Приглашаем посетить сайт

Гарин И. И. Пророки и поэты.
Клейст. Неприкаянный Агасфер

НЕПРИКАЯННЫЙ АГАСФЕР

Выходец из офицерской семьи, он самим рождением своим был обречен на пруссачество. В этой предрешенности - начало восхождений на Голгофу, первый пункт трагической борьбы за духовную свободу. Можно себе представить страдания юного ефрейтора в армии, осаждающей Манц, взыскующего красоты, а взамен получающего казарму и плац. Он находит в себе силы вырваться из чуждой ему среды, но близкие ничего ему не прощают - ни ухода из армии, ни писательства, ни первых неудач, ни того, что, став писателем, он не сделался Шекспиром в 30 лет.

Естественным результатом стали метания, скитания, страстные поиски - культуры, собственной самости, личного спасения... При всем том зов плоти вступил в неразрешимые противоречия с предписаниями морали, превращая жизнь юноши в кошмар.

Одно обстоятельство трагически усугубляет его пытку: чувствуя себя сексуально несостоятельным, он помолвлен с чистой, невинной девушкой, которой читает длинные лекции о нравственности (считая себя запятнанным до глубочайших тайников души), которой он объясняет супружеские и материнские обязанности (сомневаясь, что будет в состоянии исполнить супружеский долг).

Сексуальные страхи Клейста были всего лишь плодом его драматического воображения, первое же обращение к врачу обнаружило его норму, но эротика этого человека никогда и не стала нормальной. Почему я касаюсь запретного низа? Потому что у Клейста он в значительной мере определял верх - не только его творчество, но его жизнь, отравляя ее воображаемыми грехами.

Ни к одной женщине, ни к одному мужчине не было у Клейста ясного простого отношения - не любовь, а всегда какая-то сложность, чрезмерность, всегда какой-то избыток или недостаток.

Преувеличивая изначальные страсти, - а Клейст был художником не только благодаря точности своих наблюдений, но и благодаря превышению меры, - он всякое чувство доводит до патологии. Всё, что называется pathologia sexualis, в его произведениях становится образным, и притом в почти клинических формах: мужественность он доводит почти до садизма (Ахилл, Веттер фон Штраль), страсть - до нимфомании, волнение крови - до сексуального убийства (Пентесилея), сладострастие женщины - до мазохизма и рабства (Кетхен из Гейльбронна).

Здесь что-то от фрейдовского вытеснения - вытеснения из подсознания в творчество. Нет, Клейст не сластолюбец, его чистота не вызывает сомнений, но он страстотерпец - страдалец, мученик собственных страстей, морально не способный осуществить свои грезы. Подавленная сексуальность далеко не единственная причина вечной подавленности и стресса: всякое свое чувство, любое бедствие фантазией своей он раздувает до космического масштаба, до мании, до клинического состояния. Не отсюда ли эта безумная угроза вчерашнему кумиру, у которого только вчера он стоял "на коленях своего сердца"? - "Я сорву венец с его чела!"

Другой зверь из ужасной стаи буйных чувств - честолюбие, сроднившееся с бешеной, безоглядной гордостью, честолюбие, топчущее ногами все препятствия. И еще один вампир сосет его кровь и мозг: мрачная меланхолия, но не меланхолия Леопарди и Ленау - состояние душевной пассивности - а, как он пишет - "скорбь, которой я не могу овладеть".

Он страдает от неистовой полноты страсти, но еще более - от самообуздания. Ему нужен покой от себя самого, но как творчество - всегда беспредельность, так Клейст - всегда безвыходность.

С немецким педантизмом, обуздывая свою безудержность, он строит план жизни в духе французских просветителей: совершенствование знанием. Он бросается от науки к науке, от языка к языку, от философии к философии, пока не добирается до Канта, "соблазнителя и губителя всех немецких поэтов". Главное, что он выносит, - это разубеждение в целебной силе образования и в познаваемости истины. Для другого это была бы очередная ступень жизненного опыта, для экзальтированного поэта - крах. "Моя единственная, моя высшая цель погибла, а иной у меня нет". И вот ему уже противно всё, что именуется знанием, и, пытаясь убежать от "печального разума", он обращает взор к не менее трагическому идеалу другого экстраверта - Руссо: к растительной, незаметной, пастушеской жизни. "Обработать поле, посадить дерево, зачать ребенка". И хотя он не способен ко всему этому, он бежит дальше, покидая упрямую невесту, бросая науку, поэзию, философию. Он рвется к земле, но чем больше усилие, тем сильнее неудача. Он все еще не знает, к чему призван, и бурлящая в нем энергия готова излиться разрушением.

Но зерна уже брошены. В Париже он начал Семейство Шроффенштейн, и, хотя он еще не осознал смертельной спасительности поэзии, час близок.

Наконец, в глухо ревущем внутреннем хаосе страстей начинают просвечивать очертания призвания, но и здесь он не знает меры. Едва начав писать, он уже чувствует себя дерзновенным. Никакой робости начинающего. Своим Гискаром он призван затмить Эсхила, Софокла, Шекспира. Новый жизненный план прост: обрести бессмертие. А раз так, надо сделать творчество оргией. Впрочем, он осознает, что злосчастное честолюбие отравляет ему жизнь, минутами он молит Бога о смерти, но, восхищаясь и ненавидя то, что выходит из-под его пера, он - штрих за штрихом - лепит героя, в которого втискивает всю трагедию своего духа и тем самым хотя бы частично гасит сжигающий его огонь. Лепит и - уничтожает, рвет вариант за вариантом и наконец начинает понимать, что в очередной раз он проиграл.

КЛЕЙСТ - УЛЬРИКЕ

Небо свидетель, дорогая Ульрика (и я готов умереть, если это не подлинная правда), с каким удовольствием я дал бы по капле крови из моего сердца за каждую букву письма, которое я мог бы начать словами: "Мое произведение окончено". Полтысячи дней подряд и большинство ночей я потратил, чтобы к многочисленным венцам, украшающим наш род, прибавить еще один; теперь же наша святая хранительница говорит мне: довольно... Было бы неблагоразумно тратить силы на произведение, которое слишком трудно для меня. Я отступаю перед тем, кто еще не пришел, и за тысячелетие до его прихода склоняюсь перед его духом.

И снова - отчаянье... Вчерашнее высокомерие сменяется столь же мощным самоуничижением. Он чувствует себя обездоленным, и в один из дней тяжелой депрессии совершает свое первое - ритуальное - самоубийство: сжигает рукопись Гискара.

И вот неприкаянным Агасфером носится он по Европе - без цели, без причины, без преследователя, без надежды. Его арестовывают как шпиона - на континенте грохочет война, только случай спасает от расстрела. Куда он бежит? От кого убегает? От себя?

неведомой силой и навек обречены пребывать в ее власти.

Клейст знает, куда ведет его демон. Знает с самого начала: в пропасть. Не знает только, удаляется ли он от пропасти или пламенеет навстречу ей. Пропасть Клейста - внутри его существа, потому он не может избегнуть ее. Он несет ее с собой, будто тень.

Клейст. Одно дело, когда себя подавляет эвримен, и другое, когда гений. Клейст буквально взрывал себя перенапряжением, доведенным до невиданных размеров.

Большинство моралистов навязывает свою ригористическую этику другим. Клейст проповедует категорический императив не для ближних, но исключительно для себя. А когда себя судит столь беспощадный судья, приговор может быть только суровым. И он сам приводит его в исполнение...