] и первой половины ХVІІІ в. врачи и их пациенты предстают в первую очередь как фигуры комические, даже если лечение приводит к трагическому исходу. Наиболее последовательно тему врача-убийцы развивает Ален-Рене Лесаж. Поскольку классическая медицина зиждется на представлении о том, что болезни происходят от переизбытка жидкостей, из которых состоит человеческое тело, то персонажи комедий и романов Лесажа следуют пародийному предписанию докторов Мольера: saignare, purgare et clisterium donare. Дабы очистить организм, они прописывают обильные кровопускания и промывания желудка, при которых больной должен забыть о вкусной еде, соблюдатъ вегетарианскую диету, питаться мягким сыром, пить травяной отвар, много теплой воды и ни капли вина. Такой режим и здоровяка может свести в могилу, что едва не происходит в комедии “Пожизненная рента” (“La Tontine”, 1707, поставлена в 1732 г.). Врач с помощью аптекаря затевает аферу: выдает молодого слугу за старика и вручает ему 10 000 франков, чтобы тот вступил в сообщество вкладчиков, где доля умерших переходит к другим пайщикам, и, пережив всех, сорвал банк. Увы, дело портит профессиональное желание полечить парня и укрепить его здоровье. В романе “Жиль Блаз” медик Санградо, исповедующий те же врачебные принципы, уносит в городе Вальядолиде больше жизней, чем повальная эпидемия. В “Хромом бесе” ситуация иная: хирург, нуждающийся в пациентах, нападает ночью с кинжалом на прохожих, а потом сам излечивает нанесенные им раны [5].

Как правило, в традиции Мольера эскулапы изображаются так же: как учителя-педанты, литераторы или философы. Иными словами, как шарлатаны, проповедники лжеучений, которые хотя и объединяются в стаю, чтобы разделаться с невинной жертвой, но терпеть не могут друг друга и при первом удобном случае затевают свару, уничтожают конкурента; они решают научные проблемы с помощью памфлетов, язвительных речей, оскорблений и кулаков.

Да и больные обычно особого сочувствия не вызывают. Над дряхлым стариком, помыкающим окружающими, подсмеиваются, как в “Жиль Блазе”, “Хромом бесе” или любом другом романе или комедии; наследники наперебой ухаживают за ним, мечтая побыстрее свести его в могилу.

Нередко болезнь нужна автору для того, чтобы отделаться от персонажа — например, от жены, присутствие которой мешает Жиль Блазу снова стать пикаро [6]. Ничем не мотивирована внезапная кончина Манон Леско, навлекающая на кавалера де Грийе обвинение в убийстве. Жюли (“Новая Элоиза” Руссо) бросается в озеро, чтобы спасти тонущего сына, простужается и умирает: для нее это едва ли не самоубийство, единственный способ разрушить любовный треугольник, положить конец невыносимой добродетельной жизни втроем с Сен-Пре и Вольмаром. Болезнь, deux ex machina, помогает поставить точку не хуже шпаги дуэлянта, кинжала убийцы или топора палача, а заодно и покарать злодеев, что принципиально важно для прозы второй половины ХVІІІ в. В финале “Опасных связей” Лакло либертенов наказывают: Вальмон погибает от клинка Дансени, а маркизу де Мертей обезображивает оспа. Как сказано в последнем письме романа, болезнь вывернула ее наизнанку, и душа оказалась на месте лица (то же самое потом произойдет с Дорианом Греем). Чуть более мотивирована развязка “Фоблаза” Луве де Кувре, где герой, постоянно переодевающийся в женское платье, окончательно запутывается в многочисленных ролях, которые он вынужден играть: раздвоение личности приводит его к безумию. В “Совращенном поселянине” Ретифа де ла Бретонна хвори, недуги и немощи проистекают от того, что герои покинули идиллическую деревенскую жизнь и переселились в Париж, обиталище порока.

В сентиментальных повестях Бакуляра д’Арно “Испытания чувств” (1772) та же тема предстает в несколько ином виде: болезни — лишь одно из многочисленных бедствий, которые обрушиваются на добродетельных людей, современных Иовов, попавших в Париж. Им грозят разорение, нищета, голод, потеря доброго имени, клевета, преследования сильных мира сего, заточение в тюрьму, а если они покидают Францию, их ждут война, раны, плен... Сентиментальный читатель должен страдать и мучиться вместе с героями, ведь в литературе сентиментализма книга призвана оказывать благотворное воздействие на публику, исцелять души; а кумулятивное умножение напастей, которые одолевают героев, заставляет ее плакать и испытывать наслаждение, помогая обездоленным.

Метафора “книга-лекарство” может получать и комическую интерпретацию, когда она реализуется буквально. В “Хромом бесе” и “Персидских письмах” занудный трактат становится отличным лекарством от бессонницы; в повести Каюзака “Амулет” (1739) нравоучительные книги ввергают героя в сон, принудительно оберегая его целомудрие [7]. Монтескье предлагает аналогичным способом лечить всевозможные болезни, давая смесь из различных сочинений в качестве слабительного или рвотного, средства от астмы, слабых волос или импотенции (письмо 143). Многие романы ХVІІІ в., принадлежащие перу Кребийона, Дидро, Ла Морльера, Ретифа де ла Бретонна и др., используют подобный рецепт: чтение эротических книг до такой степени возбуждает персонажей, что они немедленно приступают к практическим действиям (и оказывают аналогичное воздействие на читателей).

ЛЕЧИТЬ ТЕЛО ИЛИ ДУШУ

Для классической медицины тело — не вместилище души, а самостоятельный объект, сложно организованный механизм, как его понимает Декарт. Болезнь — это то, что приходит извне и нарушает работу организма, она не присуща ему имманентно. Чтобы распознать устройство тела, его надо разъять на части. Публика живо интересуется анатомическими атласами и муляжами [8], автоматами, имитирующими функционирование живого существа. Люди толпятся в анатомическом театре, наблюдая вскрытие, восторгаются красотой мертвого тела и рациональностью человеческого механизма, как то описывает в “Картинах Парижа” Луи Себастьян Мерсье (1784, глава “Анатомия”). Литература в этой традиции воспринимается как моральная анатомия, анализирующая и препарирующая человеческие чувства [9].

Тело, потерявшее свой сакральный характер, связь с душой, с Богом, требует вмешательства врача, хирурга — наблюдателя, советника, повелителя. При этом в классической культуре сохраняется и другое, архаическое представление о болезни как божьей каре, наказании за грехи, совершенные человеком или всем обществом. В таком случае следует не лечить тело, а искать причину в нарушении запретов, в отношениях больного с окружающими или в злой воле того, кто наслал недуг. С этой точки зрения болезнь выступает как регулятор социальных отношений [10]. Для французских проповедников XVII и XVIII вв. болезнь — благо; заставляя страдать тело, она вынуждает человека вспомнить о душе, долг христианина — воспринимать ее как дар господний, переносить с благодарностью и терпением [11].

к чудотворным источникам и статуям святых или обращение к многочисленным знахарям. Иногда ее представляют просто хорошие врачи, практикующие без диплома, как монах брат Ком, отменный уролог, пользовавший в числе прочих Руссо. Это могут быть неграмотные целители (так, появление в Париже в 1772 г. немецкого крестьянина собирает толпы страждущих; уверяют, что от его прикосновения слепые прозревают, глухие начинают слышать, хромые — ходить [12]) или, напротив, люди, претендующие на обладание тайным мистическим знанием, желающие просветить человечество, наставить на путь истинный. Граф Калиостро исцеляет многочисленных больных по всей Европе [13]. Франц Месмер предлагает стройную теорию и практику коллективной терапии, которая призвана восстановить природную и социальную гармонию, правильный энергообмен между индивидуумом, обществом и космосом [14]. Целитель становится не просто модной фигурой, темой для салонных бесед, персонажем многочисленных брошюр, памфлетов, поэм, романов и комедий [15], он делается наставником, властителем дум, апостолом новой веры или философом. В карикатурах и сатирических песенках его образ отчасти соединяется с персонажем народных гравюр и стихов ХVІІ—ХІХ вв. — алхимиком, кузнецом и хирургом Люстюкрю, который пересаживает и переделывает головы, перемалывает тела на чудесной мельнице. Он возвращает разум и молодость, исцеляет от заблуждений, а самое главное — делает жен послушными. Потому они и бунтуют: в гравюрах и комедиях 1660-х гг. (“Истинные причудницы” Антуана Бодо де Сомеза, 1660) женщины громят кузницу, убивают Люстюкрю и носят его голову на пике [16].

МОДНАЯ БОЛЕЗНЬ

Одно из характерных проявлений экзистенциального кризиса, связанного с концом классической эпохи, — изменение отношения к болезням, в том числе психическим [17]. Традиционный идеал здоровой жизни предполагал, что светский человек не обращает внимания на недомогания, умеет подчинить себе тело. Как показывает Робер Мози [18], в ХVІІІ в. людей охватывает беспричинная тревога, беспокойство, неуверенность. Счастье воспринимается как источник скуки, как разрушительное начало, создающее душевную пустоту. В произведениях ХVІІІ в. уже описываются те болезни, от которых будут мучиться романтические герои в следующем столетии: сплин, меланхолия, скука, тяга к смерти. Они воспринимаются во Франции как недуги, типичные для англичан, пришедшие из туманного Альбиона. В литературе и письмах поэтизируются страдания, роковая предопределенность судьбы; под пером аббата Прево или Бакуляра д’Арно человеческие несчастья становятся источником эстетического и этического наслаждения. Тема меланхолии устойчиво соединяется с темой сумасшествия и поэтического творчества [19].

Болезнь входит в моду. В первую очередь, болезнь душевная: дамы должны страдать обмороками и нервическими припадками, со спазмами и конвульсиями (vapeurs), мужчины — ипохондрией [20]; но и физические недуги также свидетельствуют о тонкости натуры. Анж Гудар в сатирическом романе “Китайский шпион” (1765), написанном в духе “Персидских писем”, высмеял это поветрие, разумеется, гротескно преувеличивая:

Мало быть тощим и хилым, надобно быть больным. Нынче не принято находиться в добром здравии, хорошо себя чувствовать — неприлично. Только невоспитанный мужлан, неотесанная деревенщина могут обладать крепким сложением. По правилам французского вежества придворные и щеголи должны подорвать здоровье. Особенно в моде слабые легкие. Юноша, которого не мучает кашель, не осмелится показаться на людях.

Истинно светский человек обязан сидеть на строгой диете. Те же правила хорошего тона не позволяют иметь луженый желудок. Надо жаловаться на несварение и героически уверять, что дело плохо.

если только не умрет назавтра от несварения, выказав слабость желудка.

Записной щеголь, или, как принято говорить, модный мужчина, всегда располагает полудюжиной болезней, чтобы заставить пожалеть себя в решительный момент и выставить в наилучшем свете хилое телосложение. Чтобы пользоваться успехом у дам, надо говорить о чахотке, насморке, мигренях, обмороках и, главное, о конвульсиях, коим подвержены самые красивые женшины Парижа [21].

ФИЛОСОФ И БЕЗУМЕЦ

Век Просвещения возвеличивает философов и осмеивает их. Рост их влияния во всех сферах жизни принуждает врагов, а иногда и соратников, прибегать к самому действенному оружию — смеху, ибо запреты, аресты и ссылки только укрепляют авторитет писателей. Эффектнее всего изобразить философа больным и безумным мизантропом, который из ненависти к человечеству заражает его, растлевает тела и души, короче говоря — Жан-Жаком Руссо.

В своих полемических и автобиографических сочинениях, в особенности в диалогах “Руссо — судья Жана-Жака” (1776), писатель попытался опровергнуть клеветнические обвинения. Но при этом, излагая точку зрения врагов, он повторял, подхватывал и развивал наветы своих противников, в том числе и самые гнусные (например, о венерических заболеваниях), а некоторые фантазмы, как, например, образ похотливого сатира, насилующего невинных девушек, целиком принадлежат его собственному перу. Для описания своих недругов и себя самого Руссо прибегает к одним и тем же метафорам: василиск, циклоп, помесь тигра с гремучей змей. Жан-Жак — чудовище, балаганное диво, выставленное на всеобщее позорище. Он — Минотавр, человек и бык в одном лице, страж лабиринта и жертва его; человек, которого тиран Фаларис заключил в раскаленного медного быка, а его мучительные стоны превращаются в божественную музыку [22]. Руссо использует одни и те же ситуации для изображения образцового воспитания Эмиля и чудовищных преследований, которым подвергся Жан-Жак, заключенный в прозрачную тюрьму и находящийся под постоянным надзором тысячи глаз [23].

“счел себя несчастнейшим из людей и озлобился, отчего разлилась едкая желчь, ставшая основой его философии <...> Если презрение к ближнему и непристойное самовосхваление, болезненная аффектация и мизантропия делают философом, Жан-Жак, несомненно, великий философ” [24]. Вольтер неоднократно называл Руссо в печати и в частных письмах опасным сумасшедшим, заслуживающим немедленной изоляции. Уже после кончины женевского гражданина Робер Мартен Лезюир, упоминая в начале романа “Удачливый философ” (1787) о мании преследования Руссо, писал о ней как о профессиональном заболевании: она “весьма характерна для литераторов, которые настолько остро переживают свои горести, что преувеличивают их и <...> воображают, что стали объектом всеобщей и тщательно организованной травли” [25].

Идея всемирного заговора, направленного против писателя, возникает у Жан-Жака в 1760-е гг. и находит в диалогах законченное воплощение. Пусть даже те обвинения, которые Руссо бросает Гримму, Дидро, Д’Аламберу и Вольтеру, отчасти оправданны, — болезненная мнительность Руссо, его мазохистский нарциссизм превращают аргументы в параноидальную манию, осложненную шизофреническим раздвоением, распадом личности: Руссо — Француз — Жан-Жак — господа философы (враги) — ложный образ Жан-Жака, фальсифицированный врагами, и т. д. Писатель создает собственную Тень (ложный социальный имидж), говоря от имени врагов, а затем отчаянно и тщетно борется с Двойником — монстром, занявшим его место.

“Руссо — судья Жан-Жака” показывает писателя, ослепленного врагами, опутанного, спеленутого, закованного по рукам и ногам, заключенного в подземную темницу, погребенного заживо. Но дух его возносится к небесам, витает в эмпиреях, общается с идеальными жителями заоблачных высот. Единственный достойный собеседник и читатель Руссо — Господь Бог, которому автор в послесловии строго указывает, как он должен воспринимать его произведение и что делать.

Мания преследования, как и полагается, перерастает в манию величия: всевластие врагов-преследователей становится веским доказательством собственной значимости. Диалоги Руссо предвосхищают многие образцы параноидального письма, будь то “Записки сумасшедшего” Гоголя или мемуары президента Шребера (1913), проанализированные многими психиатрами и социологами, в том числе Зигмундом Фрейдом и Элиасом Канетти. Но именно маниакальная подозрительность, по мнению Ива Ситтона [26], составляет сильную сторону политического анализа Руссо. Писатель показывает, как господа философы управляют общественным мнением, как они оболванивают людей, заставляя их во что бы то ни стало поверить и уверовать. Руссо считает, что энциклопедисты используют методы иезуитов, создают свой тайный орден, свою идеологическую инквизицию. Он предсказывает, что материалистическая философия может заменить религию и потребовать абсолютного подчинения. Он уверяет, что фальсификации и преследования, жертвой которых он стал, — лишь первый опыт того, что станет нормой в деспотическом государстве, основанном на лжи, принуждении и тотальной слежке, что род людской неизбежно разделит судьбу Жан-Жака. Диалоги превращаются в своего рода антиутопию, предвосхищающую Достоевского, Кафку, Замятина, Хаксли, Оруэлла.

В диалогах “Руссо — судья Жан-Жака” болезнью охвачено все человечество: господа философы заразили его, как желтухой, ненавистью к Жан-Жаку. Единственное спасение для писателя — забыть о своей профессии, удалиться в мир мечтаний и грез. Порвав связи с людьми, он общается с животными и растениями. Жан-Жак, персонаж диалогов, ничего не пишет, а только переписывает ноты; отсутствие интеллектуального напряжения чудесным образом излечивает вечно больное тело. Порвав все отношения с врачами, Жан-Жак избавляется от мучителей (в диалогах доктора предстают такими же врагами, как философы). Он возвращается назад, в мир отрочества, когда, подобно Дон Кихоту, воображал себя героем всех прочитанных книг, в мир “романных безумств”, вытесняющих подлинные [27]. Но тем самым он уничтожает себя как Творца и как личность, делается живым трупом, чего и добивались “господа враги”.

(именно на этом построена сатира Анжа Гудара). В век Просвещения подробный рассказ о хворях подобало включать лишь в письма, дневники, мемуары. Так, Казанова, приятель Гудара и соавтор “Китайского шпиона” (его перу принадлежит несколько писем), объясняет в “Истории моей жизни”, как в детстве его лечили от слабоумия, как обильно у него шла кровь носом, как он страдал от геморроя, как одиннадцать раз он подхватывал различные венерические заболевания и с трудом избавлялся от них, какими женскими недугами страдали его возлюбленные и как он сам, по мере сил и фантазии, выступал в роли целителя.

ХVІІІ век показывает писателей как мнимых лекарей и больных поневоле. Он намечает и разрабатывает почти все темы, которые позднее будут доминировать: связь сумасшествия и творчества, недуг как родовая мета писателя, его дар и его крест; самоубийство как художественный поступок, завершающий произведение; болезнь как отражение отношений между людьми; эстетическая привлекательность патологий, интерес к мертвому телу [29]. В романтической литературе усиливаются мотивы поэтического безумия, осложненного приемом алкоголя и наркотиков, раздвоения личности и борьбы с двойником. Реалистическая проза и натурализм рассматривают болезни в первую очередь в социальном аспекте, писатели видят в них отражение семейных, общественных или политических конфликтов.

Три статьи, открывающие подборку, были прочитаны в качестве докладов на конференции “Письма и болезни”, состоявшейся в апреле 2002 г. в Университете Западной Бретани (г. Брест, Франция) [30]. Я искренне признателен коллегам, любезно предоставившим тексты, а также директору Центра изучения писем и дневников ХІХ—ХХ вв. Пьеру-Жану Дюфьефу.

Моя статья посвящена профессиональным заболеваниям писателей ХVІІІ в.: я анализирую их на примере “литературного каторжника” Фридриха Мельхиора Гримма, которого Руссо почитал своим злым гением. Всю жизнь Гримм, как проклятый, писал письма, составил на этом состояние, получил дворянство и разрушил здоровье, почти ослеп.

Полная противоположность “умеренному и аккуратному” Гримму — романтик Жерар де Нерваль, чьи фантастические повести и мистические стихи несут отпечаток вдохновенного безумия. В работе Коринны Бейль, исследовательницы французской поэзии ХІХ в., показано, как трудно было Нервалю говорить о своей болезни, как “сумасшествие” заменяется в его текстах эвфемизмом “горячка” — словом, связанным с сокровенными воспоминаниями о рано умершей матери. В письмах описание болезни постоянно меняется в зависимости от адресата и характера отношений с ним, но при этом недуг моделирует тип общения: у женщин поэт просит в первую очередь материнского участия и заботы.

в научный оборот. Жан Лоррен, как истинный писатель-декадент, в романах и письмах эстетизирует болезнь и разложение, будь то тела литературных персонажей или его собственное. Восхищение всем, что отмечено печатью смерти, доходит до патологии, и именно в этом сильнее всего проявляется художественное новаторство писателя.

Русская литература XIX—XX вв. представляет не менее интересный материал для изучения писательских болезней и их изображения в художественных произведениях. Так, канадский профессор Фредерик X. Уайт, анализируя поведенческие и творческие стратегии Л. Андреева, показывает, как писатель перевоплощался в своих персонажей, стремясь скрыть от окружающих тяжелое психическое заболевание. Исследователь сопоставляет поведение писателя и замысел героя рассказа “Мысль”, который симулирует сумасшествие, чтобы избежать наказания за убийство; в обоих случаях грань между безумием и лицедейством становится почти неразличимой, обман превращается в правду, но это — единственный способ выжить. А из публикуемой в разделе “Изящная словесность” настоящего номера “НЛО” поэмы С. П. Шевырева явствует, что болезнь, и в первую очередь боль и страдание — это то, что сближает людей, независимо от их национальности и происхождения. Поэт полагает, что его тяжкий недуг — жертва на благо страны и народа, проекция жертвы Спасителя. Болезнь дает ему право обратиться с моральной и политической проповедью не только к России, но и к другим европейским странам, ко всем страждущим народам. Мысль возносит его с одра болезни, но последняя фраза неоконченной поэмы по иронии судьбы вольно или невольно возвращает читателя к финалу “Записок сумасшедшего”.

1) Гроссман Л. Достоевcкий и Европа // Гроссман Л. Достоевский: Путь, поэтика, творчество. М., Столляр, 1928. С. 151—214; Cascardi Anhtony. The Bounds of reason. Cervantes, Dostoevsky, Flaubert. N. Y.: Columbia University Press, 1986.

’homme et le diable / Гd. Max Milner. Paris; La Haye: Mouton, 1965; Sutterman Marie-ThОrПse. DostoХevski et Flaubert, Оcritures de l’Оpilepsie. Paris: PUF, 1993.

3) О положении писателей во Франции см.: Goulemot Jean Marie, Oster Daniel. Gens de lettres. Ecrivains et BohПmes. L’imaginaire littОraire. 1630—1900. Paris: Minerve, 1992.

de MoliПre: 2 t. Paris: Klicksieck, 1998.

5) Этот эпизод послужил одним из источников новеллы Гофмана “Мадемуазель де Скюдери”.

6) Как говорит героиня “Нескромных сокровищ” Дидро (гл. 38): “Автору досаждает персонаж, которого он тащил из одной сцены в другую на протяжении пяти актов, он избавляется от него с помощью удара кинжала; все плачут, а я смеюсь, как безумная”.

7) L’Оpreuve du lecteur. Livres et lectures dans le roman d’Ancien rОgime. Louvain; Paris: Гditions Peeters, 1995.

8) Так, в 1761 г. в Париже девица Биерон демонстрирует “искусственную анатомию”: собственноручно изготовленную куклу, воспроизводящую в натуральную величину тело и его внутренности, пораженные болезнью.

’Йge classique. Paris: PUF, 1993 (ch. X. L’anatomie moralisОe, p. 189—216).

10) См. труды специалистов по этномедицине и этнопсихиатрии: ZemplОni Andras. Anciens et nouveaux usages sociaux de la maladie en Afrique // Archives de Sciences sociales des religions. 1982. № 54/1. Р. 5—19; La science sauvage. Des savoirs populaires aux ethnosciences. Paris: Seuil, 1993.

11) Lebrun FranНois. Se soigner autrefois. MОdecins, saints et sorciers aux XVIIe et XVIIIe siПcles. 2 Оd. Paris: Seuil, 1995.

12) Ф. М. Гримм анализирует этот социальный феномен в своей “Литературной корреспонденции” (июль 1772; Correspondence Litteraire. Т. 10. Р. 3—5), показывая, что вера может творить чудеса.

13) Екатерина ІІ, высмеивая шарлатана в комедии “Шаман сибирский” (1786), тонко разбирает психологический механизм врачевания.

’Utopie. Paris: Payot, 1978.

15) Villers Charles de. Le MagnОtiseur amoureux, 1785; Beauharnais Fanny de. Les IlluminОs, 1786; La Montagne Pierre de. La Physicienne, 1786.

16) Avalon Jean. Lustucru, opОrateur cОphalique // Nouvelles de l’Estampe, 1968. Р. 98—124; Beaumont-Maillet Laure. La Guerre des sexes, XVe—XIXe siПcles. Paris: Albin Michel, 1984; DuchРne Robert. Les PrОcieuses ou Comment l’esprit vint aux femmes. Paris: Fayard, 2001.

17) Foucault Michel. Folie et dОraison. Histoire de la folie И l’Йge classique. Paris: Plon, 1961.

18) Mauzi Robert. Les maladies de l’Йme au XVIIIe siПcle // Revue des sciences humaines. 1960. Оct.—dОc. Р. 459—495.

20) Imbroscio Carmelina. Le malattie dell’anima tra scienza e preguidizio, Letteratura medica e letteratura parodica nel Settecento francese. Bologna: CLUEB, 2002.

21) Goudar Ange. Espion chinois. Bordeaux: L’Horizon chimОrique, 1990. Р. 93—94.

22) Berchtold Jacques. Jean-Jacques dans le Taureau de Phalaris: mythologisation du moi-victime et modПles d’identitОs dans Rousseau juge de Jean-Jacques // Annales de la SociОtО Jean-Jacques Rousseau. 2001. Т. 43. Р. 181—203.

23) Starobinski Jean. L’sil vivant [[1961]. Paris: Gallimard, 1999; Stewart Philip. Le surveillant surveillО: Гmile et les gouverneurs de Jean-Jacques // Lectures de Rousseau / Гd. I. Brouard-Arends. Presses Universitaires de Rennes, 2003. Р. 97—103.

25) Le Suire Rober Marie. Le Philosophe parvenu. Londres; Paris: L’auteur, Quillau l’aine, Veuve Duchesne, etc., 1787. Т. 1. Р. VIII.

’opinion publique et folie de la dissidence dans le complot selon Rousseau // Rousseau — juge de Jean-Jacques. Гtudes sur les Dialogues / Гd. Ph. Knee et G. Allard. Paris: Champion, 2003. Р. 107—122.

27) Demoris RenО. La folie de Jean-Jacques // Folies romanesques. Paris: DesjonquПres, 1998. Р. 380—397.

28) CabanПs Jean-Louis. Le Corps et la Maladie dans les rОcits rОalistes (1856—1893): 2 vol. Paris: Klincksieck, 1991; LittОrature et MОdecine / Гd. J. -L. CabanОs // EidЩlon. 1997. № 50; LittОrature et MОdecine II / Гd. J. -L. CabanОs // EidЩlon. 2000. № 55.

CRTH, 2003.

30) L’Оcriture de la maladie dans les correspondances // Cahiers du Centre d’Оtude des correspondances et des journaux intimes des XIXe—XXe siПcles. 2004. № 4.