Грета Ионкис
Амазонка немецкого романтизма
ЕВРЕЙСКОЕ СЛОВО», №15 (188), 2004
«Поговорим о романтизме!» – приглашал Пушкин друзей, любителей поэзии. Тема и впрямь волнующая, тем более что определения романтизму так никто и не смог дать. «Поэзией поэзии» назвал романтизм Фридрих Шлегель, и большинство с ним согласилось.
Как известно, родиной романтизма была Германия. Именно отсюда Владимир Ленский, «с душою прямо геттингенской», привез и «учености плоды», и «вольнолюбивые мечты».
О, эти романтические дали! О, это томление по бесконечному! О, этот голубой цветок! Сколько говорено, сколько написано о тебе! Однако до сих пор остаются в тени жены и подруги – музы бурных гениев, эти амазонки немецкого романтизма. Подобно представительницам древнего мифического племени, эти женщины рубежа ХVIII–XIX вв. тоже были воительницами, но сражались они не против, а вместе, рядом с мужчинами-романтиками. Одной из них – если не первой! – была старшая и любимая дочь Мозеса Мендельсона.
Какими ветрами занесло честную еврейскую девушку в стан романтиков? Ответ лаконичен: ветрами Просвещения, Французской революции и еврейской Хаскалы. Но пояснить нелишне. Последствия эмансипации евреев в Германии нигде, пожалуй, не проявились столь наглядно, как в судьбах молодых образованных женщин из состоятельных семей. К этому времени вдруг открылось, что женщина не только домохозяйка, хранительница семейного очага и супружеского ложа, то есть существо консервативное, но и что ее отличают особая восприимчивость, и впечатлительность, и душевная тонкость, и открытость прекрасному и новому. Немецкие романтики, заявившие о себе в конце ХVIII века, утверждали, что женское чувство ближе к бесконечному и Б-жественному, нежели мужское, и провозгласили Вечную Женственность Душой Мира.
– приобщившись к сочинениям Лессинга, Гете, Шиллера, романтиков, открыли новые миры и стали тяготиться патриархальным укладом жизни их отцов и дедов. А тут еще грянула Французская революция с ее требованиями свободы, равенства и братства. Она воодушевила не только юношей, уже переживших увлечение «Бурей и натиском», – затрепетали и женские сердца. В то время как во Франции бушевала революция социальная, в Германии началась философская. Если в Париже кипели политические страсти, то в Берлине произошла настоящая революция нравов. В свой водоворот она втянула и молодых еврейских женщин.
В богатых домах Берлина на рубеже веков образовались «кружки для чтения» и появились первые литературно-художественные салоны, попасть в которые почиталось за честь. Еврейский ум оказался восприимчивее и живее немецкого. Так сложилось, что берлинские салоны были по преимуществу еврейскими. Высокую духовную и интеллектуальную атмосферу создавали и поддерживали в них женщины. Молодой философ-теолог Фридрих Шлейермахер пишет из Берлина в 1798 году: «Молодые ученые и люди с художественным вкусом охотно посещают здесь дома известных евреев. Все желающие пользоваться хорошим обществом без особых стеснений стараются быть представленными в таких домах, где весьма любезно принимают людей с талантом». Хотя завсегдатаями салонов являлись не только поэты, музыканты, философы, ученые, но и представители знати, дух этих салонов был демократичным. Среди тех, кто задавал в них тон, была дочь известного философа Мендельсона.
Имя Брендель, полученное при рождении, она отвергла уже в отрочестве как неэстетичное. Для всех она раз и навсегда стала Доротеей. Будучи нрава независимого, девятнадцатилетняя девушка тем не менее не восстала против желания родителей видеть ее женой Симона Фейта, богатого молодого купца из хорошей семьи. Ее замужняя подруга, Генриетта Герц, в своих воспоминаниях пишет, что с замужеством Доротея счастья не обрела. Но появились дети. Из четверых в живых остались два сына, к которым она была очень привязана. Оба впоследствии стали художниками.
Постоянно занятый делами Фейт был рад тому, что по четвергам в его доме собирается общество, приятное его образованной жене, гордился тем, что она играет в нем роль первой скрипки. Сам он держался в тени. Рядом с Доротеей почти всегда была ее сестра Генриетта и две подруги – Генриетта Герц, жена известного врача, и Рахель Левин, которая позже станет женой прусского дипломата Варнхагена фон Энзе. В скором времени обе открыли свои литературно-художественные салоны. В 1787 году они образовали «Лигу добродетели», где реализовали один из принципов французской революции – а именно братство. Символом тайного сообщества был знак Солнца. Их тесный дружеский союз, где все были на «ты», и впрямь некоторое время был братством, держался он во многом на энтузиазме Доротеи и Генриетты Герц.
В «Лигу» входили молодой философ Фихте, еще не успевший восстать против Канта, братья Гумбольдты, с которыми Доротея познакомилась в девичестве в отцовском доме, теолог и философ-кантианец Шлейермахер, поэт-романтик Людвиг Тик, Карл фон Ла Рош, сын писательницы, создавшей первый женский роман в Германии, и будущая жена Вильгельма фон Гумбольдта – Каролина фон Дахереден. Они образовали костяк кружка.
о Данте – по-итальянски. Но более всего разговоров и споров велось о немецкой литературе. Главной темой был Гете, объект их поклонения.
Доротея блистала умом, но не красотой. Современники отмечали необычайную выразительность ее больших глаз, в которых светился не только живой ум, но и благородная душа, достойная любви. Ее брак с Фейтом давно превратился в привычку, а между тем в этой несколько громоздкой нескладной женщине дремали страсти. Они проснулись, когда в салоне Генриетты Герц Доротея познакомилась с Фридрихом фон Шлегелем, одним из двух братьев-филологов, ставших родоначальниками и теоретикамии немецкого романтизма. (Общее мнение оценивало их так: старший, Вильгельм Август, – талант, но не гений, Фридрих – гений, но не талант.) Она тут же пригласила его к себе, и вскоре они стали неразлучны. Фридрих был младше ее на семь лет, но это их не остановило. Их бурный роман столь же бурно обсуждался в берлинском обществе, и только Симон Фейт пребывал в счастливом неведении.
Вместе с любовью в Доротее открылись новые миры, которые как бы дремали на дне сознания этой одаренной женщины. Это заметил и оценил прежде всего ее молодой возлюбленный. Он пишет в письме «О философии», обращенном к Доротее: «Твоя склонность к философии – это, конечно, не тщеславное любопытство… Почему бы не отдаться тебе своей склонности? Вряд ли тебя может удержать от этого страх перед тем, что скажет так называемый свет». Удивительно, как этот молодой человек понял натуру Доротеи: «Суеверие, как и все пошлое, ты презираешь настолько, что считаешь его даже недостойным презрения. Обычная суета толпы настолько тебе безразлична, что ты редко вспоминаешь об этом своем безразличии, – оно едва ли существует для тебя. И я не могу не одобрить этого. Это вообще не твое дело – заботиться о свете». Все, что он вычитывает в ее душе, Фридрих спешит донести до нее, он раскрывает ей глаза на самое себя, как бы подготовляя к решающему шагу, который скоро последует. И завершает свое длинное письмо он так: «Я сам поразился и сознаю теперь, что, собственно, это ты посвящаешь меня в философию».
Письмо это Шлегель опубликовал в журнале «Атенеум», который он выпускал в Берлине вместе с братом в 1798–1799 гг. В ту пору « Атенеум» был главным печатным органом романтической школы в Германии. Письмо это носило не столько личный, сколько публичный характер. Романтики были мастерами превращать личное во всеобщее в искусстве.
Фридрих Шлегель, нашедший себя в любви, издает роман «Люцинда» (1799), в котором скандализованные читатели тотчас узнали историю отношений автора и дочери почитаемого Мозеса Мендельсона. Если даже «шалун» Гейне назовет роман годы спустя «романтически-беспутным» (хотя переиздадут его именно представители «Молодой Германии»), нетрудно представить себе чувства, которые испытали почтенные бюргеры, перелистав эту книгу. Трактовка романа в учебнике времен моей студенческой юности очень походила на приговор, который в ту же пору вынес Жданов Анне Ахматовой: смесь монахини и блудницы.
«Люцинду» замечательной книгой. «Неистовый эротизм» романа, который ужаснул многих (сегодня он кажется старомодным, как само целомудрие), молодой филолог трактует как проявление мистической любви, в которой радость чувства и есть великая святыня. Герой романа Юлий объясняет Люцинде, что они были предназначены друг для друга: «Мы – цветы одного растения или листья одного цветка, через тебя я понял жизнь и великолепие всех вещей. Все для меня одушевлено, все говорит со мной, все свято. Когда так любишь, как мы с тобой, то и природа в человеке возвращается к ее первобытной б-жественности». Вопреки общему мнению о том, что Шлегель – разрушитель семейных основ (ведь он увел чужую жену), в романе он прославляет брак, но брак, основанный на любви, на единении душ.
Роман посвящен любовной страсти. В ту пору вольномыслие шагнуло так далеко, что тема эта свободно дебатировалась в философских кругах. Фихте отстаивал двойной стандарт поведения: «разумность» полового наслаждения – для «сильного» пола и «неразумность» – для «слабого». Кант, а за ним и Шлегель, выступали за равные права на наслаждение. Шлегель считал признаком мужественности способность не только получать наслаждение самому, но и давать его женщине. И в романе он пишет о «высоком художественном чутье в области сладострастия», которое дается от природы как дар и совершенствуется воспитанием.
В этом фрагментарном романе, сюжет которого выстроен на основе истории возмужания героя, есть глава, состоящая из реплик, порой бессвязных, которыми обмениваются любовники. Это шокировало многих. Однако невозможно не признать, насколько их близость гармонична. Телесная близость породила духовную, и Юлий вдруг понимает, что это и есть любовь, к которой так стремилась его душа.
Для многих мистические взгляды автора на любовь остались областью непонятной и чуждой. Им запомнилась промелькнувшая деталь: широкие бедра Люцинды, освещенные пламенем камина. Караул! Порнография! Между тем все любовные переживания и все чувственные порывы для автора святы, ибо чувство бесконечности, проявляющееся в романтической любви, открывает святость и значительность всего конечного.
И хотя многие знакомые после скандала в семействе Фейтов отвернулись от Доротеи и Фридриха, романтик Шлейермахер, завсегдатай салона
«Люцинда», где писал: «Как можно говорить о том, что здесь не хватает поэзии, когда здесь столько любви. Через любовь это произведение становится не только поэтичным, но также религиозным и нравственным».
Любовь одолевает предрассудки, дает силы, и Доротея решается на смелый шаг. После выхода «Люцинды» она покидает богатый дом мужа и следует за своим возлюбленным вначале в Йену, затем в Париж и Кельн. Ее ждут десять лет скитаний, бездомная, безбытная жизнь, безденежье, но она ни разу не пожалеет о содеянном.
В Йене она оказалась в центре романтического содружества, которое получило название йенской школы. Этот университетский город находился по соседству со столицей немецкой культуры Веймаром, где жили в ту пору Гете и Шиллер, Гердер и Виланд. Йенский круг романтиков был разнородным: в него входили и лирики, и физики (физик и натурфилософ, автор ряда важных открытий в области гальванизма и электрохимии И. В. Риттер, естествоиспытатель и философ,
Х. Стеффенс). Они размышляли и творили совместно. На их собраниях (лучше бы сказать – сборищах, которые они именовали симпозиумами) царил дух праздника, карнавала – «фестивальность», как именовали эту атмосферу Шлегели. Здесь создавалась новая литература (Новалис, Людвиг Тик, братья Шлегели), новая философия (Шеллинг, Шлейермахер), здесь пародировали, играли, забавлялись, много смеялись. Здесь формировался и новый тип человеческих отношений. Душой кружка была Каролина, жена Августа Шлегеля. Они поселились в Йене первыми, в 1790 году. Со временем Август стал профессорствовать в университете.
гражданской женой Фридриха – вначале она ждала развода, потом долго не решалась креститься. Брак был заключен лишь в 1804 году, в Париже.) У Каролины было свое прошлое, она побывала в ситуациях куда более щекотливых, так что не ей было забрасывать камнями разрушительницу брака. Причина заключалась в том, что она была дочерью того самого Михаэлиса, профессора из Геттингена, который в полемике с Лессингом выразил сомнение в том, что еврей может быть благородным человеком. (Позже он будет полемизировать и с Мендельсоном.) То ли Каролина оказалась дочерью своего отца, то ли почувствовала в Доротее соперницу и потому не проявила ни открытости, ни дружелюбия. (Речь идет не о женском соперничестве – тут как раз у Каролины были все преимущества.)
роман «Флорентин», в котором она явно следовала «Вильгельму Мейстеру» Гете. При этом по структуре, по духу он оказался настолько близок к «Люцинде», что возникло подозрение, что она была и ее автором, тем более, что Доротея нередко публиковалась под именем мужа.
Пафос «Флорентина» – в отречении от устаревших форм и норм жизни и устремленности к неведомому новому.
В биографии героя много белых пятен, и в душе его все неясно, всё в брожении. Отца он не знал, мать хотела отдать его в монастырь, чтобы он замаливал ее грехи, но он сумел себя отстоять. Известно, что он был на военной службе, скитался, мечтал переселиться в Америку. Его влекло неизведанное. Случай приводит его в замок графа: он спас на охоте жизнь владельцу замка. Здесь он подружился с дочерью графа Юлианой и ее женихом. Между ним и Юлианой завязываются особые отношения. Но тем не менее свадьба состоялась. В этот день Флорентин внезапно покидает поместье. На этом роман обрывается.
Почему он бежит? Доротея, как истинный романтик, предоставляет читателю свободу толкований. Романтики предпочитали разомкнутость финала, дали, бесконечность. И Доротея Шлегель была среди пионеров романтизма, которые формировали его эстетику. «Люцинда», героиней которой стала Доротея, и «Флорентин», автором которого она была, – первые опыты романтического романа. Ее мечта осуществилась: она оказалась среди пролагателей троп. А так как романтизм в Германии был не только литературным фактом, но новой формой чувствования, чуть ли не новым образом жизни, то становится понятно и стремление Доротеи устроить жизнь сообразно с этими новыми принципами. В борьбе за право на самовыражение она пошла до конца, не боясь осуждения, игнорируя не только предрассудки, но и то, что принято называть здравым смыслом.
Членов йенского кружка объединяли религиозные искания, неотделимые от эстетических, ибо основа романтизма – это поэзия и философия мистического чувства. Вера в бесконечность и божественность души человеческой были главным содержанием переживаний Фридриха Шлегеля. Он полагал, что он и его друзья-единомышленники – на пути создания новой религии. «Я хочу основать новую религию или, вернее, помочь ее появлению, ибо и без меня она придет и победит», – пишет он Новалису. «Речи о религии» Шлейермахера стали завершением исканий йенских романтиков. Новое мистическое чувство, принимающее и благословляющее мир и всякую отдельную жизнь, не находило себе места в рамках существующих исповеданий. Шлейермахер указывает на новую религиозную эру, к которой стремятся и философский идеализм, и натурфилософия, и новое искусство. И он, и его друзья верили, что все романтические чаяния найдут разрешение в новой религии: грядет новое Евангелие!
Б-жия, что Доротея о своем новом круге выразилась в письме так: «Вся церковь теперь в сборе». В ее словах, конечно, присутствует некоторая доля иронии; ее мысли не заносились так высоко, ее религиозное чувство в эту пору не было глубоким, а тем более всепоглощающим.
И Каролина, и Доротея вносили в йенский кружок дух непосредственности, «опрощения», не позволяя мужчинам уноситься в заоблачные выси. Они не замыкали их на быте, но побуждали слушать пульс времени. В этом содружестве, где впервые заговорили о синтезе искусств, где началось сращение поэзии с философией, осуществлялся синтез культуры с жизнью. Лишенные предрассудков, они были открыты новым веяниям. Они были подругами и союзницами своих мужей, а не безгласными служанками и наложницами, как было принято в немецких, и не только в немецких, семьях того времени.
Первый год нового столетия стал катастрофическим для содружества – неожиданно скоропостижно ушел из жизни двадцативосьмилетний Новалис, творец «голубого цветка». А затем Каролина Шлегель влюбилась в молодого философа фон Шеллинга, недавно поселившегося в Йене и вошедшего в их круг, и оставила мужа. Тот женился на ней по страстной любви, она же – из чувства благодарности и долга. Теперь эти чувства умолкли, отступили перед половодьем новой любви. Фридрих и Доротея приняли сторону Августа Шлегеля. Вскоре оба брата покинули Йену.
Годы пребывания в Париже (1802–1804) и в Кельне (1804–1808) были одновременно и трудны, и радостны, а главное – плодотворны. Правда, Фридриху и здесь, как и в Йене, не удалось получить кафедру, и они были почти лишены средств. Помощь пришла нежданно. Симон Фейт, отпустивший к Доротее в Париж сыновей, выделяет деньги на их содержание и не забывает о бывшей супруге. Гейне, которому это станет известно, не упустит случая задним числом лягнуть Фридриха Шлегеля: «Соблазнил жену в доме своего друга и долго еще потом жил подачками оскорбленного супруга».
Философы и впрямь – «не добытчики», хотя бездельником Шлегеля не назовешь. Он издает журнал «Европа» (выходит во Франкфурте), где он публикует свои путевые заметки о Франции и многочисленные статьи о живописи, о старинных итальянских и нидерландских мастерах. Он читает лекции по истории древней и новой литературы для небольшого круга учеников частным порядком. Это не были университетские курсы с их «ученостью» – литература превращалась в них в «предмет сердца», они давали возможность слушателям думать и переживать вместе с лектором. Доротея разделяла все устремления мужа. Шлегель задумал издать сочинения Лессинга, в том числе и не публиковавшиеся. Доротея провела колоссальную работу по подготовке томов к выходу (Ребенком она видела Лессинга в доме отца). Она принимала самое активное участие во всех издательских начинаниях мужа, при этом и сама отдавалась творчеству. Был издан (анонимно) сборник ее лирических стихов. Доротея много переводила. В ту пору это был нелегкий труд: не было хороших словарей, отсутствовал справочный аппарат. Следуя примеру мужа, который имел большие успехи в санскрите, она взялась за изучение испанского.
«литературный негр»: для заработка она написала, пользуясь французскими источниками, многостраничную историю Орлеанской девы, историю Маргариты Валуа, жены будущего короля Генриха IV, и вариации на темы рыцарских романов. Эти исторические (или, скорее, псевдоисторические) сочинения, как и бесчисленные журнальные статьи, рецензии и обзоры музыкальной и театральной жизни Парижа, Доротея публиковала под именем мужа или анонимно.
Их квартира на улице Клиши всегда была открыта для друзей, их дом даже называли «шлегелевской гостиницей». Довольно долго под их кровом жила юная эксцентричная Вильгельмина фон Чези, внучка поэтессы Анны Луизы Каршин, унаследовавшая ее дар. Ее детская непосредственность, ее экстравагантные костюмы, наконец кочевой образ жизни мейстерзингера, вызывали недоумение и насмешки многих, но только не Доротеи. Она привязалась к молодой женщине. В дальнейшем Гельмина (как она себя именовала), которая к тому времени станет писательницей, автором многих оперных либретто и подругой Жорж Санд, навестит Доротею в Вене, но это произойдет еще не скоро.
Всю зиму 1802 года у Доротеи и Фридриха жили молодые почитатели Шлегеля из Кельна – братья Буассере и Иоганн Бертрам, буквально заразившие хозяев своим интересом к старинному нижнерейнскому и нидерландскому искусству. Интенсивное духовное общение приносило радость всем, замещая собой отсутствие достатка. Гости из Кельна в юности с восторгом читали «Федона», им и не снилось, что когда-нибудь их будет принимать у себя дочь самого Мендельсона. Они смотрели на нее с почтением и обожанием, она посещала с ними Оперу и концерты, поскольку Шлегель проводил вечера за письменным столом.
Его имя открыло перед супругами двери домов многих парижских интеллектуалов, никто не знал, что они состоят в гражданском браке. Однако бывший муж потребовал официального оформления брака, в противном случае мальчики должны были вернуться в Берлин. Между тем они делали большие успехи в школе, и Доротея была счастлива. Годы в Париже были лучшим периодом ее совместной жизни со Шлегелем.
А в Кельне она почувствовала себя бесконечно одинокой, в ее письмах то и дело всплывает это горькое слово «одиночество»: «Если бы вы только знали, в каком одиночестве я живу...» Подступили болезни. При ревматических болях и головокружениях так тяжело карабкаться на третий этаж, под самую крышу. Дом на Kasinostrasse, в котором прожили пять лет, сохранился. Стоит он напротив одной из старейших романских церквей Кельна – St. Maria im Kapitol. Над входом – большая памятная доска, где написано, что здесь жил основатель немецкого романтизма Фридрих Шлегель. О Доротее – ни полслова.
«святом граде Кельне», в этом «немецком Риме» евреев днем с огнем не найти, да и на протестантов смотрят косо, потому круг общения Доротеи непривычно узок. Друзья юности далеко. Сыновья вернулись в Берлин. Фридрих в делах житейских непрактичен и безалаберен, но при этом любит вкусно поесть и сладко выпить. Денег катастрофически не хватает. Он не знает, откуда они берутся. Богатые братья Йозеф и Авраам (их банкирский дом – один из крупнейших в Берлине) от нее отступились сразу после ее ухода из дома Фейта. Выручали друзья. В одном из писем к подруге она просит прислать сколько та может, сколько не жаль, так как вернуть она вряд ли сумеет.
Культурная жизнь Кельна не идет ни в какое сравнение с парижской. Что же касается литературной, то ее просто нет. Правда, Шлегель теперь увлечен готикой. То и дело он пакует чемодан и уезжает в прирейнские города, в Бельгию, в Голландию, сопровождая друзей – братьев Буассере, где тем удается приобретать задешево настоящие шедевры старинной живописи для своей коллекции. (Коллекция Буассере произведет колоссальное впечатление на Гете, когда он приедет в Кельн в 1815 году.) Первое свое приобретение – средневековую картину – братья высмотрели в тачке, которую кто-то катил по кельнской рыночной площади. Братья Буассере – католики, быть может, потому они особенно восприимчивы к сакральному искусству.
Каждый раз Доротея с нетерпением ждет их возвращения. Других знакомых здесь у нее нет. Того, что ранее заполняло жизнь: салоны и кружки, общение с романтиками, подруги и дружеский круг – всего этого она лишена. Эгоизм мужа ее больно ранит. Она чувствует себя старой и очень усталой. Никогда она не была в состоянии такой бедности, такого одиночества, такого отчаяния. Но никогда она не будет столь творчески продуктивна, как в это время.
В Кельне созданы ее лучшие переводы и переработки. Она переводит Кальдерона и Сервантеса, о котором ей много и восторженно говорил ее Фридрих, ставя его рядом с Шекспиром. Продвигается и пьеса, которую они пишут совместно. Доротея делает переводы для собрания средневековых поэтов, которое задумали издать братья Шлегели. «Историю волшебника Мерлина», которую она написала еще в Париже в соавторстве с Гельминой, опираясь на средневековые источники, составила первый том собрания. Теперь Доротея работает над очередной темой для него и одновременно берется за продолжение «Флорентина».
В кругу романтиков Доротея известна, ее ценят. С ее мнением считаются романтики «второго призыва» (так называемая «гейдельбергская школа»). Один из них, Клеменс Брентано, именно ей доверяет в письмах самые сокровенные мысли об искусстве.
обоих сыновей. Этот шаг повергнет в недоумение и отдалит от них родственников Фридриха (все они протестанты) и многих берлинских и йенских друзей, приведет к полному разрыву с Гете, которому еще десять лет назад они курили фимиам. А теперь Доротея «не может простить» ему пантеизма и любви к Спинозе.
Фридрих Шлегель перешел в католичество по убеждению, этот поворот был логическим завершением его религиозных исканий, он означал отречение от мечты о новой религии, что, несомненно, было для него трагедией. Доротея же, скорее всего, продемонстрировала верность мужу. В этой области трудно установить истину. «Искусство перетянуло меня к католичеству», – эти слова на разные лады варьируются в ее письмах. Других объяснений нет.
Доротея прожила в Вене последние двадцать лет своей жизни почти безвыездно. Лишь в 1818 году, после того как Фридрих отбыл по службе во Франкфурт на неопределенное время (их разлука длилась три года), она совершила длительное путешествие в Италию, в Рим, где учились живописи ее сыновья. Они принадлежали к кругу немецких художников-«назарейцев», куда в ту пору входили Овербек, Корнелиус, Вильгельм Шадов (сын известного скульптора). Несколько позже к ним примкнул и Мориц Оппенгейм. Все они жили на вилле, принадлежавшей очень модной в ту пору художнице Анжелике Кауфман.
В Риме Доротея получила письмо от своего бывшего супруга. Умирающий Фейт просил у нее прощения и брал всю вину за их развод на себя. Потрясенная его благородством, Доротея отвечает: «Твои слова меня глубоко взволновали. Знай, что ты ни в чем не виноват! …Я одна виновна в нашем разводе и во всем, в чем меня простит Бг, как ты меня простил!» Фейт умер в октябре 1819 года.
Именно в Италии Доротея переживает счастливейшие дни. Ее Фридрих вернулся – весной 1819 года он приехал к ней. Ее сыновья отнеслись к нему дружественно, да и все «назарейцы» почли за честь принимать самого Шлегеля. Филипп повез их в Неаполь, в Помпеи. Целый месяц совместной жизни в Риме! Ее бурное чувство к мужу улеглось. Он в свою очередь понял, что Доротея – единственный человек, на которого он может положиться. Обоих переполняют глубокие дружеские чувства друг к другу, которые выросли из их любви. После двадцати лет брака Доротея ясно видит сильные и слабые стороны своего супруга. Она по-прежнему восхищается им, но знает, в чем его превосходит. В отличие от Фридриха, который в свои пятьдесят витает в облаках, может быть наивным и задиристым, как мальчишка, она обеими ногами стоит на земле, неизменно руководствуясь стремлением осуществить самое себя, «прорваться». «Доротея производит более значительное впечатление, нежели ее муж», – это отмечали их общие знакомцы в Вене. И встретивший Шлегелей в Неаполе австрийский драматург Грильпарцер нашел «главного апостола нового католицизма» несимпатичным: «Супруги являют собой полный контраст: насколько Доротея светла и солнечна, настолько мрачен толстый Фридрих».
намерение после ее смерти уйти в монастырь. Но в январе 1829 года в Дрездене, куда Шлегель сопровождал свою племянницу и где был принят при дворе, а главное – почти ежедневно встречался с другом молодости Людвигом Тиком, он неожиданно умирает от удара.
В 1829 году еврейские общины Германии широко отмечали столетие со дня рождения Мозеса Мендельсона. Казалось бы, его дочери и братья, внуки и племянники должны были испытывать в этот день чувство гордости и единения. Но разность религиозных убеждений поселила в этот день рознь и отчуждение в семье. И если к переходу в протестантство здесь относились с пониманием, то переход в католичество считали явным перебором, а потому относятся к Доротее и ее сыновьям как к чужакам. Приходится признать, что потомки Мендельсона не унаследовали от него завещанную им терпимость.
После смерти Шлегеля, Доротея намеревалась переехать к сыну Филиппу в Италию, но тому предложили место директора Художественного музея во Франкфурте. Значит, не судьба ей кончить свои дни в Риме.
«Романтическая школа» и убедилась в том, что этот «последний романтик» не понял их движения в его глубоких основах. Разве «ясновидческие очи» ее Фридриха были устремлены только в «дорогое его сердцу прошлое»?! Разве можно его называть «пророком наизнанку»? Ведь это выражение самого Фридриха, так он определил положение историка. Впорочем, просветитель Николаи, друг ее отца, тоже нападал на романтиков, мало смысля в их эстетике. С ним они воевали. Возражать представителю «Молодой Германии», полемизировать с ним у нее желания не было. Спасибо и на том, что ее Фридриха он поставил куда выше его брата Августа, этого надутого боннского профессора, к которому она тщетно взывала с просьбой помочь расплатиться с долгами покойного мужа. Да, Августу досталось от Гейне, и поделом. Уж он-то никогда ее не любил, как и его Каролина.
Как, однако, давно все это было… Каролина ушла первой, вслед за Новалисом. Потом умер Шиллер. Он не простил Доротее острой критики его пафосности и назвал ее «Мефистофелем в юбке». Бог с ним, она его простила. Даже бессмертный олимпиец-Гете оказался смертен. А теперь и его страстная почитательница Рахель Левин умерла. Кажется, еще недавно она с подругой прогуливалась по родной Spandauer-strasse в Берлине, и вот – Рахели нет. Осталась лишь ее любимая подруга Jetti – Генриетта Герц. Бывшая царица берлинских салонов ныне часто хандрит, ее письма полны жалоб. Доротея отвечает ей меланхолично: «Приходится смириться с тем, что мы подобны цветам и растениям, которые выполняют свое предназначение: процвести, доставить радость и – исчезнуть». Однако временами в ней вспыхивает прежний дух, тогда она пишет подруге: «Все, что мы, дети Вселенной, называли поэзией жизни, все это далеко-далеко. Я бы тоже могла, как и ты, сказать, что я этим сыта по горло. Но я, тем не менее, этого не скажу. Прошу и призываю тебя: не говори так больше никогда. Твой долг быть мужественной! Не позволяй этой пресыщенности властвовать над собой! Напротив, думай постоянно о том, что эта несовершенная жизнь была тебе отпущена не в собственность, не для случайных прихотей, не для приятного времяпрепровождения. Каждый день сам по себе – чудо милосердия, капитал, который ни зарыть, ни отбросить невозможно».
обставленной солидной мебелью в стиле бидермейер, кто бы узнал в ней отважную амазонку немецкого романтизма?!
Тем не менее, когда сегодня заходит разговор о романтизме в Германии, без достижений которого были бы немыслимы ни Ницше, ни Вагнер, ни русский символизм, не следует забывать, что в первом ряду его зачинателей была и Брендель-Доротея, дочь Мозеса Мендельсона.