Н. Б. Калашникова
Традиции литературы путешествий просветительской эпохи в творчестве голландского «новороманиста» Сейса Нотебоома
http://www.natapa.msk.ru/biblio/sborniki/XVIII/kalashnikova.htm
«Золотой век». Хотя и ставшее общим местом, но во всех отношениях совершенно оправданное. XVII век – действительно стал веком небывалого расцвета во всех областях жизни общества, литературы в том числе. К концу XVII века совершенно очевидным стал спад, вызванный, прежде всего, конечно, социально-экономическими и политическими причинами, безуспешными англо-голландскими войнами, действовавшей англо-голландской унией и политической ставкой на сильную власть. Естественно, схожие процессы наблюдались и в литературе. По признанию большинства исследователей-литературоведов, формальное лидерство оставалось за традициями и нормами, предложенными французским классицизмом, хотя во второй половине века развиваются новые для Нидерландов жанры: стихотворная пастораль и пасторальный роман, плутовской роман и бурлеск. Несмотря на чужеродность, они интересно врастают в новую почву, осваивая национальные традиции демократической литературы.
В 1669 году неоклассицисты Нидерландов объединяются в свое первое поэтическое общество под девизом «Nil Volentibus Arduum» («Ничто не трудно возжелавши»). Этот факт безусловно интересен для исследования путей развития классицистической литературы, но нам представляется важным подчеркнуть и некое символическое значение, заложенное в этих словах, символическое с точки зрения понимания качественного шага вперед в развитии литературного процесса под эгидой идей Просвещения.
Нидерланды достигли определенного положения в Европе и мире, с которым им пришлось отчасти расстаться к началу XVIII столетия, хотя интеллектуально они не менее остальной Европы осмысляли и примеряли на себя достижения в области естественных наук, философии и социологии. Творческая мысль пошла дальше, дав выросших на национальной почве философа Спинозу и создателя основ международного права Гуго Гроция, биолога Антони ван Левенгука, врача, ботаника и химика Хермана Бурхаве, лингвиста Ламберта Тен Кате. Потенциал достижения «возжелавши» был заложен и в творческой мысли, и в открытости торгово-экономических и политических связей, и в многогранности взаимообогащения культур при объективном постоянном взаимопроникновении и взаимном влиянии, пусть и не всегда равнозначном. Два определившихся лидера – Франция и Англия - оказали влияние на наметившийся в Нидерландах в XVIII веке принципиально новый подход к творчеству. Изменился взгляд на его задачи и глубинный смысл, обнаружилась потребность поиска новых жанровых форм, которыми к концу столетия стали эссе, роман и реалистическая драма. Бурное развитие публицистики представляется также доказательством глубинной потребности не констатации, а постижения и обсуждения во всех областях.
порассуждать об итогах массового переселения гугенотов после отмены Нантского эдикта и влиянии множества издававшихся в Нидерландах французских романов после запрета на роман во Франции 1737 года.
Первая половина XVIII столетия ознаменовалась появлением в нидерландской литературе Юстуса ван Эффена, ставшего фактически отцом национальной публицистики. Позиция человека творческого подтолкнула его к необходимости рассуждать об особенностях и свойствах человеческой натуры, заниматься анализом и сравнением, развивать морализаторские принципы апологетов Просвещения. Эта позиция и подсказала ему идею создания «Голландского наблюдателя», один из первых журналов Нидерландов, представлявший собой суммирование жизненных представлений и творческой эрудиции самого редактора. Ван Эффен много путешествует; поездки в Англию не прошли бесследно, и немного позже появляются его переводы романов Свифта и Дефо.
– время начала нового отсчета в истории нидерландской прозы. Именно вторая половина века отмечена появлением романа Нового времени, или «современного романа» («In deze tijd ontstaat ook de moderne roman», Knuvelder, p. 327), который обнаруживает мало сходства со средневековым романом, а скорее является продолжением традиций плутовского и авантюрного романа XVII века. Существенным отличием является тот факт, что в XVIII веке собственно приключения составляли уже фон, на котором исполнялась основная задача романиста, а именно раскрытие душевных переживаний и анализ мышления персонажей. Вероятно, наследование традиций пикарескных произведений составляло неотъемлемую часть общего процесса демократизации литературы, что выражалось прежде всего в выборе персонажей, не деклассированных как в плутовском романе, но уже не относившихся к социальной элите. Жизнь и приключения простого бургера стали составлять сюжетную канву для развития произведения. Приключения же, по сути, представляют собой качественно другие, вполне повседневные события, отличающиеся эффектом неожиданности, меняющие привычный ход вещей.
Традиции описания путешествий существовали в Нидерландах с незапамятных времен. Еще в средние века создавались произведения, в которых описывались паломничества и путешествия в другие страны. Но до конца XVII века все эти произведения носили скорее историографический характер и создавались либо с конкретно исторической целью, либо с целью расширения кругозора читающей публики. Безусловно, основной задачей такого рода произведений было ознакомление и развлечение. Каким бы ни было подобное произведение по форме, до середины XVIII столетия все они причислялись к окололитературному творчеству. Время географических открытий создало довольно привлекательную перспективу освоения новых пространств и творческой переработки впечатлений. Путевые записки, мемуаристика странствий предлагаются читателям не для расширения географии эрудиции, а как способ передачи собственных авторских ощущений, постепенно приобретая литературную форму, вбирая в себя поэтику разработанных жанров. К концу столетия в Нидерландах под влиянием переводных произведений, прежде всего Свифта и Дефо, позднее Стерна, развивается истинно литературный вкус к литературе путешествий, при этом собственно путешествия не обязательно были реальностью. Во имя прокламации авторской позиции создавались и романы в письмах, повествующие о путешествиях в вымышленные страны. Поэтика неведомого и непознанного в географии разрабатывается под углом зрения сопоставления личности в привычном мире и в ситуациях, способных проявить индивид как Личность.
«Описания могущественного королевства Кринке Кесмес» Хендрика Смеекса, многочисленные анонимные Робинзоны (Валхерский и Гаагский, например), представляющие собой по сути теологические проповеди деизма, романы-утопии о путешествиях на фантастические острова, созданные в том числе под влиянием руссоизма. К концу века робинзонады отражают также и изменившуюся политическую ситуацию внутри страны, произведения часто приобретают антиоранжистскую направленность, перерастают в памфлеты, отталкиваясь от стилистики путевых заметок.
Особое место в ряду литературы путешествий принадлежит, безусловно, Питеру ван Вунселу, издавшему в 1795 году «Заметки, сделанные в путешествии по Турции, Анатолии, Крыму и России в 1784 – 1789 годах». Произведение сделало его необыкновенно популярным среди соотечественников, но не в силу избранной автором манеры изложения, а благодаря предельной достоверности изложения, ставшей одним из основных творческих принципов бывшего судового врача. Не менее важен здесь и тот факт, что ван Вунсел намеренно игнорирует сложившееся общественное представление и предрассудки, связанные с целью его путешествия, он выступает неким рационалистичным космополитом, что дает ему возможность занять позицию отстраненного наблюдателя. Исследователи называют это «школой Стерна и Филдинга», обогатившей рационализм тонким психологизмом портретов и критическим восприятием общества. С этого момента впечатления от путешествия перерастают в самостоятельный литературный жанр, основной целью которого на протяжении уже двух веков авторы видят обсуждение трансформаций внутренних ощущений очевидцев определенных событий. Литература путешествий сохраняет свою читательскую аудиторию с переменным успехом на протяжении всего XIX века, в XX же веке ситуация несколько меняется, жанр претерпевает существенные изменения.
Во второй половине XX века, после окончания второй мировой войны в Нидерландах с новой силой поднялся интерес к документальной прозе, на целое десятилетие страну захлестнула литература фактов. Позднее, 60-70 годы стали началом нового этапа в развитии литературного процесса в связи с появлением так называемой экспериментальной литературы. Общемировые и общеевропейские процессы не могли не сказаться на путях эволюции литературного творчества. Интерес к литературе путешествий возрождается в Нидерландах прежде всего в связи с именем Сейса Нотебоома.
«Филипп и другие» в 1953 году. Роман принес ему мгновенную популярность, и с тех пор имя Нотебоома неизменно упоминается в связи с современной нидерландскоязычной литературой. С 1963 года, с момента появления его следующего романа «Рыцарь умер», страна признала в нем своего первого новороманиста, хотя творчество Нотебоома настолько многогранно, что его трудно сводить только к новому роману. Как пишет Е. В. Любарова, «укладывание Сэйса Нотебоома в прокрустово ложе течений и направлений нидерландскоязычной литературы само по себе представляет проблему для критики»[3]. За многие годы на литературном поприще он снискал себе заслуженное уважение как автор романов, многих поэтических сборников, а также как создатель многочисленных эссе. Космополитом он осознал себя не сразу, ощущение того, что он – «гражданин мира» пришло тогда, когда Нотебоом отправился в первое в своей жизни путешествие, в Суринам, преследуя абсолютно личные цели - получить разрешение на свадьбу от родителей невесты – это было единственным путешествием в его жизни, о котором он не написал ни строчки. Но это же путешествие и стало точкой отсчета в разработке темы странствований.
«Голландия – слишком большая страна, чтобы тебя замучила клаустрофобия, но слишком маленькая, чтобы жить в ней постоянно». Таким образом, глубоко воплотив в себе, как отмечает Е. В. Любарова, «самый главный голландский комплекс – неприкаянную необустроенность души, у которой нет возможности пустить корни в зыбкую, отвоеванную у моря почву»[4], Нотебоом стал профессиональным рупором странничества. Естественным образом избрав автобиографическую манеру изложения изначально, поскольку необходимо было констатировать факт собственного присутствия, Сейс Нотебоом постепенно уходит от необходимости подчеркивать собственное «очевидчество», и в последующих произведениях появляется уже некий неопределенно-личный путешественник, осваивающий новые пространства. При этом достоверность путешествия не вызывает сомнений: время и географическое местоположение рассказчика заданы, подробнейшие описания детализированы до предела, вплоть до появления у читателя ощущения «deja-vu». Весь этот комплекс составляет собственно фон для освоения пространства. Пространством же становится любое культурно-историческое поле: будь то католические соборы Европы («Коридоры прошлого», 1997)[5] или момент падения берлинской стены («Берлинские заметки», 1990)[6]. Все построения не навязывают авторской точки зрения, а представляют собой лишь откровенное приглашение отстраниться, прежде всего от себя. Способность мыслить является при этом единственной возможностью подняться над и дистанцироваться. «Иногда я путешествую просто для того, чтобы понять, как образы, существующие у меня в уме, соотносятся с действительностью» («Роса весны», 1995)[7].
Позиция отстраненного наблюдателя, требовавшаяся в XVIII, для обоснования объективности умозаключений и трансляции авторских идеалов, у Нотебоома перерастает, вполне в духе XX столетия, в добровольное изгнанничество. «Путешествия – своего рода форма одиночества, которую ты избираешь сам», - пишет он, - «А любой путешественник, помимо того, что он путешественник, еще и чужак». Такая формулировка становится буквально творческим кредо.
Фигура «я» странника не противопоставляет как прежде мир чужого и мир своего, но постоянно ощущает себя где-то между.
Еще из традиций литературы XVIII века выводятся два различных типа путешествий, а именно эктрапутешествия Дефо и интрапутешествия Стерна. Нотебоому Дефо близок в том, что его Робинзон – человек цивилизованный, но поставлен в условия, где весь опыт человечества может быть сконцентрирован в жизни героя, заново проходящего путь к цивилизации. Визитной карточкой творчества Нотебоома стало тяготение к интеллектуальному осмыслению истории человеческого общества, вплоть до того, что он, по собственному признанию, «охотнее всего путешествовал бы во времени». При этом История представляется нам персонифицированно, в образах, к примеру, Веласкеса, Мачадо или Сервантеса («По обходному пути в Сантьяго», 1992)[8]. Но Нотебоом парадоксально двойствен, и если на поверхности лежат его эрудированные исторические параллели, то глубинный знак составляет путешествие вглубь себя. В этом отношении он, безусловно, сравним со Стерном. Причем, если на заре становления литературы путешествий само странствование представляло собой, пусть и вымышленное, но все-таки преодоление некоего физического и географического пространства, то в XX веке оно расширилось путешествием мысли. В одном из своих рассказов («Мир – странник», 1989)[9]. Нотебоом подчеркивает, насколько глубоко ощущает каждый путешественник само движение как собственно преодоление расстояния, фиксируется же это в тот момент, когда автор сам остается неподвижным: «тело недвижимо, путешествует дух»[10]. Еще ван Вунсел был провозвестником такого духовного типа странствований – поисков, что принципиально отличало путешествия XVIII столетия. Пристальное внимание к личности со всей гаммой ее переживаний и анализом духовных потребностей превратили бесцельные блуждания в нечто неприемлемое, отныне путешествия вполне приобретали и цель, и смысл. Нотебоом - не праздный турист, он – искатель внутренних импульсов, стимулирующих развитие духа и раскрытия внутреннего «я».
«каждый рассказ о путешествии – это всегда повествование, в котором ты сам играешь роль. В малоразрабатываемом в наши дни жанре положительная сторона заключается в том, что перед тобой не стоит отвратительная необходимость что-либо выдумывать. Ты инсценируешь отчасти собственную жизнь, то, что ты творишь, и есть твоя жизнь, а ты превращаешься в своего рода художественный вымысел»[11]. Налицо творческая трансформация, во-первых, собственно связки автор – рассказчик – деятель, во-вторых, сознательное жанровое смешение. Автор идентифицирует себя с неким обобщенным «я», от имени которого ведется повествование, но который не всегда составляет его ядро. Деятелем же может выступать и некто третий. И здесь мы подходим к еще одной особенности «путевых заметок» Нотебоома. В жанровом отношении – это либо сборники новелл, либо романизированный отчет с множеством персонажей, в котором весьма сложно четко выстроить иерархию. Формула Бахтина о романе, представляющем собой «свободную форму», подтверждает практически безграничные возможности для построения композиционной и сюжетной схем, а также позволяет расширять границы жанра. Первоначальная тенденция объединять новеллы в циклы прежде всего связана с тематической общностью и с ситуативным родством, служащим фоном для рефлексии. Романная форма, к которой Нотебоом переходит позднее, представляется нам более выигрышной для достижения эстетического эффекта именно за счет органичного сплетения компонентов, на фоне которого авторская позиция транслируется и состыковывается с внутренними установками персонажей. При этом развитие сюжета остается вторичным. Суть составляет не экспонирование некой активности действующих лиц, а субъективные интеллектуальные колебания различных персонажей, вызванные одним и тем же источником. Не случайно эпиграфом к одной из последних его книг[12] стала цитата из Кафки: «Но у сирен есть оружие более страшное, чем пение, а именно – молчание». Даже текст становится вторичным, превращая само молчание в определенную форму творчества.
Нотебоом не является первооткрывателем в том, что касается соединения романа и путевых заметок, это – достижение XVIII века, но он идет дальше и эссеизирует повествование. Как пишет М. Эпштейн, «оттого, что личность, лишенная всяких общих и вечных обоснований, стала обретать их отныне в опыте самообоснования, она не превратилась в нечто самоуспокоенное, самотождественное, напротив, в ее глубине раскрылся новый источник саморазвития»[13]. И именно этим, вероятно, эссе и привлекает Нотебоома, поскольку дает возможность неизменно возвращаться к предмету, рассматривая его с различных точек зрения. И вполне органичным выглядит тот факт, что направленность и изменчивость человеческой мысли и выстраивающиеся ассоциативные ряды не составляют предмет описания. Им остается колорит вполне определенного географического пространства, портреты персонажей и культурная наполненность осваиваемых территорий.
Нотебоому чужда назидательность и откровенная моральная оценка, повествования предлагают скорее тактичную констатацию психологических особенностей, тем более привлекательную в связи с возможностью вывести ее из определенных историко-временных взаимоотношений, и помимо путешествий в пространстве и вглубь сознания пуститься в плавание во времени, что придает его «путевым заметкам» вполне геометрическую трехмерность.
ПРИМЕЧАНИЯ
– 338.
[3] Любарова Е. В. Странник времени на пороге души // ИЛ, 12 (1995). С. 81.
[4] Ibid.
[6] Noteboom Cees. Berlijnse notities. Amsterdam, 1990.
[8] Noteeboom Cees. De omweg naar Santiago. Amsterdam/Antwerpen, 1992.
[10] Noteboom Cees. De wereld een reiziger. Den Haag, 1989. Р. 17.