ЗАПИСКИ ПРОФЕССОРА-АКАДЕМИКА ТЬЕБО 1765—1785 гг.
Публ. и предисл. Д. Д. Рябинина // Русская старина, 1878. – Т. 23. - № 12. – С. 575-592.
http://www.memoirs.ru/texts/TieboRS78T23N12.htm
VI
—Екатерина II—член Берлинской академии наук.—Академическая кандидатура Моисея Мендельсона.
.... В свое время разнеслась в Берлине вестъ о путешествии Дидро (Diderot) в Poccию 2). У нас толковали, будто не императрицею, а им самим было выражено желание, чтобы совершилось это путешествие: он, будто-бы, просил своего приятеля князя Голицына, русскаго посланника в Париже 3), замолвить слово государыне о стремлении его, Дидро, повергнуть к ея стопам изъявление чувств своей преданности, признательности и благоговейнаго удивления; а она просто отвечала, что если г. Дидро приедет в Петербург, то ей будет приятно с ним увидеться. Он туда и отправился вместе с другим русским князем 4), который платил путевыя издержки.
По приезде, Дидро был очень хорошо принят и снабжен всеми средствами содержания на время своей бытности в Петербурге, где он не мало забавлял (amusait) императрицу плодовитостью и пылкостью своего воображения, богатством и оригинальностью мыслей, также красноречием, смелостью, и задором, с которыми он открыто проповедывал безбожие.
Тем не менее, кое-кто из придворных сановников, постарше других летами, поопытнее и помнительнее, представили вниманию государыни и убедили ее, что подобная проповедь могла-бы принести опасныя пocлeдcтвия, в особенности при дворе, где многолюдная молодежь, предназначаемая к высшим государственным должностям, способна усвоить себе такое зловредное учение, боле увлекаясь юношескою восприимчивостью, нежели следуя умозаключительным выводам. Тогда,—говорят,—императрица выразила желание, чтобы побудили Дидро к молчанию о подобных вопросах, но чтобы сделали ему это внушение под рукой, т. е. без всякаго видимаго с ея стороны участия и без принудительных мер
Вслед затем, однажды вечером сказали французскому философу, что один русский мыслитель, ученый математик и почетный член академии, предлагает доказать ему бытие Божие посредством алгебраической формулы, при всем дворе, и так как Дидро заявил, что будет очень рад выслушать эти доводы, которым, однакож он заранее не верит, то назначили день и час для предстоящаго прения. В условленное время, в присутствии всего придворнаго общества, где было много молодых людей, русский философ с важностию подошел к французскому и возгласил, тоном yбеждения: «Милостивый государь, a-l-bn/z =X; следовательно, Бог существует: отвечайте-же». Дидро собрался-было обличать несостоятельность и неприложимость этого доказательства, но, чувствуя невольное смущение, обыкновенно ощущаемое в тех случаях, когда мы замечаем у других намерение посмеяться на наш счет, не мог избегнуть заготовленных на этот случай шуточек; а так как это приключение заставило его опасаться еще других подобных, то он, недолго спустя, изъявил желание возвратиться во Францию, при чем императрица вызвалась принять дорожныя издержки на себя. Он получил 50,000 франков и отправился в путь. Около Риги изломалась у него карета и он получил от тамошняго губернатора деньги на починку.
Путешествие Дидро в Poccию напоминает мне еще два подобных, не имевших лучшаго исхода. Императрица, которая очень любила ласкать знаменитых людей, потому что это возвышало собственную ея славу, велела передать Бюффону, что, не надеясь видеть его самого, она желала-бы, по крайней мере, иметь его бюст. Бюффон исполнил эту лестную для него просьбу, но счел за лучшее поручить своему сыну, чтобы он отправился лично поднести его бюст государыне.
Все личности, близкия ко двору и посвященныя во все насущныя его новости, утверждали в один голос, что Бюффон-сын удостоился хорошаго приема, но не произвел благоприятнаго впечатления ни ответами своими, ни даже познаниями, так что на его счет острили в Петербурге, будто из присланных Бюффоном двух копий с своей особы—мраморная походила на него более живой и стоила высшей цены. Сын Бюффона, на возвратном пути, заезжал в Берлин на несколько дней, но и здесь ему не очень посчастливилось. Король о нем не проронил ни слова,—не знаю даже, видел-ли его 5).
Еще прежде Дидро, был гостем Петербурга де-Ларивьер 6), почетный член парижскаго парламента, известный экономист, автор книги: «О естественном и существенном порядке обществ» (De l'odre naturel et essentiel des sociétés), умный человек, представительной наружности, весьма живой и приятный в беседе,— еще более нежели в своих сочинениях. Де-Ларивьер познакомился с князем Голицыным, русским посланником в Париже, не задолго до того времени, когда Екатерина, соревнуя по возможности (!) Фридриху, вознамерилась даровать новое уложение своей пространной империи. Но при этих предначертаниях, она, конечно, не могла доверять одним собственным сведениям в деле столь необъятно важном, хотя и переполнила своими заметками экземпляры «Духа законов» Монтескье и «Политических учреждений» барона Бильфельда, находившиеся в ея собственной библиотеке. Занятая этими соображениями, она отнеслась к князю Голицыну с вопросом: не может ли он заручиться необходимым ей на это время содействием человека истинно-даровитаго и достойнаго доверия к его познаниям по данному предмету. Князь указал на де-Ларивьера, расхвалив его до-нельзя. Договор с последним был заключен и утвержден, с условием, что он явится к императрице прежде срока, назначеннаго для собрания в Москве депутатов из всех областей империи.
В минуту отъезда Ларивьера, г-жа де Мор*** (m-me de Мог***), очень милая и любезная дама, связанная с ним тесною дружбой не могла решиться пустить его одного на жертву всех опасностей дальняго пути; с своей стороны, и жена его обнаружила не менее участия к здоровью мужа, который тоже был не в силах противиться столь нежной внимательности,—так что, в заключение всего, они пустились в дорогу втроем.
видеть ожидаемаго путешественника только для того, чтобы посоветоваться с ним на счет проекта уложения, приготовленнаго для сословных депутатов, приходила в нетерпение и досадовала. Наконец, не задолго перед наступлением дня открытия собрания, — она уехала с своим проектом в Москву, открыла в определенный срок заседание депутатов 7) и внесла проект на их обсуждение. Г. де-Ларивьер прибыл в Петербург чрез семь или восемь дней после отъезда императрицы; никаких относительно себя распоряжений он не застал и когда выразил желание отправиться в Москву, ему отвечали, что он не может этого сделать: о его приезде посылали государыне донесение и возвратившийся от нея курьер привез с собою только приказание, чтобы де-Ларивьер остался, в ожидании, на месте. Для него и сопутствовавших ему дам это ожидание заняло целый безконечный месяц нетерпения и скуки, не включая в счет ни поздняго раздумья, ни напрасных сожалений. Чтобы развлечься, дамы упросили однажды де-Ларивьера повести их в маскарад, в театральную залу; там оне были узнаны и довольно невежливо интригованы разными замаскированными людьми. Дело зашло так далеко, что им пришлось убраться оттуда. На беду, оне еще вздумали делать розыски о своих обидчиках, вообразив, что откроют против себя какой-то заговор со стороны особ имеющих вес, и наделали столько шума своими жалобами, что много прибавили себе врагов.
Возвращение императрицы не принесло с собой никакой перемены в их положении: ни приказания на их счет, ни зова, ни какого либо вопроса. Де-Ларивьер решился, наконец, испросить соизволение ея величества на выезд из ея владений для возвращения во Францию. Тогда только он имел с государыней разговор,—единственный за все время бытности его в России. При этом свидании обе стороны старались выдержать свое достоинство. О прошедшем не было высказано ни полслова: никаких упреков или жалоб, никаких сожалений. Весь разговор между собеседниками был таков: «М. г.,—сказала императрица, подходя к де-Ларивьеру,—можете ли вы определить, какое, по вашему мнению, лучшее средство хорошо управлять государством?» — «Государыня, есть одно только: быть справедливым, т. е. поддерживать порядок, и заставить исполнять законы».—«Но на каком основании удобнее установить законы империи?»—«Есть одно лишь основание: естество вещей и человека» (la nature des choses et des hommes).—«Очень хорошо; но когда желательно дать законы народу, то какими правилами могут вернее обозначиться те, что лучше подходят к делу?»—«Давать или делать законы, государыня? Но это такое дело, котораго Бог не предоставил никому (c'est une tâche que Dieu n'a laissé à personne). Э! Что за творение такое человек, чтоб ему возмечтать о себе, будто он призван и способен предписывать законы существам, которых или вовсе не знает, или же знает недостаточно? И по какому праву установлял бы он законы для существ, которых Бог не обрекал ему во власть?»—«В чем же полагаете вы науку государственнаго управления?»—«В основательном изучении, признании и применении природных законов, столь явно начертанных Богом в самом устройстве человека, при его создании. Домогаться идти далее этого—было бы затеей разрушительною и бедственною по своим последствиям» (une entreprise destructive).—«Милостивый государь, я очень довольна, что вас слышала: желаю вам добраго здоровья» (je vous souhaite le bon jour). Императрица была столько удивлена и как бы возмущена такими ответами, что поспешила прекратить разговор, чтоб не выказать своего замешательства, а потому беседа эта не повела за собой других. Де-Ларивьеру выдано было денежное вознаграждение согласно условиям, состоявшимся в Париже, и он отправился из Петербурга гораздо поспешнее, чем ехал туда. В Берлине он пробыл лишь несколько дней.
Король по прежнему, казалось, ничего о нем не знал, однако, де-Ларивьер имел долгие разговоры с принцем Генрихом, который всегда с любовию разспрашивал приезжих из России, и, разумеется, не в настоящем случае ему пришлось услышать отголосок человека довольнаго: де-Ларивьер жаловался громко и горячо на все в России без изъятия: и на государыню, и на министров, и на всю страну. Я не раз бывал изумлен пылкостью и резкостью его отзывов о них 8).
. . . Сама ли Екатерина II желала быть членом берлинской академии, или Фридрих догадался, что она была бы польщена этим, и хотел, из любезности, сделать ей приятный сюрприз, - не знаю; только нам, академикам, велено было назначить ее единогласно нашим собратом и вписать большими буквами в членский список, помимо всяких степеней старшинства и выше всех имен академиков, как почетных, так и ординарных, как действительных наличных, так и числящихся иностранных. Мы исполнили это провозглашение, перепечатали список согласно королевскому приказу, составили великолепный диплом почтительнейшаго содержания на имя ея императорскаго величества, и присовокупили ко всему этому письмо, в высокопарных выражениях восторженнаго удивления перед ея особой, ея правительством и проектом свода законов, «который ей вдохновлен собственным гением, в уровень с ея попечительностию о благе подданных народов». При письме приложили мы полный экземпляр Записок (мемуаров) нашей академии, в роскошном переплете, с императорским гербом. Потом все это было отправлено к прусскому посланнику в Петербург, для всенижайшаго поднесения ея величеству. Одна вещь наделала нам жестоких хлопот: у нас не доставало шести или семи томов Записок берлинской академии, с 1748 по 1754 и 1755 гг.; их нельзя было достать ни в одной книжной лавке и не имелось ни у кого из нас, а без них едва не пришлось отменить посылку, еслиб не принцесса Амелия, сестра Фридриха: у ней оказались недостающие тома и она согласилась ссудить их, под условием возврата при первой возможности.
Императрица милостиво приняла наше приношение и отдарила нас картой Каспийскаго моря, снятой на ея глазах и выверенной ею самой, как в определении формы, положения и пространства этого моря, так и в измерении глубины вод во всей его окружности и даже во многих местах посреди самаго моря, изследованных в присутствии государыни. Получив этот подарок, берлинская академия, пользовавшаяся доходами только от сбыта календарей и географических карт, сперва занялась лишь своими интересами. Мы разочли сколько подаренная карта, если ее хорошо выгравировать, могла бы доставить прибыли, и признали необходимым поскорее ею воспользоваться, если только не представится к тому политических препятствий. Для разрешения сомнений по последнему вопросу, мы писали к королю, который отвечал, что усматривает в этом обстоятельстве со стороны своей академии большую заботливость о ея выгодах, нежели о приличиях; что для издания карты потребно было бы не его королевское согласие, а дозволение ея императорскаго величества; но испрашивать оное не представляется уместным, из чего и следует, что академия должна свято хранить лестный и дорогой для нея дар императрицы, но не делать изъ него никакого другаго употребления.
предполагал утвердить кого сочтет достойнейшим избрания. Члены философскаго класса составили этот список, отправленной затем в Потсдам; но король возвратил его при жестком письме, где предлагал академии обращать более внимания на составление вносимых к нему списков и предписывал сделать новый. Второй был почти подобен первому: в нем переменили одно только имя, и тогда король назначил последняго из представленных, но уже не удостоил академию письмом. Обстоятельство, раздосадовавшее короля, заключалось в том, что во главе трех кандидатов, как в первоначальном, так и в другом списке, был поставлен еврей Моисей Мендельсон 9), и что внесение его кандидатом пришлось, по счету, первым за назначением, русской императрицы. Фридрих был возмущен мыслью, что перво-принятый после нея академик мог быть из жидов, и даже разсердился за представление о нем,—не потому, чтобы не уважал Моисея Мендельсона как философа, и не по предразсудкам, но из опасения, чтобы подобное сопоставление имен не было сочтено в России, или даже при прочих дворах европейских, за насмешку, либо, по крайней мере, за крайнюю непочтительность. Класс философии не принял на вид этих политических соображений, которыя я наперед предугадывал, говоря, что императрица преградила к нам доступ еврею...... Г. Бегель (Béguelin), особенно настаивавший на внесение его в список, поплатился за то в последствии: его обошли назначением на директорскую вакансию.
VII.
Потемкин.— Его характеристика.— Сравнение с Орловым.—Поступки временщика с своим родствевником, Березиным, и с приезжими французами: Лафоссом и Дюпюи.
.... О Потемкине мне многое разсказывал секретарь русскаго посланника, князя Долгорукаго, Березин. По словам его и других особ, Потемкин вовсе не был красавец и мало того, что некрасив лицом, а даже как-то страшен отталкивающим выражением физиономии; в добавок, был косоглаз и кривоног; за то имел замечательные рост, стан и силу. С такими существенными достоинствами наружности соединялось еще одно: великолепнейшие волосы. Поэтому, на уборку и прическу их употреблялось все время приема посетителей. Сидя в своей уборной, за перегородкою из перил, вышиною в половину человеческаго роста, он видел перед собой всех сановников империи на вытяжке, в полном мундире и орденах, — в почтительном ожидании одного взгляда, или слова: «здравствуй». С кем из них он хотел говорить, того удостоивал зовом по имени, причем весь привет и ласка состояли из слов: поди сюда (padi-souda), поди прочь (padi-proche); эти слова вызывали в среде предстоящих мгновенное исполнение, с таким изгибом вниз всего туловища, что руки касались пола. Временщик, не плативший никогда своих долгов, распоряжался всем самовластно и надменно. Пора его могущества пробудила живейшия сожаления о предместнике его, князе Орлове, который ничего не упускал для того, чтоб ему извинили роль любимца, и, ограничиваясь ею в тесном смысле слова, не забирал всех дел в свои руки, но всегда направлял их к тем лицам, кому они были вверены; высказывал напрямик, что не имеет права в них вмешиваться; обещал мало, но без обмана и смягчал вежливостью отказы на просьбы.
Потемкин, оставшись сиротою с детства, был так беден, что не имел иных средств к жизни кроме благодеяний своего дяди, отставнаго полковника Березина, который принял его к себе и доставлял ему все необходимое 10). Полковник, оставивший службу за ранами, был сам не богат, потому что правительство, еще при Петре Великом, отобрало у него огромное количество земли, обещая постоянно владельцу заменить ее другою, но не выполнив этого обещания. В последствии, когда старый дядя узнал о блестящей карьере своего племянника, то извнутри Московии отправился в Петербург, в надежде добиться наконец какого нибудь правосудия; но бывши его питомец принял очень дурно старика, и, спросив у него о причине прибытия, отозвался, что теперь не время обращаться с подобными просьбами, а потому тут же приказал не допускать более к себе этого просителя. Березин с негодованием и стыдом собирался тотчас же уехать во-свояси, но старинный его приятель, обер-шталмейстер Нарышкин (le prince Nariskin, grand-écuyer)11), удержал его, полагая, что на Потемкина возможно подействовать неотступною настойчивостью. И затем, в течение нескольких месяцев, ежедневно, почтенный старик томился, как безприютный, в передних покоях своего неблагодарнаго и бездушнаго питомца. Наконец Нарышкин, по праву стараго заслуженнаго царедворца, имевший возможность быть смелее других в своих домогательствах, взял на себя замолвить слово Потемкину: «Знаете-ли вы, что дядя ваш, мой старинный друг, сидит в вашей передней, умирая со скуки, и что этак он каждое утро проводит там? Неужто вы ничего для него не сделаете? Пора бы положить этому конец»—«Пусть убирается! Он давно уж мне надоедает! Я чуть было не распорядился принять миры, чтобы он не мог сюда таскаться и разыгрывать неуместную роль, какую он здесь представляет из себя. Пусть убирается прочь! Скажите ему хорошенько об этом, а иначе я заставлю его раскаяться в своей докучливости». — «Но ведь он ваш дядя».— «Так благодари он за это Бога, да наперед остерегайся! » — И старый полковник побрел обратно в свою глушь затаить в ней чувства оскорбления и гнева 12).
Пьер Лафосс (Pierre Lafosse), ученый знаток лошадей, знаменитый берейтор и ветеринар, известный замечательными сочинениями по своей части, бывший в Вене, получил от тамошняго русскаго посланника столь убедителъныя приглашения ехать в Петербург, при самых заманчивых обещаниях, что отправился туда, с рекомендательными письмами к вельможам и особенно к князю Потемкину. Приезд Лафосса подоспел как нельзя более кстати для этого счастливаго преемника князя Орлова. У Потемкина была больная лошадь, которую в России никто не мог вылечить,— лошадь дорогая и превосходная, подарок императора Иосифа Втораго рослому, дородному и дебелому баловню счастия. Нечего и говорить, что Пьер Лафосс был принят очень хорошо: он пользовался свободным доступом к временщику, при всегдашней полной уверенности в ласковом приеме. Больное животное было показано ему и отдано на его руки; Лафосс распорядился устройством особаго сарая для лечения редкаго коня, к чему приложил возможныя старания и все свое искусство. В несколько месяцев он успел совершенно вылечить лошадь, за что подучил изъявление словесной благодарности, во всех преувеличенных формах ложной признательности,—но тем дело и кончилось: ему не возвратили сделанных по этому случаю затрат, не вознаградили платой за труд и, наконец, воспретили ему всякий доступ,—точно так же как было с старым дядей Потемкина. Одним словом, для беднаго Лафосса ровно ничего не сделали, и ему пришлось выбраться из России, как бы из львинаго логовища.—Пьер Лафосс приехал в Берлин и привез с собой несколько писем ко мне. Он пробыл там некоторое время, часто виделся со мной и пере дал мне все разсказанное выше....
—тот отвечал, что у него задуман уже проект и план такой работы, а именно сервиза для завтрака (déjeuner), который годился бы в подарок от Вольтера «безсмертной Екатерине Второй» (à l'immortelle Catherine Seconde). Вольтер с жаром ухватился за эту мысль и, одобрив все подробности художественно-затейливаго проекта, доставил мастеру нужный для этой великолепной работы материал: золото и серебро.
.... Работа долженствовала быть очень продолжительною, судя по тому, что весь прибор предполагался из шести тысяч составных частей. К несчастию, Дюпюи не успел еще ее окончить, как Вольтер умер в Париже 13). Это событие раззорило беднаго мастера: он удалился в Лозанну доделывать свой сервиз и уже почти изготовил его в то время, когда секретарю покойника Вольтера дано было поручение доставить библиотеку великаго человека в Петербург 14). Секретарь этот, из участия к судьбе Дюпюи, вызвался взять его с собой в Poccию, обещая представить императрице сервиз, как работу, нарочно предпринятую для поднесения ея величеству. Дюпюи принял предложение, но, среди дорожных сборов, заболел, и секретарь принужден был уехать без него. Едва выздоровев, наш бедный артист пустился в догонку за своим приятелем, но опоздал застать его в Гавре и отплыл в Петербург, надеясь поспеть туда прежде, нежели его друг выедет оттоле в обратный путь. У берегов Швеции Дюпюи потерпел крушение и насилу спасся вместе с своим сервизом,—то есть, единственным своим сокровищем. Густав III,—тот самый, что в последствии был умерщвлен,—прослышал об этом изделии, пожелал видеть вещь, пришел от нея в восторг и спросил о цене; но злополучный артист имел неловкость отвечать, что прибор этот заказан и исполнен для поднесения императрице, после чего Густав ограничился только предоставлением художнику способов к дальнейшему путешествию. Когда Дюпюи прибыл в Poccию, секретарь Вольтера уже выехал оттуда, и бедному страннику не оставалось ни на кого положиться, кроме как на самого себя. Он обратился к князю Потемкину, действительно единственному лицу, чрез кого можно было получить доступ к Екатерине Второй. Всемогущий ея любимец, увидев сервиз, нашел его восхитительным и решился оставить за собой; однакож, денег за него не заплатил, по своему всегдашнему обыкновению, а вскоре затем не велел и впускать к себе Дюпюи. Напрасно бедняк обращался к Потемкину с просительными письмами: он не мог добиться ни возвращения своего дежене, ни приема у князя, ни ответа себе. Наконец несчастный, в отчаянии, явился излить все свои злополучия перед французским посланником, маркизом де-Верак (de Vérac) 15); тот был живо тронут ими и возмущен наглым грабительством временщика. Он старался утишить беднаго Дюпюи обещанием всевозможнаго содействия к его удовлетворению, хотя сам внутренно сознавал невозможность расчитывать на какой либо успех, если не употребить смелый и решительной меры. Поэтому, французский посланник воспользовался временем, когда приемная зала князя Потемкина была битком набита сановниками империи и представителями иностранных держав. В виду всех этих особ, маркиз де-Верак ходатайствовал о возвращении неоплаченнаго сервиза и при том дал почувствовать, что иначе он, посланник, сам будет обязан войти с официальным требованием, чего, без сомнения, князь не захочет. Раздраженный и озадаченный Потемкин отвечал, что его давно уже обременяла эта вещь. Посланник поймал его на слове и просил распорядиться возвращением прибора, что, действительно, и сделалось. Так—гнев является доброю чертой у тех, в ком нет иных, лучших, побуждений для справедливости и сдержанности в образе действий.
Выручив свой драгоценный сервиз, Дюпюи поспешил выбраться из этой «проклятой страны» (de ce maudit pays), где рисковал всего лишиться. Приехав в Варшаву, он работал там несколько времени, чтоб добыть себе денег на дорогу, что делал всюду, где нуждался в средствах; работу же находить ему было не трудно, так как он, в самом деле, обладал редким вкусом и уменьем. На границе прусских владений он столкнулся с новыми затруднениями: ему предъявили закон, воспрещающий провоз золотых и серебряных изделий без уплаты пошлины, в размере 50 % на сто—с суммы их стоимости. Многострадальный Дюпюи оставил на границе свой сервиз, свою жену и дочь, и поехал в Берлин просить милости. Главноуправляющий государственными доходами, де-Лоне (de Lahayc de Launay), подтвердив ему правильность требования пограничных сборщиков и присовокупив, что он, де-Лоне, сам не может быть изъят от действия этого закона, посоветовал ему обратиться к королю с письмом, для составления коего указал просителю на меня. Мне посчастливилось сделать в письме столь удачное сопоставление Вольтера, Фридриха и Екатерины, что король препроводил письмо это к де-Лоне, с собственноручной надписью: «разрешить провоз вещи безпошлинно».
.... Дюпюи пробыл два или три месяца в Берлине, где достал себе работу чрез посредство де-Лоне, и потом уехал в Гессен-Кассель, надеясь, что ландграф купит у него сервиз. Что с ним сталось далее, я не слыхал, но всегда тщательно сохраняю одну из прекрасно сделанных им вещиц: миниатюрную голову Вольтера из золота 16).
VIII.
Екатерина II в молодости, по воспоминаниям баронессы Принтцен.—Благодарность за услугу врача.—Библиотека императрицы.—Братья Орловы.—Их предок—стрелец, помилованный Петром Великим.—Анекдот о пребывании этого государя в Берлине.—Приверженцы Екатерины II, при ея воцарении.— Энергическая выходка Григория Орлова.
или в звании статс-дамы при этом крошечном дворе, много разсказывала мне и об ея родителях, и о дочери их, которая, по-истине, отнюдь не воображала сделаться в последствии государынею великой державы.—«На моих глазах,—говорила баронесса,—она родилась, росла и воспитывалась; я была свидетельницей ея учебных занятий и ycпехов; я сама помогала ей укладывать багаж перед отъездом ея в Poccию. Я пользовалась на столько ея доверием, что могла думать будто знаю ее лучше чем кто либо другой; а между тем никогда не угадала бы, что ей суждено приобрести знаменитость, какую она стяжала. В пору ея юности, я только заметила в ней ум серьезный, расчетливый и холодный, но столь же далекий от всего выдающегося, яркаго, как и от всего, что считается заблуждением, причудливостью или легкомыслием. Одним словом, я составила ceбе понятие о ней, как о женщине обыкновенной, а потому, вы можете судить об удивлении моем, когда пришлось узнать про необычайныя ея приключения».
Екатерина, бывши еще великою княгиней, имела весьма серьезную болезнь, от которой благополучно вылечил ее один медик-француз, уехавший, чрез несколько времени спустя, на свою родину 1). Сделавшись царствующей государыней, императрица вспомнила услугу, оказанную ей этим человеком, и послала ему патент (brevet) на пенсию в десять тысяч франков. «Если я не имею счастия,—сказала она,—быть полезною тем, кто дал мне жизнь, то, по крайней мере, обязана сделать это для того, кто сохранил мне ее». Полный смысл этих слов объясняется тем, что принцесса, мать ея, умершая не задолго до ея воцарения 2), жила крайне небогато в Париже, где занимала небольшой отель за Люксенбургом. Не говорю о родном брате Екатерины 3): он жил и умер безъизвестным.
В чем могли позавидовать императрице любители книг, так это в устройстве ея библиотеки: чтобы достать книгу с известной полки, стоило лишь прижать пуговку под тем же самым нумером; тотчас полка выдвигалась вперед, опускаясь до уровня рук, а вторичным давлением пуговки возвращалась на свое место. Нет надобности досказывать, что необходимый для того механизм был скрыт внутри дерева шкафов.
На меня, полагаю, не попеняют, если я занесу в свои «Воспоминания» то, что дошло до моего сведения на счет Орловых и что может быть распределено на три пункта: 18) об их роде и семействе; 19) об их участии в событиях, в июне 1762-го года, и 20) об особенном характере того из них, кого прозвали Balafré 21).
Орловых было пять братьев; старший 22), никогда не хотевший занять никакого места, не бывший ничем по службе и прозванный философом; второй—пожалованный князем 23); третий—тот, что с рубцом на лице; двое других 24), гораздо моложе первых, не обратившие на себя особеннаго внимания. Все пятеро были громаднаго роста и необычайной силы, какую редко встречаешь, по крайней мере, в Европе. Второй брат был самый красивый, а третий самый сильный из всех. Шрам на его лице был последствием спора об закладе, продложеннаго им в лета своей молодости, с вызовом драться одновременно против нескольких гренадеров, которых он и одолел, получив, однакож, рану в лицо, оставившую след на всю его жизнь. О происхождении этих братьев мне предстоит привести факт, читанный мною, а теперь передаваемый здесь в том же самом виде.
место подле него, и мы принялись за пересмотр книг, лежавших перед нами на столе. Лагранж взял брошюру в синей обертке, страниц в пятьдесят: то было повествование, составленное одним офицером, о событиях в России, современных кончине Петра III. Перелистывая брошюру, сосед мой попал в ней на одно место, которое указал мне; мы вдвоем прочли там следующее: "Петр I, повелев обезглавить мятежных стрельцов, распорядился, для вящшей быстроты в отправлении казни, положить перед собой плаху, на которой он собственноручно, дюжими ударами топора, препровождал на тот свет виновных, выбранных им на свою долю в изрядном количестве, ловко отсекая одну голову за другой. Тут между обреченными бойне стрельцами явилось горячее соревнование наперерыв идти под царский топор, чтобы скорее сподобиться чести принять казнь, по примеру Иисуса Христа (?), и соревнование это простиралось так далеко, что один из них, высокий и очень красивый мужчина, подступив к месту кровавой расправы в то время когда другой его товарищ занял свою очередь на императорской плахе,—положил туда же и свою голову, чтобы подвести ее под оборотный удар топора (un coup de revers). Петр I, пораженный такою чрезмерною покорностью (servilité), объявил помилование этому человеку пощаженный был именно дед Орловых......
......................
Далее мы не могли продолжать нашего чтения, потому что брошюра эта была пущена в продажу за два су, но вызвала постепенныя надбавки до червонца и, конечно, поднялась бы в цене еще выше, если бы в публике огласился тот факт, что покупка этой книжки была заказана по поручению русскаго посланника, имевшаго предписание своего правительства скупить все ея экземпляры, по какой бы ни было цене.
......................
Хотя князь Орлов (Григорий) и не был такой силач, как брат его Алексеи, но надобно думать, что, и за всем тем, он имел силу не-дюжинную, если верить случаю, о котором мне разсказывали. Говорят, что когда надлежало привести гвардейских солдат к присяге, Григорий Орлов, командир роты, которая была одета по-римски (capitaine d'une compagnie habillée à la romaine) (??), приказал ей присягать; но один офицер, человек видный и крепкий, вскричал, что он прежде присягал уже государю и потому не может давать клятв никому другому. Тогда Орлов, схватив за грудь ослушника, вышвырнул его из строя с такой силой, что выброшенный упал на довольно далекое разстояние от рядов, после чего Орлов, полуоборотясь к фронту, скомандовал: «марш!» и все безпрекословно повиновались команде, под впечатлением этого решительнаго поступка.
Д. Д. Рябинин.
Примечания
1) См. «Русскую Старину» изд. 1877 г., том XX, стр. 507—522; 477-500. Изд. 1878 г. том XXIII, стр. 477—498.
2) Дидро (Denis Diderot), род. в 1719 г., ум. в 1783 г. О путешествии его в Россию, состоявшемся в 1773—1774 гг., изложены интересныя подробности в статье М. Ф. Шугурова, в 1-й кн. -«XVIII в.».
Он был большой приятель Гельвеция и вел переписку с Вольтером. Род. 15-го мая 1734 г., ум. 1799 г., в чине тайнаго советника. Жена его, княгиня Аделаида-Амалия, дочь прусскаго генерала Шметтау (род. 17-го авг. 1749 г ум. 1806 г.), имела известность в немецкой литературе, славилась умом, ученостью и дружбою с многими из знаменитых современников (см. «Российск. родосл. книгу» кн. Долгорукова, т. I, стр. 313).
4) С Нарышкиным. Д. Р.
5) Знаменитый натуралист Бюффон (George-Louis-le-Clerc, comte de Buffon) род. 1707 г., ум. в 1788 г. Сын его, упоминаемый здесь, служил кавалерийским полковником и в последствии погиб на революционном эшафоте.
6) Mercier de-la-Rivière был прежде интендантом в Мартинике. Поездка его в Poccию состоялась в 1767 году. Д. Р.
8) По другим сведениям, обстоятельства пребывания в Poccии де-Ларивьера во многом переданы различно от этого разсказа; см., например, Записки Сегюра (Mémoires, t. III, p. 34—35) и книгу Вейдемейера «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII века", ч. 1. стр. 70—72. В «Русском Архиве» за 1867 год (стр. 359—361) помещены в числе писем Екатерины II к генерал-аншефу и сенатору Ивану Федоровичу Глебову, которому вверено было начальствование в Петербурге на время отсутствия императрицы, два письма из Москвы о де-Ларивьере: под № XX (от 9-го октября 1767 г.) и под № ХХП (от 7-го ноября 1767 г.) Из них видно, что поездка в Россию этого господина обошлась казне весьма недешево. Д. Р.
9) Moисей Мендельсон (Mendelson), известный многими философскими сочинениями (а в особенности под заглавием: «Федон или беседы о безсмертии души»), род. в Дессау, в 1729 г., ум. в Берлине, в 1786 г. Д. Р.
10) Потемкин не остался в детстве круглым сиротой: мать его была в живых. Отец его Александр Васильевич, отставной подполковник а по другим сведениям, гарнизонный маиор и небогатый помещик Смоленской и Тульской губерний, род. 1673 г., ум. 1746 г.; а мать, Дарья Васильевна, рожденная Скуратова, по первому мужу Кондырева, род. 1704 r. t умерла в июле 1780 г., следовательно, только за одиннадцать лет до смерти своего сына и уже в то время, когда он был на верху своего могущества и счастия. Cветлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический род. в сентябре 1736 г. (а по другим сведениям, в 1739 г. или даже в 1742 г.), умер 5-го октября 1791 г. — Братьев не имел, а было у него пять сестер. Потемкин, в юности, отвезен был из деревни в Москву, к родственнику его матери, генерал-поручику Александру Артемьевичу Загряжскому, из дома котораго и поступил пансионером в Московский университет. Что же касается до участия в его судьбе полковника Березина, об этом обстоятельстве умалчивают все имеющияся в виду биorpaфическия сведения о Потемкине.
11) Вероятно, Лев Александрович Нарышкин, двоюродный племянник Петра I, носивший звание обер-шталмейстера. Он был известен веселым характером и забавными выходками. Род. 26-го февраля 1733 г., ум. 9-го ноября 1799 г. Д. Р.
—этого полковника и упомянутаго выше секретаря посольства—мы не могли найти никаких сведений. Что за родство было между Потемкиным и этою фамилией, какия были между ними отношения в его молодости и в последующее время—также неизвестно. Находим, впрочем, подтверждение того факта, что при Екатерине II действительно производилось какое-то дело, касавшееся Березиных и доходившее до самой государыни. В одном из ея писем к статс-секретарю А. В. Олсуфьеву, напечатанных в «Русском Архиве» 1863 г. (изд. 2-е, стр. 425), содержится следующее расгюряжение:
«Адам Васильевич! Изволь Березиным еще, в дополнение вчерашней моей резолюции, объявить, что я поеду решить их дело; но они чрез то уже потеряют апелляцию на мне; и так, пускай сами выберут».—14-го генваря 1764 г. (Письмо LXIII).
Предостережение императрицы тяжущимся о возможности потерять апелляцию собственно на ней самой, кажется, намекает на то, что процесс этот заведен был против казны. Д. Р.
13) Вольтер (Marie-François Arouet de Voltaire) род. 20-го февраля 1697 г., ум. 30-го мая 1778 г. Д. Р.
14) Екатерина II купила библиотеку Вольтера у его племянницы, г-жи Дени (M-me Denys), и по этому поводу написала ей следующее письмо (не опубликованное Гриммом, но вошедшее в коллекцию документов, собранных продолжателем Башомона (Bachaumont):
«Je viens d'apprendre, madame, que vous consentez à remetre entre mes mains ce dépôt précieux que M. votre oncle vous a confié,—cette bibliothèque que les âmes sensibles ne verront jamais sans se souvenir que ce grand homme sut inspirer aux humains cette bienveillance universelle que tout ses écrits, même ceux de pur agrément, respirent. Personne avant lui n'écrivit ainsi que lui; il servira d'exemple et de modèle à la race future; mais il faudrait unir le génie à la philosophie, aux connaissances et aux agréments, en un mot être semblable à M. de Voltaire, pour l'égaler; et si j'ai partagé, avec toute l'Europe, vos regrets, madame, sur la perte de cet homme incomparable, vous vous êtes mise en droit de participer à la reconnaissance que je dois à ses écrits. Je suis, sans doute, très sensible à l'estime et à la confiance que vous me marquez. Il m'est bien flatteur de voir qu'elles sont héréditaires dans votre famille, et la noblesse de vos procédés vous est caution de mes sentiments à votre égard. J'ai chargé M. Grimm de vous remettre quelques témoignages, dont je vous prie de faire usage».
«Catherine».
Перевод: «Я узнала, сударыня, о вашем согласии передать в мои руки драгоценное хранилище, завещанное вам дядею вашим, — его библиотеку, которая не может не напомнить всякому человеку с душой, что великий писатель умел внушить людям всеобщее чувство человечности, наполняющей все его произведения, не исключая и написанных в легком роде. Никто до него не писал так: им указан пример будущим поколениям, но для того, чтоб ему следовать, нужно сочетать гений с мудростью, знанием и изяществом,—одним словом, нужно уподобиться Вольтеру, чтобы сравняться с ним. И если я, с целой Европой вместе, разделила вашу скорбь о потере этого неподражаемаго человека, то и вы приобрели себе право разделить мою признательность, какою обязана я его творениям. Я, конечно, с особенным yдoвoльcтвиeм и искренним расположением принимаю те изъявления уважения и доверия, которыя вы передо мной выразили. Для меня весьма лестно видеть, что чувства эти преемственны в вашем семействе; благородство ваших поступков может служить порукой и за мои чувства в отношении к вам. Я поручила г. Гримму передать вам некоторыя их доказательства *), которыя прошу вас принять для своего употребления».
«Екатерина».
15) Маркиз де-Верак прибыл в Петербург в июне 1780 года. Д. Р.
16) По поводу анекдотов о Потемкине, изображающих его в невыгодном свете, автор, в предисловии к своему труду, говорит следующее (т. I, стр. XXXIV):
«Если я в своей книге не слишком щажу Потемкина, то надеюсь, что русская нация слишком справедлива, чтобы сетовать на меня за это. Я был только справедлив, порицая личность, не имевшую никакого права на смягченные о ней отзывы, и в этом случае я стал как бы мстителем за самих же русских. Кто знал меня, тому известно, что я не одержим национальными предубеждениями; дарования, гений и добродетели свойственны всем народам; но нравы, воспитание и образ правления бывают или благоприятны или враждебны развитию этих качеств. Когда Потемкины забирают силу -народы изнывают под тяжким гнетом; когда же кормилом государства правит человек, исполненный достоинств, живущий лишь для добра, поставивший себе целию только справедливость, умеренность, благотворительность н твердость, — тогда народы могут надеяться всего хорошаго; им остается лишь благодарить небо и благословлять своего государя. И нет такого рода славы, нет такого счастия, которых pyccкиe не могли бы ceбе ожидать при подобном царствовании!»
17) Принцесса Ангальт-Цербст-Бернбургская, София-Августа-Фредерика, в последствии Екатерина II Алексеевна, дочь владетельнаго князя Христиана-Августа и жены его, рожденной герцогини Голштинской Иоанны Елисаветы, родилась не в Кюстрине, а в Штеттине (21-го апреля 1729 г.), где отец ея был градоначальником и губернатором прусской Померании. (Он род. 29-го ноября 1690 г., ум. 16-го марта 1747 г., 57-ми лет от роду). Д. Р.
19) Родилась 24-го октября 1712 г., умерла 19-го мая 1760 года.
1793 г. Он был последняя отрасль Ангальт-Цербстскаго дома
21) Balafré—имеющий рубец на лице. Это прозвание дали Алексею Григорьевичу Орлову (р. 1737, f 24-го декабря 1808 г.) иностранцы и офранцуженные соотечественники высшаго петербургскаго общества, потому что он имел шрам на щеке, разрубленной ему Василием Шванвичем, в пьяной драке. Подробности об этом случае см. в IV т. «Русской Старины» 1871 г., в выноске под страницей 387. Д. Р.
22) Иван Григорьевич, действительно отказавшийся от всех почестей; он был отставной гвардии капитан. Вышел в отставку при самом воцарении Екатерины, жил большею частию в Москве. Ум. 16-го ноября 1791 г. Братья уважали его как отца.
—фаворит императрицы, род. 6-го октября 1734 г. ум. 13-го апреля 1783 года.
Все пять братьев возведены в графское достоинство при коронации Екатерины II. Д. Р.