ОБРАЗ РОССИИ В РОМАНЕ Ф. М. КЛИНГЕРА «ФАУСТ».
И. Н. Лагутина (ИМЛИ РАН)
Россия и русские в художественном творчестве зарубежных писателей XVII – начала XX веков: Материалы “круглого стола” (5 декабря 2006 года) в ИМЛИ им. А. М. Горького РАН
&binn_rubrik_pl_articles=253#Lag
Иностранные писатели, посетившие Россию в 16-17 вв. создали в европейской культуре образ России, который одним из современных историков был назван образом «русского варварства» и который в «зарубежной публицистике послужил историософской основой развития представлений о русской культуре в европейской литературе эпохи Просвещения»1. Этот образ включал в себя стереотипные представления, важнейшей составной частью которых была идеологема особого характера русского правления, или «русская деспотия».
Роман «Жизнь Фауста, его деяния и нисхождение в ад» (Faust's Leben, Thaten und Hoellenfahrt, 1791), написанный Фридрихом Максимилианом Клингером (1752 -1831), преломляет эту идею сквозь немецкую культурную традицию и создает образ России, в котором данный стереотип, глубоко запрятанный за внешним слоем повествования, вычитывается из множества аллюзий, символов, «внелитературных» источников и идеологических ситуаций.
Клингер, который сразу после прибытия на русскую службу в 1780 г. занял значительное место в придворном кругу (он был назначен придворным чтецом при великокняжеской чете Павла Петровича и Марии Федоровны), собственными глазами наблюдал, как «европеизировалась» Россия. Он приезжает в Россию со своими собственными представлениями о государстве, просвещении, законе, свободе, но с определенными стереотипами о России, где преобразования Екатерины оценивались как «европейское», «цивилизирующее» русское «варварство» влияние. Но постепенно он начинает понимать, что его представления о «просвещении» не совпадают с тем, что он видит в России.
«Я стал очевидцем вещей, в которые раньше не хотел и не мог поверить своему Тациту». Чтобы найти внутреннее равновесие Клингер начинает писать романы, «план которых я, - продолжает он, - в целом и в частностях, набросал в 1790 году. Я прямо начал с «Фауста» и поставил в нем тему так, как она мучала меня в самые мрачные часы прошлого…» Итак, роман о Фаусте Клингер начинает писать в России, и немецкая легенда маскирует его истинную стратегию: «мощный дух, взволнованный окружающими его возмутительными явлениями, дает волю своей ярости» (там же). В этом же контексте интересно прочитать его письмо от 24 марта 1791 к Фр. Шлейермахеру: «Я два месяца непрерывно работал на романом «Жизнь Фауста, его деяния и низвержение в ад», в пяти книгах… В нем я поставил себе глубоко запрятанную цель, изобразить все, что я думаю о науках, человеке, счастье, морали, религии, Боге и мире… Цель столь замаскирована, что слабые души могут только в глубине души лишь догадываться о ней, но головы, подобные нашим эту истинную цель обязательно заметят. Короче говоря, этот роман содержит всю мою философию, результат моего опыта и моих размышлений в популярном обличии».
Фрагменты этих писем позволяют нам понять, во-первых, что в романе отразился и его десятилетний опыт жизни в России, наблюдения над русской жизнью (результат моего опыта и моих размышлений), и во-вторых, Клингер сознательно маскирует основную идею произведения, ориентируясь на просвещенного, «умного» читателя. Что же критикует автор? Что означают слова «замаскированная цель» в контексте романа? Ведь Клингер открыто проявляет свое отношение к религии, суевериям и властным отношениям в Германии, он указывает конкретные немецкие города - Франкфурт на Майне и Майнц (город, где избирается немецкий император и город, где живет немецкий архиепископ), сразу выделяя проблемный круг, его интересующий – государственное устройство империи и религия. Его сатира конкретна, он критикует религиозную и общественную нетерпимость и фанатизм в Германии и европейских странах. Можно предположить, что «тайная», «замаскированная» цель романа, истинный объект его сатиры – это русские науки, сущность человека, счастье, мораль, религия, то есть русское просвещение, государство и религия.
И первый намек, который опосредованно указывает на Россию, появляется сразу на титульном листе книги: рядом с названием, которое отсылает читателя к известной немецкой легенде о докторе Фаусте, мы вдруг неожиданно видим место издания романа – «Петербург», причем имя автора отсутствует (первые несколько переизданий романа выходили анонимно), а немецкое имя издателя Иоганна Фридриха Криле, как считает большинство библиографических справочников2, вымышено.
Возможно, что Клингер в данном случае сознательно использует особую литературную тактику, распространенную в литературе эпохи Просвещения, которая ему позволяла наметить два читательских горизонта ожидания. Во-первых, создать открытую перспективу, которая хорошо просматривается как бы «извне», из России - это взгляд на европейские «просвещенные» властные отношения и религию, ведь автор романа о Фаусте мог быть русским, поскольку роман появился в Петербурге. И во-вторых, намекнуть на другую, тайную, глубоко запрятанную перспективу, понятную лишь тем, кто хорошо знал обстоятельства жизни автора: это взгляд на Россию, брошенный из европейской культурной традиции.
«литературную технику» у Вольтера, более того, во время работы над романом о Фаусте Клингер, с его точки зрения, специально изучал сочинения французского философа и писателя. Если принять во внимание тезис о намеренной перекличке Клингера с Вольтером, то слово «Петербург», стоящее на титульном листе, можно рассматривать как некое приглашение к дискуссии о России - Клингера и Вольтера. Следует отметить, что современники легко открывали интертекстуальные переклички двух «просвещенных» писателей. Клингер в двух последних «исторических» книгах открыто использует исторические хроники и сочинения, в частности, книгу Вольтера «Опыт о нравах и духе народов», немецкий перевод которой появился в 1760-1762 гг. Оттуда он заимствовал и истории о герцоге Карле Беррийском, и о Жаке д’Арманьяке, герцоге Немурском, и история о том, как больной Людовик XI пил кровь детей, чтобы излечиться, и эпизод с отшельником Марторилло, и с миланским герцогом Гелеаццо Сфорца, и описание убийства Джулиано Медичи, и содержание письма Цезаря Борджиа и ряд других эпизодов, иногда буквально дословно цитируя Вольтера.
Но если Клингер сознательно вводил многочисленные внутренние цитаты из «Опыта о нравах» Вольтера, доказывающих наличие зла и несправедливости в мире, и даже стремясь к тому, чтобы его источник был узнан (что и произошло уже с его современниками), то можно предположить, что не приведя ни одного положительного примера, он сознательно же отказался от вольтеровской идеи прогресса, связанного с просветительскими идеалами. В частности, «счастливый» период истории Вольтер видел, например, в России - в эпоху Екатерины II. Но у Клингера был уже русский «опыт», который, по его собственному выражению, отразился в романе о Фаусте.
Итак, путь в пространство истинного Просвещения, с точки зрения Клингера, оказывается литературным вымыслом Вольтера и реальным приближением к «царству дьявола», куда Фауста со злорадством влечет дьявол Левиафан. Его путь начинается в Германии со встречи с Левиафаном, который прилетел на крыльях северного ветра, а завершается в аду.
В христианской традиции это «царство дьявола» располагалось на Севере, что могло быть связано с пророчеством о падении Вавилона в Ветхом завете. (Исайя, 14: 11-15). В Библии Лютера, которым, вероятно, и пользовался протестант Клингер, это место имеет заглавие «Триумфальная песнь о падении владыки мира» (Triumphlied über den Sturz des Weltherrschers). Отчетливая христианская параллель «север/ ад», как мы видим, тесно связана с пространством «Вавилона», городом зла и «запустения» (Исайя, гл. 24: 10). Если же мы вспомним, что в сознании европейской культуры Россия локально была связана именно с «севером», а двор Екатерины в глазах целого ряда свидетелей был Вавилоном, то перспектива ветхозаветного пророчества о неизбежном падении владыки мира, правителя Вавилона, и ад, помещенный на северную окраину земли, придают дополнительные смыслы изображаемого дьявольского «государства» в романе «Фауст».
Сам Клингер, уже во времена Александра I решивший опубликовать свои наблюдения, напишет очень выразительно о времени Екатерины: «О всех муках бедного человечества испуганное воображение может составить себе представление, даже об аде самых правоверных христиан, где не экономили краски для описания ужасных страданий (…). Но кто захотел бы изобразить эти муки и пытки [Курсив мой. – И. Л.], тот должен был бы говорить о совершенно невообразимых страданиях, о ранах души, об перемалывании духа, о сокрушении сердца, о безостановочных, о разрушающих нравственную силу муках - о страхе, который ужаснее страха смерти, так как ему нет конца – с которым идут к молитве, который продолжается в тревожных снах, с которым пробуждаются из ужасной дремы – и который сопровождает каждого при любом его шаге. -- И кто в состоянии вынести это? Только рожденный в стране, где это признано по праву происхождения, - или он должен обладать железной волей и душой, которая ежедневно собственными силами создает себя вновь…».
Определение «северный» неоднократно использовалось французским философом в словосочетаниях «Северная Пальмира» (о Петербурге), «Северная Семирамида» (о Екатерине) и т. д. Пространство Севера включала в себя и парадигма русского имперского мифа. Кроме того, ассоциативная связь России и Севера могла для Клингера подкрепляться ассоциацией с несчастным наследником престола, поскольку великокняжеская чета, в избранной свите которых был и Клингер, путешествовала по Европе под именем «графов Северных».
Если в западном сознании укрепилась мысль об ограничении воли монарха законом, то в России, напротив, монарх определял закон, соответственно «меру» вольности», т. е. обладал неограниченной властью над жизнью своих подданных. Т. е. на уровне обыденного сознания «воля» Екатерины и была законом. Существующий в бессознательном поле культуры «образ верноподданного предполагал смирение перед неоспоримым правом монарха распоряжаться его судьбой, карать и миловать»3. Клингер, который впитал в себя европейские идеалы (человек, который верит в то, что разум и знание способны изменить мир и который сознательно строит свою жизнь как служение отечеству и государству), попадает в совершенно иную модель «просвещения». Для него просвещение и рабство были несовместимые понятия. Поэтому в его письмах из России постоянно встречаются слова «раб», «рабство», «рабский», которыми он обозначает свое существование в северной столице. Он, чья деятельность в России прекрасно вписывалась в европейскую парадигму просвещенного человека как гражданина, приносящего пользу государству, начинает испытывать горькое чувство рабской зависимости. Для европейского сознания Клингера мысль об ином варианте просвещения, в котором возможна абсолютная зависимость человека, была чудовищна, и «просвещенная» Россия могла восприниматься им с отрицательным знаком. Таким образом формируется концепция «Фауста» с его дьявольской перспективой. Здесь демиургом является дьявол, который смело ломает космический порядок божественной вселенной, но и является императором, к которому обращаются :«Ваше величество». Все его подданные – это «рабы», начиная с «князей тьмы» («высшей челяди»), и завершая бесплотными душами самых страшных грешников4.
Таким образом, находясь в «чужой» культурно-политической ситуации, но используя собственные культурные стратегии, Клингер создает роман, в котором в завуалированной форме отразились не только стереотипные представления о России конца XVIII в., но и действительные черты русских властных отношений и государственного устройства.
Примечания
«русского варварства» в сочинениях немецких публицистов 16- первой пол. 18 вв. // Европейское Просвещение и цивилизация России. М., 2004. С. 16.
“Faust”// Les Lumières européennes , Paris, 2002.
3 Е. Н. Марасинова. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века (по материалам переписки). М., 1999. С. 71.
„Faust“ und die russische Spur // Eigen- und fremdkulturelle Literaturwissenschaft. 2006.