И за эфес его цеплялись розы.
Русский поэт
Сей эпиграф - романтическое преувеличение: не было ни эфеса, ни роз, были страдания, была боль, была ранняя смерть.
Итак, Клейст... один из первых проклюнувшихся ростков модернизма. Нет, не так: человек для любой поры. С него начинается - нет, им продолжается - трагический гуманизм: не легковесная, поверхностная вера в человека, но осознание уязвимости и непрочности человеческого удела.
Это осознание не эмпирично, а спонтанно, интуитивно. Молодость не может быть умудренной, но может быть безмерной, страстной, гениальной. Отсюда этот избыточный максимализм, который одних делает экстремистами, а других визионерами, пророками, витиями. Как и откуда возникает мистическое прозрение? Что служит исходной точкой, толчком? Какова природа вестничества? Кто знает?..
Возможно, Клейст предвосхитил грядущее под влиянием глубоких потрясений, завершившихся (не без влияния Канта) осознанием абсурда бытия и бессилия разума. Впрочем, это маловероятно, ибо "вещь сама по себе" - слишком абстрактна для юноши, живущего чувствами. Возможно, жизнь дала ему слишком много суровых уроков и позволила ощутить угрозу еще только зарождающейся тоталитарности. Это ближе к истине, но - общо. Наиболее вероятная причина - само устройство его ажурной души, его личная судьба, в которой гениальность столкнулась с травлей, породив душераздирающие сомнения и мировую скорбь; их мы и принимаем за "явление Клейст".
Почему сегодня именно Клейст? Что делает его столь необходимым? Чем он близок современности?
концепции и конструкции воздвигаются где-то за рубежом личных страданий, за пределами исконной опасности, угрозы существованию. Ни один немецкий поэт, кроме Клейста, не отдавался своей драме так глубоко и безраздельно, никто так убийственно не терзал свою грудь творчеством...
Слово сказано: страдание. Творить, не страдая, невозможно. Антипатичен он или нет, но он сорвал венец с головы первого германского Олимпийца, став первым драматургом своей страны - немецким Шекспиром. Как и у Потрясающего Копьем, всё написанное Клейстом, - вопль, взрыв, крик боли, сполох пламени.
В Гискаре он, словно сгустки крови, выплевывает всё свое честолюбие Прометея, в Пентесилее изливается его сексуальный пыл, в Битве Арми-ния беснуется неистовая до озверения ненависть, в Кетхет из Гейльбронна и в новеллах еще вибрирует электрическое напряжение его нервов...
Его творчество не знает обдуманного, планомерного изложения, - это всегда - извержение, бешеная борьба за освобождение от ужасного, почти смертельной опасностью сомкнувшегося бедствия.
Суть даже не в нравственном кошмаре его жизни - кого сегодня этим удивишь? - суть в той жизненной силе, с помощью которой он переплавил свою собственную трагедию в трагическое искусство. Да, он намного опередил свое время. По напряженности, силе боли он созвучен лишь дню сегодняшнему. Все его гиперболы и гротески - сегодняшняя "норма", то, что инкриминировалось ему как извращенное упоение, - сегодня обыденность.
"как все". Они не способны на предательство, с такой легкостью и частотой совершаемое другими, - поэтому-то и неприемлемы для других, потому-то и любимы всеми Мандельштамами и Ахматовыми.
Мегаломания, мессианство, демиургический синдром Клейста, Гёльдерлина, Ницше и иже с ними - болезненная реакция на эту несоизмеримость: себя и других. Мания величия, злокачественный нарциссизм - удел ничтожеств, здесь же нечто другое - то, что трудно выразить лучше, чем это сделал один из них в Смерти Эм-педокла: "но трудно смертному узнать блаженных"...
Не трудно даже, а скорее невозможно. Потому-то и существует небрежение к гению, та легкость, с которой масса губит лучших людей - ломает, укладывает в рамки, доводит до безумия и самоубийства.
Ницше узрел в Клейсте то главное, что делает его не просто реалистом, а модернистом, именно - осознание роковой неисцелимости бытия. Так, ратуя за свободу личности, он, как никто другой, ощущал множество природных, генетических, социальных ограничителей этой свободы. Его трагическое мировосприятие, убийственное чувство собственного творческого бессилия - отсюда...
Некогда олимпиец Гёте записал в альбом пессимисту Шопенгауэру проникновенные строки:
Но Шопенгауэр и Клейст знали другое: что они - тоже мир - чудовищный, раздробленный, вечно мучимый и неудовлетворенный - мир неисцелимый. Даже если они хуже Гёте знали внешний мир, у них было нечто столь же необъятное - собственные души, и в них-то они разбирались не хуже Веймарского Громовержца...
Все художники делятся на две группы: живописцев внешнего и внутреннего мира. Гёте при всей его мощи больше тяготеет к первой, Клейст - ко второй, причем - со свойственной ему избыточностью. Поверхность жизни, объективизм не привлекают его. Он чужд холодной наблюдательности и красивости внешних форм. Его герои, как и их творец, помечены печатью Каина - они должны губить или погибать. Они первобытны - и тем современны..
И всё же - почему, собственно руссоист Клейст? Не потому же, что из выученика Апостола Равенства вполне может получиться пессимист, мистик или реакционер - это слишком тривиально. Но потому, что Клейст - веха в европейском сознании, теряющем наркотическую веру в автоматизм прогресса. Тут источник мощнейшего сотрясения культуры, понимаемой исключительно как восхождение общества. Клейст категорически отверг гердеровскую историю человечества как прогрессирующего синтеза истории естественной и социальной. Да, природа, может быть и руководствуется разумом, его цель, может быть, грядущий Эдем. Но вот цивилизация разрушительна и жестока, ее цель - Содом и Гоморра. История - это нескончаемый конфликт природного и социального, естественного и идеологического, Эдема и Содома. Вот почему она и движется от первого ко второму. Природа бессильна перед цивилизацией. Идеология то и дело возвращает историю к своим истокам. Эдем и Содом неразделимы, и наш путь пролегает не между первобытным и грядущим раем, а соединяет "золотой век" с Апокалипсисом. История не столько даже циклична, сколько инфернальна - бес постоянно начеку, толпа всегда готова к погрому, культура слаба...