Т. Г. Захарова
Мы живем в наилучшем из возможных миров?
"Размышления о..." Выпуск 3.
http://www.ozersk.ru/philosophy/ro3/zach_ro3.shtml
Известному высказыванию В. Лейбница о том, что мы живем в наилучшем из возможных миров, – не повезло. По крайней мере, два мыслителя последующих эпох посчитали необходимым высмеять “плоский” оптимизм, который якобы заложен в этом афоризме. Первым – был Вольтер. Правда, его мировоззрение, в этом смысле претерпело определенную эволюцию, о чем свидетельствует содержание двух “Философских повестей”.
Исходная позиция обозначена в произведении “Задиг, или судьба”, написанном в 1747 году, которое делится как бы на две смысловые части.
Первая – иллюстрирует тезис, что от человека в этой жизни ничего не зависит. Задиг – человек в высшей степени разумный, нравственный, наделенный всяческими достоинствами, постоянно попадает в экстремальные ситуации на грани жизни и смерти, причем, как раз благодаря своим душевным превосходным качествам. Ибо всегда найдутся завистники, желающие погубить ближнего именно за его достоинства.
“Завистник впервые в жизни почувствовал себя счастливым: в его руках было средство погубить добродетельного и любезного человека” [1]. Вольтер показывает, как обстоятельства бросают человека то вверх – на высоты благополучия, то в самый низ, делая его рабом сильных мира сего, причем сознательные намерения самого человека тут совершенно не при чем. Человек – утлая лодченка, перебрасываемая обстоятельствами. У читателя складывается впечатление, что судьба – это некая стихия, игра слепых страстей, побуждений, в общем, неразумная шопенгауэровская Воля к жизни. И совсем уж по шопенгауэровски звучат слова: “Задиг видел в ту минут человеческие существа такими, каковы они на самом деле, то есть насекомыми, поедающими друг друга на маленьком комке грязи” [2].
Потом вдруг появляется ангел (это вторая часть), который целой серией примеров показывает, что случайность жизненных взлетов и падений лишь кажущаяся. На самом деле все подчинено “непреложным законам всеобъемлющего” [3]. “... Случайности не существует, – все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие” [4]. И негоже жалкому смертному роптать на того, перед кем должно благоговеть. (Дело в том, что Задиг действительно сокрушался по поводу превратностей своей судьбы). После подобного ангельского внушения сопровождаемого демонстрацией чудес, с последующим вознесением на “десятое небо” [5], Задигу ничего не оставалось, как благословить провидение, тем более что для него все закончилось как нельзя лучше: он стал царем, получив в жены любимую женщину.
Какова же мораль? Мораль получается весьма традиционно-христианская: мы должны безропотно сносить удары судьбы, помятуя, что на всё воля божья. Но опять же, исходя из христианства, Бог есть абсолютное Благо, и поэтому он все устроил Наилучшим образом. Тогда вполне последовательно можно сделать вывод о том, что мы живем в наилучшем мире или в наилучшем из возможных миров. (О Лейбницевской нюансировке – ниже).
В хронологически последующей “Поэме о гибели Лиссабона” (1755 год) Вольтер безответно вопрошает о причинах страданий и гибели невинных людей в этом “лучшем из возможных миров”; тогда же он изрек: ““Все может стать благим” – вот наше упование; “Все благо и теперь” – вот вымысел людской” [6].
Этот афоризм стал программным для следующей повести “Кандид, или Оптимизм” (1758 год), в которой тезис: “Все благо и теперь” – кредо учителя метафизики Панглоса. Этот гротескный философ, готовый, несмотря на бесконечную череду постигших его несчастий, восторгаться жизнью, в итоге оказался изрядно потрепанным невзгодами, умерившими эти восторги.
“Кандида” придти к выводу о том, что “надо возделывать наш сад” [7], то есть по мере возможности делать жизнь лучше, трудясь, а, не разглагольствуя о ее сомнительных совершенствах.
Вольтеру кажется абсурдным называть благим мир, полный всевозможных бед и страданий. Человек может и должен стремиться усовершенствовать его своим созидательным трудом, избавляющим от трех великих зол: скуки, порока и нужды[8], а не повторять бессмысленно, в то время как на него и его ближних обрушиваются все новые беды, как это делает вышеупомянутый учитель Панглос: “Всё к лучшему”.
В финале злоключений, описанных в “Кандиде”, главное действующее лицо теперь уже не благодарит Бога, который все устроил наилучшим образом (может быть потому, что в данном случае ангел так и не появился, а без знамений подобная констатация человеку, претерпевшему все, что претерпел Кандид, никак не дается).
И, тем не менее, весь пафос заключительных рассуждений Вольтера позволяет придти к выводу о его, безусловно, жизненной оптимистической позиции. Но теперь этот оптимизм – более спокойный, стоического толка.
Гораздо резче, звучат критические замечания в адрес Г. В. Лейбница, а заодно и всех оптимистически и рационалистически настроенных мыслителей А. Шопенгауэра. Для Шопенгауэра оптимизм – это безнравственный образ мыслей, горькая насмешка над несказанными страданиями человечества. Он пишет: “Явно софистическому доказательству Лейбница, что этот мир – лучший из возможных миров, можно со всей серьезностью и честностью противопоставить доказательство, что этот мир – худший из всех возможных миров” [9]. Доказательством в данном случае выступает утверждение о том, что “... этот мир устроен так, чтобы только кое-как сохраняться; если бы он был хоть несколько хуже, он уже не мог бы существовать. Следовательно, мир хуже нашего невозможен, так как он не мог бы существовать и, таким образом, наш мир – худший из возможных” [10].
оппонентом. В таком случае, можно ли говорить о том, что Вольтер и Шопенгауэр поняли данное высказывание Лейбница? Понимание подразумевает двоякий процесс: проникновение в смысл и интерпретацию, причем, чем более превалирует первый момент (постижение заложенного автором смысла), тем точнее понимание, хотя, конечно, совершенно илиминировать интерпретацию невозможно: полная идентификация постигаемого и постигающего неосуществима по многим параметрам. При проникновении в смысл любого высказывания, изъятого из философской системы того или иного мыслителя, необходимо учитывать базисные мировоззренческие предпосылки данной системы, следствием которых это высказывание является. Причем, эти установки аксиоматичны. При их принятии работает интуиция философа. Он так “видит”, или “чувствует”, или “знает”. И тот, кто пытается понять определенное высказывание исходя из других оснований, заранее обречен на провал.
Итак, Г. Лейбниц – деист, рационалист, оптимист. Бог в его философии – это абсолютный разум. И мир он творит в силу абсолютного знания о нем. Не просто захотел – и сотворил, а сотворил, поскольку в совершенстве знает, как это надо делать, опираясь на закон достаточного основания. Такая интерпретация принципа креационизма, конечно, ближе античному, нежели христианскому представлению о всемогуществе Божием. Гален – греческий врач и философ – так различал представления о Боге античных и христианских мыслителей: “Нашему Богу недостаточно только захотеть, чтобы возникли или были созданы вещи той или иной природы. Ибо, если бы он захотел мгновенно превратить камень в человека, это было бы не в его силах. Именно здесь наше собственное учение, так же и учение Платона и остальных греков... отличается от учения Моисея. Согласно Моисею, Богу достаточно пожелать, чтобы материя приобрела ту или иную форму, и она тем самым приобретает ее. Он считает, что для Бога все возможно, даже если он захочет превратить золу в лошадь или быка. Мы же так не думаем, но утверждаем, что некоторые вещи невозможны по природе, и Бог даже не пытается создавать их. Он лишь выбирает наилучшее из возможного” [11].
Будучи автором “Теодицеи” Лейбниц приводит аргументы в пользу необходимости существования зла в этом мире, известные со времен Гераклита: то, что для человека является злом – для Бога – необходимый элемент мировой гармонии; поскольку мир состоит из противоположностей, то без зла не было бы и добра и т. д. И потом, насколько правомерно навязывание природе этических определений типа “хорошее – плохое”?
Вольтер тоже был деистом, рационалистом и оптимистом. В надежде на то, что “все может быть благим”, Лейбниц и Вольтер едины. Как известно, Лейбниц также уповал на прогресс во всех сферах существования, именно разумная человеческая деятельность должна сделать мир лучше. Что касается второй половины высказывания: “Все благо и теперь – вот вымысел людской”, – то вряд ли Лейбницу пришло бы в голову называть благом гибель людей во время землетрясения. Здесь все дело в точке отсчета или обзора, с которой эти мыслители: Лейбниц и Вольтер пытались смотреть на мир. Спиноза считал, что истинно философский взгляд предполагает возможность видеть всё с точки зрения вечности. Лейбниц, как это ни кощунственно звучит, пытался смотреть на мир глазами Бога, который всему находит место в мировой гармонии. И тогда наши оценки: плохое –хорошее, – перестают работать. Когда Лейбниц говорит о наилучшем из возможных миров, он имеет в виду именно гармоническую целостность в его функционировании как живого организма, которая вовсе не означает, что в жизни каждого человека должны происходить только приятные события, ибо естественно-исторический взгляд на вещи предполагает признание наличия сложнейших причинно-следственных связей, когда: “нам не дано предугадать, как слово наше отзовется...” Даже слово! Но ведь и Вольтер считал, что Бог создал физический миропорядок, а история есть дело самих людей. И Вольтер оценивал Бога как великого инженера!
последнего к выводу о том, что наш мир – “худший из всех возможных миров”. Шопенгауэра можно охарактеризовать как иррационалиста-волюнтариста. Для него совершенно неприемлема рационалистическая установка, вдохновлявшая мыслителей от Сократа до Гегеля, ориентирующая на восприятие мира, созданного по законам разума, единого для человека и Вселенной. По Шопенгауэру, мир создает неразумное, ущербное, вечно неудовлетворительное начало – Мировая Воля! Разум – чисто человеческое свойство, не укорененное в мире. А поскольку человек есть тоже проявление Мировой Воли, то и социальные связи, отношения, все сферы общественного и личного бытия пронизаны все той же алогичностью и ущербностью. Жизнь есть страдание – вот лейтмотив нравственной философии Шопенгауэра. По всей видимости, невозможно исчерпывающе определить факторы, комбинация которых делает мыслителя деистом или пантеистом, рационалистом или пессимистом. Вероятно, существование культуры возможно именно вследствие разнообразия типов мировоззрения. Но, к сожалению, стремление к истине, то есть к единому для всех “правильному” знанию, проявляется у многих мыслителей в том, что они именно себя видят носителями этого истинного знания, забывая о том, что истина всегда конкретна, а абсолютная истина вообще не достижима в силу конечности и несовершенства человека. Это приводит к тому, что мыслители ранга Гегеля, Шопенгауэра, Ницше начинают видеть в лице других философов чуть ли не врагов истины, говорить, как, например, это делал Шопенгауэр, что оптимизм – не только ложное, но и пагубное учение. А ведь все дело в предпосылках, которые позволяют совершенно по-разному интерпретировать любое конкретное высказывание, вспомним хотя бы гегелевское: “все действительное – разумно...” Вышеприведенная сентенция Шопенгауэра о том, что если бы мир был хоть несколько хуже, он уже не мог бы существовать, в космоцентрических системах древних греков, без сомнения, была бы истолкована как иллюстрация гармонического устройства универсума, о чем свидетельствует, например, следующее высказывание Галена: “Мы показали достаточно ясно, что ни одна из частей, предназначенных для лучшей жизни… не могла быть создана иначе, лучше того, что она есть” [12].
– лучший, для другого – худший. Для А. Камю – “безрассудно молчалив”, а кому-то может быть, еще что-то о нем откроется. Все дело в мировоззренческих предпосылках, закрытых для критики в силу их аксиоматичности.
Примечания
Вольтер. Задиг, или судьба. // Его же. Избранные сочинения. М., 1997, с. 479.
Там же, с. 529
Там же.
Вольтер. Кандид, или Оптимизм. Там же, с. 652.
Там же.
Цитата по книге: Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от исто-ков до наших дней. I. Античность. СПб., 1994, с. 261.
Там же, с. 262.