Только один человек во всей Германии - такой же гениальный, неприкаянный и непризнанный - признавал его безоговорочно. Признавал и восхищался. Только один. Только Эрнст Теодор Амадей Гофман.
Гёте отверг и клейстовую обработку Амфитриона, и Пентесилею, и Разбитый кувшин. Видно, Клейсту на роду было написано быть неудачником - все его начинания - будь то театр, журналистика ("Берлинский вечерний листок"), всё его творчество до Истории моей души своим итогом имело каминный огонь (рукописи очень даже горят) или равнодушие публики. Клейст кипел замыслами, но всё, к чему он прикасался, тут же рассыпалось в прах.
Вот мы говорим: болезненность... Но не были ли его неблагополучие, гонимость, неприкаянность реакцией на мир? Могло ли тотальное недоверие не породить всепожирающих сомнений? Не были ли все его неудачи естественным и тривиальным результатом отсутствия пророка в своем отечестве? Да, гений боли страждал славы, хотел быть по меньшей мере Шекспиром, грезил сорвать лавровый венок с головы самого Гёте. Но разве Клейст или Гельдерлин, не замеченные патриархом из Веймара, были меньше его самого? Разве, в отличие от олимпийски спокойного Гёте, не мучили они самих себя сверхчеловеческой требовательностью? Даже в непризнанности этих гениев при сверхъестественно гипертрофированной прижизненной славе Гёте было что-то опережающее время, какое-то нечеловеческое могущество, инстинктивно отталкивающее окружающих. Гёте был свой, эти были пришельцами. Но они были людьми, к тому же сверхчувствительными, они хотели подтверждения собственной гениальности сейчас, немедленно, а не через века после смерти.
Клейсте: добейся он хотя бы такого, искаженного исполнения своей драмы в Берлине, он бы остался жив. Можно предположить, что Арним был прав. Многие горести свели Клейста в могилу, но горчайшей из них было непризнание.
Клейст был бунтарем, отрицательно относящимся к бунту - черта, свойственная большинству гениев, я бы сказал, первейшая черта гениальности. Это о Клейсте писал Камю в "Бунтующем человеке" - о бунте художника, воюющего словом, бунте философа против абсурда бытия, бунте ученого против хаоса природы, просто ностальгии по справедливости. О бунте - долге порядочности и акте творца: чтобы создать прекрасное, надо отвергнуть реальность, не уклоняясь от нее. Есть две революции: революция - молох и революция - пламенный всплеск культуры, революция как выражение разрушительной воли к власти и революция как беспредельность поиска. Клейст обсуждал революцию и воспевал бунтаря. Одним из первых он осознал трагичность бунтарства - отсюда психологическая напряженность, катастрофичность, одержимость и жестокость судьб всех его героев.
Главная тема его творчества - душевный разлад с самим собой. Все его герои, лучшие из них - Алкмена, Агнесса, Иероним, Оттокар, Кетхен - страдают разорванностью, раздвоенностью. Задолго до экзистенциалистов Клейст видит трагичность человеческого существования в неприятии другого. У человека нет опоры среди других, обособленность и отчужденность - такие же имманентные свойства человека, как и непреодолимое стремление к другим. Даже диалог его героев - в традициях грядущей драматургии абсурда - разговор глухих. Он не соединяет говорящих, а противопоставляет их. Диалог как скрытое сражение, как символ противоборства. У Платона спорщики ищут истину, у Клейста стремятся подавить друг друга, навязать другому свою волю и свои цели. Как бы предвидя тарантулов, грядущего хама, саламандр, нивеляторов, он видит в страстности корысть. Софистика, угроза, инсинуация, ложь - таково слово человека разглагольствующего. Это не общение - это порабощение. Это не слово - это оковы.
У Клейста трагичны не события, а душевные состояния героев. Впрочем, катастрофичен сам мир, везде в нем кипит война, необходимо страшное землетрясение в Чили, чтобы наступило минутное перемирие. Но изуверство человеческое глубинно, инквизиция - в душах людей. Даже природные катаклизмы не способны вразумить человека. В сумрачном мире Найденыша главный герой - порок, обитающий в глубинах внешне благопристойного мира.
Мироощущение Клейста наиболее ярко раскрывает руссоистская по духу притча О театре марионеток. В сущности это рассказ о человеческой природе. Вкусив от древа познания, человек утратил свою самость, стал куклой, движимой рукой машиниста. Но даже кукла, подчиненная движению пальцев, естественнее человека - ведь она, по крайней мере, не соизмеряет свои движения с внешним миром. Человек сам обесчеловечивает себя: всё больше утрачивает свою душу по мере "прогресса" цивилизации. Но Клейст не довольствуется констатацией человеческого падения. Остро ощущая трагичность бытия, он продолжает искать божественное в человеке. Всё его творчество - гневный протест против обесчеловечивания. Горький, трагический протест, протест без веры и надежды. Даже нарастающий от Шроффенштейнов к Землетрясению в Чили алармизм Клейста - свидетельство всё того же протеста.
юморески Разбитого кувшина родились в пределах одного и того же художественного мира, заключенного в сознании Клейста?
Нет, Клейст не романтик, а модернист. В Принце Гомбургском скорее идет суд над романтическим, чем его защита. Разве мог бы романтик и наследник Новалиса и Тика так развенчивать индивидуализм, как это делает Клейст в Амфитрионе? Да, мир пронизан страстью и трепетом индивидуализации, но ничто в нем так не шатко, как индивидуальность... В клейстовских трагедиях уже слышится надрыв Достоевского. Клейст и подготовил немцев к нему. Мучения и мучительства Алкмены и Амфитриона пропитаны еще несуществующим духом Достоевского, жестокостью подполья.
Правда, варварство здесь еще не соседствует с утонченностью, но, как говорил Оммо, таков обычай Клейста - подавать демоническое под изысканным соусом. У Клейста тоже болезненный интерес к патологическому. Это первое проникновение в глубины подсознательного. В Пентесилее заложены принципы нового, модернистского мифа: двоемирие, дионисийская оргия духа, архетипы, грозное таинство человеческой глубины. Затем будут Бодлер, Лотреамон, Рембо, Верлен, Ницше, Вагнер, Эленшлегер, Жид, Лоуренс, Селин, Лерис, Бонфуа, Тзара - искусство боли Нового времени.
Новации Гауптмана и Метерлинка, в сущности, заимствованы ими у Мильтона и Клейста. Вместе в Гёльдерлином и Гофманом - этими модернистами среди романтиков - Клейст творит вполне современную литературу боли.
Клейст - это мост между барокко и модерном, "барочное ваяние, где тело человеческое становится образом неволи и мучения", где человек - мифологически зол, а поэт - трагически непонят. Но не стоит видеть мир Клейста в одном цвете, в нем рядом с Пентесилеей - Гретхен, рядом с Юпитером - Алкмена, а Гискар соседствует с Разбитым кувшином.
не антитеза Пентесилее, но отправная точка для нее, причина женского бунта и женского зла.
Как все неистовые гении страсти Клейст отливал свои образы из кусков собственной души. В полном соответствии с идеями Фрейда, он укрощал своих демонов, вытесняя их на страницы своих книг. Даже если согласиться с тем, что он не был широк в охвате жизни, по глубине проникновения в ее недра он не имел соперников. Какие там соперники... Гении страдания всегда единичны и вневременны. Сама жизнь делает их людьми без предтеч и без последователей - гомо уникум.
Почти всё, что мы знаем о нем, мы знаем из его произведений и его экспрессивных писем. Мы могли бы знать куда больше, сохранись История моей души, написанная накануне смерти. Но она не сохранилась, мы даже не знаем причину: сжег ли он ее сам или бесстрастное время...
Мы не содрогаемся от огромности утрат, а ведь утраченная культура - самая страшная наша потеря. Я говорю не только о невосполнимости того, что уничтожили сами гении - в приступах слабости, помутнения рассудка, перед смертью. Я говорю о том, что уничтожили безумные потомки, дремучие, темные, одержимые животными страстями. И всё же даже на фоне несостоявшихся шедевров такие утраты, как История моей души, безмерны.