Из Э. Т. Л. Гофмана Ахматова очень любила "Крошку Цахеса". Циннобер восхищал ее воистину поразительным сходством со Сталиным. (Этот маленький человечек наделен удивительными чарами - любой хороший поступок, кто бы его ни совершил, в глазах толпы принадлежит ему.)
Может быть, первым из художников Гофман постиг то обесчеловечивание и обезбоживание искусства, которое затем подвигло героев Достоевского на выбор между идеалом Мадонны и идеалом Содомским. Художническая возвышенность и индивидуалистический эгоизм - две стороны великой души. Действуя под обаянием прекрасного, художник может дойти до идеала преступления; судьба творца в сущности ничем не отличается от судьбы байроновского мятежника и убийцы Каина, и только им дано это гибельное право бросить преступный вызов преступному мироустройству.
Вот почему именно о нем Жан-Поль скажет знаменитые слова: "Художнику весьма легко от любви к искусству перейти к человеконенавистничеству и воспользоваться розовыми венками как терновыми венцами для должного наказания".
Противоречие между идеальным и реальным неразрешимо. Когда художник Бертольд обретает свою красавицу, созданную им на полотне, он утрачивает способность творить, и только отказ от нее возвращает ему прежний дар. Взаимосвязь между духом и плотью оказывается крайне сложной - и она тем сложнее, чем богаче дух и сильнее плоть.
Источником его неувядаемой модернистской мощи была правда с ее неразрешимой антиномией идеалов и реалий. В этом смысле он уже не последний романтик, а первый модернист, целиком и полностью осознавший разорванность сознания и тщету героического энтузиазма. Идеал - это эликсир дьявола, избранничество - гротесковая сверхчеловечиость, святость - инообличие порока. Если хотите, Кот Мурр - крах романтизма, пародия на само романтическое мироощущение. Искатель крамолы Кнаррпанти, или маленький уродец Цахес, или расчетливая Кандида, или качаноголовый князь Барсануф - какая же здесь романтика? - Один суперреализм, темные глубины жизни.
Почти везде правят эти Цахесы, скрывающие свое ничтожество под именем Цинноберов, и некому вырвать эти три золотые волоска...
Слишком уж легко присваивать чужой труд и любовь в мире массового психоза, напоминающем большой сумасшедший дом. Только редкие Бальтазары видят здесь правду - да и те только потому, что у них украли невесту. Правда, в сказке появляется Проспер Альпанус, но в жизни, как известно, мудрых волшебников нет, и Цинноберы женятся-таки на прекрасных Кандидах, удел же Бальтазаров - застенок...
Прогресс сомнителен, "золотой век" оборачивается каленно-железным. Романтическое счастье Филимона и Бавкиды, радость Ансельмов и Бальтазаров - только сказка, фикция, поэтическая фантазия, хэппи энд.
творящего субъекта, но и сам возвышенный объект.
Дар Проспера Альпануса превращает его в итоге в благополучного собственника. Осуществляясь в реальности, возвышенная мечта с неизбежностью оборачивается мещанским счастьем или, хуже того, живодерством.
Насмешка простирается не только на героя, но и на сам романтизм. Тем самым ставится под сомнение не только возможность, но и необходимость бегства от действительности в романтические мечты.
Мистика, темнота, патология Гофмана - не более чем страстный протест против обесчеловечивания человека или чрезмерной его человечности - как хотите. Неудивительно, что рационалист Гегель принимал гофмановский ужас перед бытием за "юмор по поводу мерзости".
Надо сказать, что вообще романтизм, как и любое другое течение, существует лишь в нашем болезненном воображении. Гений, пытающийся проникнуть в мрак человеческой души, неклассифицируем. Романтики, будь то Шатобриан, Сталь, Арним, Сенанкур или Гофман, реагировали на неустойчивость мира и на трагическую алогичность жизни ничуть не менее болезненно, чем модернисты Джойс, Кафка или Андрей Белый. А кто такие Гёльдерлин или Клейст - куда отнести их? Романтик Гофман в совершенстве владел той магической реальностью, которая гораздо выше повседневности, потому что является ее духом, душой.
с повседневным, набросить странный волшебный колпак на таких серьезных людей, как советники, архивариусы и студенты, заставляя их, как нечистую силу, куралесить среди бела дня по шумным улицам знакомого города на смех добропорядочным соседям. Сказки Крейслера - фантазия, укорененная жизнью. При всей их хаотичности, разорванности, капричиозности мечта и магия непрерывно возвращаются к своей суровой первооснове.
Гофман - это пракафка, прорастающий через романтизм и преодолевающий его. Недаром прозорливый Гейне ставил его выше Новалиса, ибо последний со своими идеальными образами постоянно витает в голубом тумане, тогда как Крейслер со своими причудливыми карикатурами всегда и неизменно держится земной реальности.
Голодарь XIX века, он тоже испытывал чувство вечного разлада между реальностью и мечтой, ощущал ту же безысходность и ту же невозможность примирить небесную скорбь и земную радость. Предтеча искусства боли, Гофман тоже видел в искусстве выражение человеческой трагедии, а в Крейслере - мученика и изгоя, чье назначение - быть барометром непогоды.
Нет единого братского человечества, есть разные враги, по временам надевающие дружеские личины, тогда как жизненный принцип их - взаимное насилование. Гармония водворяется на краткие минуты, преобладающий закон - разъединение, разорванность, безобразие и убийство.
Власть первичных инстинктов, эгоистическая этика, мимикрия, врожденное филистерство, маскировка, изощренная лживость - таковы идеи муррианы, этой художественной парафразы к идеям Киркегора.
"рок рода", "наследственный грех" - демонизм, извечный разлад личности со своей природой.
БРЕНТАНО - ГОФМАНУ
Мне хотелось тушить свет, чтобы не было видно моей тени, и занавешивать зеркала, чтобы не видеть своего отражения; эта тень, это отражение мое часто мучили меня в Вашей книге, потому-то я не мог не догадаться, что Вы хотели увидеть и показать в ней свои собственные. Уже с давних пор я испытываю какой-то страх перед всяким творчеством, если в нем выражают себя, а не Бога.
Но Гофмана не могли устроить ни отказ, ни смирение, ни отречение. И он бросает грозное предупреждение: опасайтесь героического энтузиазма! Сверхчеловек - вот угроза! Возвращение Медарда и очистительная эпитимья, наложенная на раскаявшегося грешника, хотя и конформизуют его, однако трудно поверить, что это искреннее смирение эвримена. Так что неудивительно, что вместе со смирением Медарда настигает смерть.
Как и модернисты, Гофман мало заботился о благостном правдоподобии, ибо там, где речь идет о глубинах души, реальность окутана мраком. Чутье и интуиция художника здесь единственно верный ориентир. Здесь мы вступаем в ту иррациональную область, где на первое место выходит внутренний голос, демон творца. Говоря словами другого духовидца, здесь дважды два четыре уже не есть жизнь... а начало смерти. Неоднозначность, перевернутость, фрагментарность, немотивированность, недосказанность, незавершенность - сегодня каждый мастер психологического анализа знает эти секреты человеческой души, открытые Гофманом, Кэрроллом и Достоевским. Потому-то излюбленная тема Гофмана - идеалист в реальном мире - не предполагает решения или развязки. Поэтому все его произведения в определенном смысле разомкнуты, не завершены. Пафос разъединения как питающая среда.
Впрочем, его палитра не сплошь черна - ему не чужд и добродушный юмор, и улыбка, и нежность, а романтическая любовь просто пропитываем всё его творчество. Но с годами улыбка всё чаще становится сострадательной, юмор всё чаще переходит в язвительный, испепеляющий сарказм, шарж - в чудовищно уродливый гротеск.
Почему мы нетерпимы к Гофману? - Потому что живем в мире гофмановских автоматов и кукол - заменителей, субститутов, лицедеев, роботов. Как и у него, наша жизнь протекает по сценарию и на подмостках: всё, о чем мы говорим, уже написано; все, что мы сделаем, предусмотрено фабулой; все мы - марионетки в предсказанном им театре.
Государство, армия, бюрократия, школа, экономика, закон - всё это те гофмановские схемы, которые превращают человека в куклу, общество - в собрание механизмов, заданно реагирующих на заданное воздействие, в гигантский прототип игрушки Дроссельмейера. Пути проложены, шаг вправо, шаг влево...