Я живу в тысячелетьях.
Гёте
Только нищие духом всегда скромны.
Гёте
Надо чем-то быть, чтобы что-то создать.
Гёте
Мало изучить того, о ком пишешь, надо вжиться в его опыт, проникнуться его видением мира. Увы, это невозможно...
А ведь здесь: художественное произведение - жизнь Поэта!
В часы всеобщей смуты мира
В Веймаре убегал от прозы...
Но почему, собственно, Гёте? Разве он был единственным или даже главным создателем новой Римской империи духа? Вот мы говорим "Гёте", а творца Геспера и Титана не публикуем и не знаем. Мы говорим Гёте, а что нам говорят имена его соседей Виланда и Гердера? Мы говорим Гёте, а знаем ли мы Гамана и Якоби? Мы говорим Гёте, а ведь рядом с ним творили Клейст, Гёльдерлин, Гофман, Эйхендорф, Брентано, Фихте, Шлейермахер, Тик, Бернгарди, братья Шлегели, Фуке, Шеллинг, Фосс, Клингер, Арндт, Шопенгауэр, Арним, Новалис, Клопшток, Вакенродер, Шамиссо, Мюллер, Кернер...
И не очень ли он рационален, благополучен, объективен, здоров? Гёте - рационален? объективен? здоров?
- Демоническое - это то, чего не может постигнуть ни рассудок, ни разум. Моей натуре оно чуждо, но я ему подвластен.
Поэзии, бесспорно, присуще демоническое начало, и прежде всего поэзии бессознательной, на которую недостает ни разума, ни рассудка, отчего она так и завораживает нас.
В музыке это сказывается еще ярче, ибо она вознесена столь высоко, что разуму ее не осилить. Она всё себе покоряет, но действие ее остается безотчетным. Она первейшее средство воздействия на людей.
Демоническое охотно избирает своим обиталищем значительных индивидуумов, в особенности, если в руках у них власть, как у Фридриха или Петра Великого.
В Байроне тоже в высокой степени присутствовало демоническое начало, отчего он и был неотразимо привлекателен, никто, и прежде всего женщины, не мог перед ним устоять.
В одном из писем Гёте Шиллеру я обнаружил фундаментальную мысль:
Единственное, что следовало бы нам делать, это углубляться в самих себя, чтобы создавать одно прекрасное произведение за другим. Всё прочее - дурно.
Да, не внешний опыт, не "объективное" знание, а инсайт, душевное беспокойство, киркегоровская боль...
Нет, я не пойду по проторенной дороге: я не буду изображать его ремесленнически - гениально причесанным и огнеглазым, одиноким и трагическим, сверхчеловечным - так возмутившим Степного волка.
К тому ж у каждого свой Гёте! И у каждого - разный! Я бы хотел объять их всех!
Да, как все гении, он тысячелик; все его герои - вытесненная из него частица, даже лучший из них, бедный пес, Вильгельм Мейстер. Да, олицетворение множественности: оставаясь собой, он каждый миг был иным: бунтарем-охранителем, сверхчеловеком-гуманистом, борцом за человечность, предостерегающим от варварства, певцом Наполеона, миротворцем-милитаристом, расчетливым рационалистом со спонтанно фонтанирующим умом...
Я носился по полям и лугам, кровь стучала во мне, я начинал болтать вздор, и получались стихи.
- Как мне усвоить ваш прием красивый? - - Он кроется в невольности порыва.
И еще: главное ничего не делать профессионально, это мне претит.
Так играл я в своей юности, бессознательно: так я буду продолжать сознательно и всю мою жизнь.
Игра, но какая? После конфликта с обществом, принудившим его бежать в Италию, а Вертера - покончить жизнь самоубийством, в нем развилось стремление к игре в бисер...
Романтическое и классическое, готика и Андреа Палладио, исконно немецкий дух и высокомерное отрицание патриотически-простонародного духа, язычество и христианство, протестантство и католичество, Ancien regime и американизм - всё это можно обнаружить в нем, все это в нем воплощается; ему свойственно какое-то царственное вероломство, которое забавляется тем, что предает своих сторонников, посрамляет защитников любого принципа, осуществив до конца и данный принцип, и - противоположный ему.
Чего у него не отнять, так это единства личности и творчества. Творчество как личное переживание. Он никогда не притворялся: писал лишь то, о чем молчать было невмочь, замечает Эккерман.
Я писал любовные стихотворения, только когда я любил.
Использование переживаний всегда было для меня главным, сочинительство из ничего никогда не было моим делом, я всегда считал мир гениальнее моего гения.
Мои работы всегда не что иное, как сохраненные радости и страдания моей жизни.
Иногда мудрость изменяла ему, и он то многие годы опровергал Ньютона, то становился последователем сентиментального психопата Руссо, жалея, что не дикарь на каком-нибудь острове Южных морей. Но эти же мысли возвращали его на почву реальности, и, вдумываясь в свое относительно спокойное время, он уже видел мир созревшим для Страшного суда.
А зло всё растет от поколения к поколению. Мало того что на нас ложатся грехи наших предков, мы еще передаем потомкам наследственные пороки, отягченные нашим собственными.
Да, уникальное сочетание жизни плоти и духа, силы тела и мощи ума, вулканическое извержение чувства и интеллекта. Даже индивидуализм - как всеобщность.
Кто хочет быть всеобщим, не делается никем; ограничение необходимо художнику так же, как всякому другому, кто из себя(!) хочет создать что-либо значительное.
Кто не способен усмотреть, что один случай часто стоит тысячи и все их в себя включает, тот ни для себя, ни для других никогда не сумеет принести ни радости, ни пользы.
Гёте умел проникновенно передавать интимные переживания, поднимать душевные события на поверхность, объективизировать субъективность. Его поэзия - обнажение интимных чувств. Поэтизировать - значит обнажаться. Как затем Бодлер.
Его ареrсu, продуктивность высшего порядка, была поистине титанической. В молодости он требовал от себя - и выдавал! - по печатному листу ежеднево. Брат и сестра - за три дня, Клавиго - за неделю. Даже в старости - вторая часть Фауста, эта квинтэссенция мудрости, фантазии и мифа, подсильная юному титану.
Его дом был центром мировой культуры, как некогда гимнасии Платона, а после Ясная Поляна. Таково свойство здоровья - магнетизм притяжения, как свойство болезни - отталкивание.
А что представляла собой Мекка духа, когда в ней жил Гёте? Пустынный город, что-то среднее между деревней и придворным поселением, скажет Гердер. Семь тысяч жителей, тесные, грязные, темные по ночам улицы, зловоние сточных вод. Пастухи, ежедневно прогоняющие свои стада. На рынке три магазина с витринами: аптека, косметика и ткани. Кроме придворных, среди покупателей два банкира, два предпринимателя, хозяин гостиницы и поэты. Сгоревший и десятки лет отстраиваемый дворец герцога, а рядом - дома, крытые соломой. Пекари и мясники торгуют через окна или в передних своих квартир.
Плевать мне на божественность! Что толку в том, если про меня говорят "он божественный", раз все поступают, как им заблагорассудится, и всегда меня надувают. Люди считают божественным только того, кто каждому представляет поступать, как ему нравится.
"Лучшая радость - жить в самом себе". Эгоизм? Да, и эгоизм тоже, но не только.
Эта жажда как можно выше вознести к небесам пирамиду своего существования, база которой мне дана и упрочена, перевешивает всё остальное и не дает мне ни мгновения забвения. Я не смею медлить, и я уже не молод, и, может быть, судьба сломает меня на середине, и вавилонская башня останется недостроенной. Пускай по крайней мере говорят: она была смело задумана, и если я буду жив, то сил, даст Бог, доверху хватит.
Гениальное - это сверхрассудочное. Созидающий дух дает нам немало Гёльдерлинов, чьи откровения сверкают молниями гениальности, но неспособны сложиться в силлогизмы: "их магический хаос противится всякой связности".
Что мыслит, не уверен я...
Гёте выразил эту мысль, когда говорил о Байроне: "Он велик лишь тогда, когда творит. Когда он рассуждает, он сущий младенец". Поэзия постигает мир, не рассуждая. Она черпает из вдохновения, но преображает всё сокровенное в ту ясность и то богатство мысли, которые и есть вершина разума, акме.
Да, Геге был господином своего демона, а не его рабом. Хотя он типичный представитель трагического гуманизма, роль трагика не по нему. Гётевский демонизм - высок. Поэт не воюет с миром, а ищет примерения. Вопреки всему, что он знает о мире, он стремится к гармонии: "что б ни было, жизнь всё же хороша".
отразилось на его искусстве... Во всяком случае, сегодня куда больше чтут не его самого, а его "вытесненных" героев, этих самых Вертеров и Тассо. И пока выдуманные им люди мечутся по миру, безумствуют, стреляются, вопят от боли, Гёте живет в довольстве, в богатом, забитом коллекциями доме, купается в славе, собирает звания и ордена, завоевывает общество. У них - одни поражения, у него тщательно обдуманное и спланированное покорение мира. Не оттого ли это чрезвычайно многосмысленное признание: "Я каждое утро благодарю Бога, что мне не нужно заботиться о Римской империи"?
всё свое бытие, всё существование, выигрывая бесконечность и бесконечность проигрывая... Жизненный опыт, в котором для Гёте воплощается суть существования, в их глазах не имеет никакой цены: страдание не научает их ничему, кроме обострения чувств, и они проходят свой путь мечтателями, потерявшими самих себя. Напротив, Гёте непрестанно учится, всегда чувствует себя учеником, и только на склоне лет решается произнести знаменательные слова: "Жизнь я изучил. Боги, продлите мне срок!"
Говорят: герои - односторонность жизни, он - ее универсальность. Но так ли это? Если речь идет об универсальности, с которой он ставит жизнь на службу себе, это верно, но если - о хаосе, с которым гений растрачивает ее, то самый односторонний - это он. Инстинкт самосохранения, конечно, великое изобретение жизни, но без самосожжения не было бы культуры. На подвижниках, безрассудно сжигающих себя, держится если не жизнь, то дух жизни. Такие не доживают до горделивых 83-х. Саморазрушение, растворение в стихии, порыв необходимы для поддержания самой этой стихии. И для отрицания ее - самоотдачей.
Но можно ли, не абсурдно ли, не безумно ли обвинять здоровье в здоровье?..
Как и Великий Пилигрим, он родился 28 августа и прожил 83 года. Где-то, не помню уже где, я читал, что, родившись в начале века, можно было познакомиться со стариком Гёте, а затем - с молодым Толстым, и что такой человек, знакомый с обоими, - был.