Я живу только чудом.
Блейк
Вечность влюблена в создание времени.
Хент
В одном мгновенье видеть вечность,
Огромный мир - в зерне песка,
В единой горсти - бесконечность
И небо - в чашечке цветка.
Ты замечаешь, что цветы льют запах драгоценный.
Но непонятно, как из центра столь малого кружка
Исходит столько аромата. Должно быть, мы забыли,
Что в этом центре - бесконечность, чьи тайные врата
Хранит невидимая стража бессменно день и ночь.
О поэтах должны писать поэты, о художниках художники, о мистиках мистики, о гениях гении, о визионерах визионеры - да простят меня Бог и дух Блейка за то, что, неблагословенный, вторгаюсь в обитель еще одного поэта-демиурга, то есть творящего свободно.
Но кому же писать о Лосе - гении поэзии, трагическом подвижнике-одиночке, возмечтавшем соединить рай с адом, о художнике, мистике, визионере, в видениях своих узревшем грядущее, о человеке, обладавшем уникальным даром метафорического постижения внутренней сути вещей? ...
Глядя на собор Св. Павла, Блейк тонким слухом своей души слышал крик маленького трубочиста, который на его странном литературном языке означал угнетенную невинность. Смотря на Букингемский дворец, он различал острым взглядом своего ума тяжкий вздох несчастного солдата, сбегающего по стене дворца в виде капли крови. Когда он был еще молод и полон энергии, когда эти видения еще вдохновляли его, ему доставало сил запечатлеть их на бумаге в форме искусных стихов или выгравировать их на листе меди; эти словесные или умозрительные гравюры часто вырастают до огромных социально-философских полотен. Тюрьма, пишет он, строится из камня законности, а бордель - из кирпичей религии. Но постоянное перенапряжение, возникающее от странствий в область неизвестного, а равно и от неожиданного возвращения из этих странствий в реальную жизнь, медленно, но неумолимо подтачивало его художественный дар. Видения, преумножаясь, застилают взор, - и к концу жизни неведомое, к которому он так стремился, покрыло его своими необъятными крылами, а ангелы, с которыми он говорил как бессмертный с бессмертными, сокрыли его под сенью своих небесных одеяний...
Вооружась этим обоюдоострым мечом - искусством Микеланджело и откровениями Сведенборга, - Блейк сразил дракона материального опыта и естественного разума и, сведя к минимуму пространство и время, отрицая существование памяти и чувства, попытался начертать свои произведения в божественном космосе.
Для него всякое мгновение, более краткое, чем удар пульса, соответствует по своей длительности шести тысячам лет, ибо именно в это наикратчайшее мгновение рождается поэтическое творение. Для него всякое пространство, большее, чем капля человеческой крови, призрачно, и, напротив, в пространстве, меньшем, чем капля крови, мы достигаем вечности, в сравнении с которой наша растительная жизнь лишь жалкая тень...
Кем же он был, ученик Бэзайра? Мистиком, пишущим и гравирующим свои галлюцинации, или революционером, напялившим фригийский колпак в пламенном 1789-м? Изощренным символистом или безыскусным стихотворцем?
Итак, Блейк - живое звено в живой цепи, протянувшейся от Иоахима Флорского через иоахимитов, "бешеных", антиномиан, магглтонианцев Сведенборга, Я. Бёме, Коппа, Холланда - к Владимиру Соловьёву, Даниилу Андрееву и мистикам наших дней. Он верил в третью эпоху духа, которая гак удачно должна начаться в год его рождения. Будучи в возрасте Христа, он иронически писал:
С тех пор как начался новый рай, которому теперь уже 33 года от роду, ожил и вечный ад. И взгляни-тека! Да это Сведенборг сидит ангелом у его могилы!
Среди многочисленных предтеч Джойса он занимает особое место. Непризнанный поэт, похороненный как босяк, неприспособленный к жизни художник, стихийный философ и музыкант, ясновидец, а в глазах современников - несчастный безумец, которого можно оставить на свободе только по причине его безвредности. Последнее - выдержка из единственной прижизненной рецензии, которой он удосужился.
грядущую культуру: символизм и сюрреализм, чистое искусство и автоматическое письмо, Озарения Рембо и Бесплодную землю Элиота, зашифрованность Шара и экспрессию Паунда, мерцание Метерлинка и тоску Тзары, философский верлибр Аполлинера и версет Клоделя, метафоричность Бретона и космичность Ларбо, очищение Жува и познание смерти Бонфуа, гиперреализм Бёклина и Дали, Клее и Брака, изощренность Сен-Жон Перса и Реверди.
Одно время он был близок к Пейну, говорят, даже спас его от тюрьмы, возможно, эпатировал окружающих фригийским колпаком, но восторги по поводу конца тирании кончились с кровавым французским террором. Вряд ли стоит противопоставлять его Вордсворту или Саути: в Песнях опыта уже не остается никакого следа от бунтарства - да и было ли оно? Ведь по своей натуре он всегда являл не столько огненного Орка, сколько навечно прикованного к своей скале страдальца, взыскующего добра и сознающего его эфемерность.
Нет, его Христос не был революционером, каким его видел Кайфа, а его Иерусалим не был свободой, как ее понимало Просвещение. Блейк знал левеллеров и либертинов и, судя по всему, не особенно переживал за судьбу якобинцев эпохи Кромвеля. Его гениальная утопия - Иерусалим - лишена ненависти. Позже в лаконичной графике Врат рая и Хочу! мы увидим не столько пародию на безмерность человеческих стремлений, сколько гротескный портрет "якобинцев", покусившихся на Луну.
Да и мог ли быть социальным реформатором человек, столь чуждый рационализма? Его духу претила рассудочная расчетливость Просвещения. Локк, Ньютон, Вольтер неприятны ему именно тем, что поставили свой талант на службу рассудку. Локк был для него символом эгоизма, Бэкона он считал презренным глупцом, думающим лишь о мамоне. В механической ньютоновской философии Блейк, как и Колридж, видит только философию смерти.