Каждый выдающийся человек связан не только с величием своего времени, но и с его убожеством.
Гёте
Из разговоров с Эккерманом: "Понятия классической и романтической поэзии первоначально принадлежали нам с Шиллером. Я в поэтическом творчестве руководствовался принципом объективности, только это и было мне важно. А Шиллер, который творил совершенно субъективно, считал правильным свой метод и, защищаясь от меня, написал статью о наивной и сентиментальной поэзии". "Мне пришло в голову новое выражение, которое неплохо раскрывает соотношение между "классическим" и "романтическим". Классическое я называю здоровым, а романтическое больным".
В отличие от человека обыкновенного в человеке выдающемся обыкновенное соседствует с гениальным, так что время от времени домашний шлафрок сменяет смокинг, символизируя смену ролей. Хотя человечество и ценит умерших гениев, гораздо больше ему импонирует их обыкновенность, то, что они "такие, как мы". Людям нравятся книги и мемуары, "развенчивающие идолов", то есть переодевающие их в домашние халаты. Но отделение гениальности от массовости не всегда связано с порывом к уничижительности. Нередко - как раз наоборот: понимая неотделимость одного от другого, биографы идут на подлог, дабы лучше продемонстрировать фундаментальность связи тела и духа. И здесь нам не найти лучшего примера, нежели веймарский олимпиец. Ну, разве еще Толстой, разгадка гениальности которого проста - человек...
Чем, собственно, здоровая гениальность отличается от гениальности больной, наиболее мною ценимой? Я полагаю, что именно степенью поляризации обыкновенности и гениальности. В больном гении они всегда слиты - в жизни так же, как в духе. У здорового гения купеческое происхождение или сметка простолюдина то там, то здесь дают себя знать. Конечно, ореол гениальности ослепителен, им вполне можно засветить пленку истории, но даже ослепление не устраняет того непреложного факта, что крестьянское здоровье неотделимо от селянского же "здравого смысла", а здравый смысл есть как раз прямая противоположность гениальности. Киркегор был сумасшедшим, шутом, Гёте - другом Наполеона. Этим всё сказано. Дружба с Наполеоном или свинство по отношению к Фихте никак не умаляют его гения, но окрашивают "здоровье" в розовые бюргерские цвета, которых напрочь лишена бледная одержимость Киркегоров. Упаси Бог, я не против бюргерства, этой колыбели культуры и основы всяческого здоровая, я - о том, что здоровья гениальность осмотрительна и расчетлива. Хочет она того или нет - эти качества проникают в сферы духа. А там уж и до нас недалеко.
Так что же, спросит неискушенный читатель, да здравствуют юродивые, изгои, шуты? Не буду потворствовать крайностям, скажу осторожно, как дано бюргерам: да здравствует неосмотрительность! Ибо не будь ее, разве была бы написана хоть одна великая книга? Кстати, и Гёте велик там, где терял осмотрительность.
Чем он меня раздражает? Наверное, той неискренностью - не до конца искренностью, какая неизбежно наличествует во всяком великом человеке, осознавшем абсурдность бытия и недостижимость неких идеалов, их обреченность и бренность, и тем не менее проповедующем прямо противоположное: пафос борьбы за идею, оптимизм.
Вы отвергали и подавляли сторонников глубины, голоса отчаянной правды - в себе самом так же, как в Бетховене и Клейсте. Вы десятилетиями делали вид, будто накопление знаний, коллекций, писание и собирание писем, будто весь ваш веймарский стариковский быт - это действительно способ увековечить мгновенье, - а ведь вы его только мумифицировали, - действительно способ одухотворить природу, - а ведь вы ее только стилизовали, только гримировали. Это и есть неискренность, в который мы вас упрекаем.
Нет, дело вовсе не в том, что пафос и оптимизм - признаки лицемерия: взять хотя бы Волшебную флейту или Ницше, больного удивительной болезнью, называемой der Ubermensch. Но они ведь не притязали на долговечность и были бедны, и рано умерли, бедные и непризнанные, кроме того, они не ведали, что творили. Неискренность же всегда мера: собственного ли величия, суммы ли, которую за нее заплатят, сиюминутного ли блага или далеко идущего расчета. Можно быть искренним недалеким оптимистом, но нельзя мудро рекламировать оптимизм.
Да, романтический пафос возможен! Но что он такое? Байроновская трагедия, киркегоровская боль, шопенгауэровский отказ от объективизма. Среди поэтов - и не только - романтическая последоват ельность увенчивалась гибелью: сколько творцов мы потеряли, сколько жизней... Иные, наподобие героев Гофмана, пребывали в состоянии странной околдованности мечтой, встреча с жизнью была для них гибельной - и они приветствовали смерть, как жребий героя. Было ли это только формой отчуждения или же - эгоизмом грядущего сверхчеловека, плюющего на чернь и общепринятые установления? Или же - инфантилизмом?..
Но что бы это ни было, это дорого обходилось искусству. Гёте и Гюго оставались, Бертраны, Лотреамоны, Бодлеры, Рембо гибли... Гегели увенчивались короной, а Киркегоры попадали в разряд шутов... Это не в порядке противопоставления, это в порядке констатации роли болезни в человеческой культуре.
При всем изяществе, тонкости, блеске, остроумии бюргер брал в Гете верх над аристократом, а в самом аристократизме на первых местах оказывались высокомерие и эгоизм. Он был честолюбив и брал под защиту тщеславие, ибо презирал слабость, скромность и показную добродетель. Скромность - удел ничтожества, а гению незачем унижать себя самобичеванием. Подавляя в людях честолюбие, общество ведет их и себя к гибели. Гуманизм неотделим от эгоизма, а, отделенный, умертвляет его. Тщеславный человек не может быть совсем примитивным, скромный - может. Благонамеренность - свидетельство плебейства, эксплуатация - залог процветания, личный интерес - оплот жизни и культуры. Он и сам был эксплуататором, многих заставлял работать на себя, расплачиваясь снисхождением и расположением. Он не уважал людей запада, а людей востока попросту презирал за недостаток культуры, невежество, тупость, низкий уровень жизни, писал Томас Манн.
Гармония Гёте уникальна в своем роде: никому не удавалось в такой степени возвыситься над повседневностью, не забывая о ней. Может быть, отсюда равнодушие к потерям друзей и близких, своего рода эгоистический демонизм человека, стоящего над жизнью.
Он никогда не мог заставить себя присутствовать на похоронах, будь то Гердер, Виланд или герцогиня Амалия, к которой был так привержен.
Сегодня приходится оправдывать это слишком тонкой психологической конституцией, заставлявшей его избегать мрачных впечатлений. Но легкость, с которой он переносил утрату ближайших друзей и собственного сына, - настораживает... А вот и свидетельство Августа Гёте, сына: "Умири я, и он будет об этом молчать, ничем не проявит своих чувств, никогда не заговорит о моей смерти". И в другом месте: "Он слышать не хочет о смерти, он ее игнорирует, молча смотрит поверх нее".
Может, так и надо?
Это был расчетливый гений, умевший соизмерять свои порывы с общественными установлениями и без усилий идущий на компромиссы. При всей своей независимости он испытывал мещанское благоговение пред сильными мира сего и существующим порядком, и в этом отношении мог бы составить компанию Гегелю.
Свидетельствует Бетховен:
навоза... И когда два человека сходятся вместе, двое таких, как я и Гёте, пусть все эти господа чувствуют наше величие. Вчера мы, возвращаясь с прогулки, повстречали всю императорскую фамилию. Мы увидели их еще издали. Гёте оставил мою руку и стал на краю дороги. Как я ни увещевал его, что ни говорил, я не мог заставить его сделать ни шага. Тогда я надвинул шляпу и, заложив руки за спину, стремительно двинулся в самую гущу сановной толпы. Принцы и придворные стали шпалерами, герцог Рудольф снял передо мною шляпу, императрица поклонилась мне первая. Я имел удовольствие наблюдать, как вся эта процессия продефилировала мимо Гёте. Он стоял на краю дороги, низко склонившись.
Сам о себе на склоне лет он говорил: "Мне никогда не было свойственно ратовать против общественных институтов: это всегда казалось мне высокомерием, и я, быть может, действительно слишком рано стал учтивым".
Идеал совершенного гармоничного человека легко уживался в нем с бескомпромиссностью гения, не приемлющего темные бездны или трагический надлом другого гения, даже если этим другим был Бетховен или Клейст. При всей необузданности последнего из эллинов боязнь живущей в нем бездны и неосознанное стремление к аполлоновскому началу лишили Гёте дионисийской внутренней силы.
Гёте - поучительный пример здорового тела, рождающего слишком здоровый дух. Ему явно не хватало "трагического чувства", без которого невозможно движение вглубь. Может быть, это кощунство, но ему оказалась недоступной та бездна, в которую погружает гений человеческая боль.
Я не думаю, что Шпенглер прав, объясняя соотношение гениев здоровья и гениев боли как цельности и эксперимента. Я не верю, что у Клейста, как затем у Геббеля, Ибсена, Стриндберга или Джойса, человек заменен экспериментом, жизнь - мерой, судьба - цепью причин и следствий.
Трагическое - это нецелесообразное (Росмер). Трагическое - это целесообразное лишь тогда, когда нет никакой возможности использовать его для себя ("Нора"). Идея первородного греха превратилась в теорию наследственности ("Привидения"). Идея благодати означает теперь принцип естественного полового отбора.
Шпенглер - большой знаток культуры, но модернизм оказался ему не по зубам. Не модернизм превращал искусство в формулу, а консерватизм, особенно в его революционном варианте. И нынешняя культура - модернистская культура прозрения, боли, абсурда- - обязана своим появлением гениям страданий. Не знаю, что будет завтра, но сегодня - лишь они истинны, искренни, абсолютно честны. А вот Гёте - нет. Его герои - от Гёца до Фауста - бунтари и протестанты, сам же он - охранитель и соглашатель. И хотя именно ему принадлежат эти слова: "во всяком страдании есть нечто божественное", его божественный дар безболезнен.
Признание и прижизненная слава искажают подлинность человека. В свете прожекторов возникает неукротимая тяга вещать истину. Я полагаю, многие учители человечества были бы иными, будь они анонимны. Эйфория славы слишком часто смертельна для вдохновения. Признание лишает человека сомнения, а что человек без сомнений...
гениев умерло в 40, а не в 80...
Нет, это экстремизм - требовать от здоровья болезни. Это экстремизм ждать от олимпийца гёльдерлиновского безумия. Тем более что сам еще не впавший в безумие Гёльдерлин тянется к нему как к святыне. Ну и что из того, что признанный мэтр не замечает ни его, ни Гофмана, ни Клейста, ни Гейне. Что из того, что он не удостаивает ответом не только непризнанных поэтов, но и уже завоевавших признание. Жан-Поль шлет ему Геспер а, а в ответ получает презрительную кличку "китаец в Риме". Ну и что... Просто феномен Гёте - другой полюс феномена Клейст. Вот почему задуманные как трагические образы - Фауста и Тассо - находят утешение и успокоение, а задуманные как героические - Гискара и Пентесилеи - трагичны. Гёте знал: последняя глубина убивает - и бежал ее. "Это погубило бы меня". А вот Клейст в нее прыгнул. Не следует же отсюда, что прыгать надо всем.
Это замечательно, что есть гении здоровья и гении боли. И хорошо, что первые безразличны ко вторым. Чему они могут их научить? осторожности? осмотрительности? Грильпарцер более справедлив к Гёте, чем безумный Гёльдерлин, даже в безумии своем гневно отворачивающийся при упоминании имени кумира. Гёте обратился к науке, писал Грильпарцер, и в великолепии своего квиетизма требовал только умеренного, в то время как во мне пылали все факелы воображения.