Приглашаем посетить сайт

Гарин И. И. Пророки и поэты.
Клейст. Творец

ТВОРЕЦ

 

Он начал с того, чем обычно кончают умудренные жизнью старцы. Молодой человек как бы знал, что на всё ему отведены считанные годы. Вот почему он начал ни много, ни мало с "Ромео и Джульетты" - так следовало бы назвать Семейство Шроффенштейн. Первая трагедия 26-летнего автора единодушно подвергается остракизму - в ней видят апофеоз бессмысленности бытия. Это тяжкое преступление на заре века надежды. Недоверие, ненависть, месть - такова мотивация героев, безжалостный рок - таков исход. От воли Агнессы и Оттокара, в сущности, ничто не зависит, они - щепки в жестоком мире, и, хотя им удается преодолеть собственное отчуждение и с честью выдержать все испытания внешнего мира, - судьба их предопределена. Зло не кончается даже с их смертью; сделав свое дело, злой фатум лишь затаился в ожидании новых жертв. Крохи человеческого добра бессильны перед молохом тотального зла - такова генеральная идея, пронизывающая его книги.

Главная мысль Пентесилеи - всё тот же абсурд человеческого существования, трагическое противоречие между чувством и законом, оно обесчеловечивает любящую женщину - царицу амазонок. В борьбе за свою истерическую, маниакальную, извращенную любовь Пентесилея находит в себе силы восстать против мира, но мир не так устроен, чтобы допустить измену. Возможно, Пентесилеей Клейст предвосхитил процесс деиндивидуализации, дошедший до такой крайности, как неразличение пола. В то время, как мир только начинал постигать опасности тоталитаризма, тщательно замаскированные Просвещением, Клейст уже вопил о благих намерениях, которыми устлана дорога в ад.

Но почему столько садизма, откуда это растерзание, эта жажда смерти, этот близкий к безумию экстаз, этот порыв темного искупления, кончающийся самоубийством? Только ли страсть поэта к кровавым и отталкивающим сценам, как скажут наши ангажированные за малую плату критики?

Пентесилея,
Забыв, что рождена от человека,
лежит меж разъяренных псов и тело
Ахилла вместе с ними в клочья рвет...
Как много женщин, обнимая друга,
Твердят ему: "Люблю тебя так сильно,
Что съесть тебя готова от любви!"
И не успеют молвить это слово,
Как милым уж до отвращенья сыты.
Но мною ты, любимый, не обманут:

Всё, что, тебя обняв, я говорила,
От слова и до слова свершено.

Своей поэзией Клейст предвосхитил новое мироощущение и новую психологию, обычно связываемые с именами Шопенгауэра и Фрейда. Пентесилея - художественное воплощение еще неизвестного романизму комплекса любви-ненависти, весь клейстовский психологизм - поэтическая форма психоанализа.

Но не только. Пентесилея и Кольхаас - еще и гневный, лишенный романтики, протест против абсурдного миропорядка. Бунтуют не герои, бунтует их творец. Но бунтует не примитивно, не тотально, не разрушительно, а умудренно... Мир Клейста многозначен: карающий ангел здесь оказывается и жертвой насилия, и его носителем, и религиозным фанатиком, и поборником свободы - это даже не реализм, это сущность жизни. Клейст нигде этого не говорит, но и так ясно - даже идеал полон противоречий. Справедливость существует как приговор Кольхаасу: сама по себе. Вкусить от нее можно только ценой смерти. Неудивительно, что отвержение мирового порядка уживается в Клейсте с подсознательным ощущением несокрушимости существующего мира. Возможно, эта несокрушимость у него еще мистична, но сквозь трансценденцию просвечивает суровый реализм, не обремененный утопией: безумный рок, нарушающий человеческую жизнь, - это не внешняя стихия (как землетрясение в Чили), но сам человек. Вечно не мистическое, а человеческое - этого Клейст еще не осознает, но уже родился тот, кто вскоре произнесет эту сакраментальность.

Михаэль Кольхаас - еще одно зеркало своего творца: человек, неистовством разрушающий свою силу, фанатизмом свою прямоту, сварливостью свою правдивость, безудержностью свою борьбу. В Михаэле Кольхаасе впервые возникает идея фатальной невозможности победы - идея, положенная затем Кафкой в основу своего творчества и доведенная Голдингом до интеллектуальной изощренности. Другая идея Кольхааса - неизбежность зла, содеянного в борьбе за справедливость.

да, и нет. Да - потому что она тенденциозна и проникнута пафосом смерти. Нет - ибо за сиюминутной ненавистью к Наполеону и национализмом скрывается не просто древнегерманская воинствующая мифология, но общечеловеческий мир инстинктов и первозданных поползновений, неизбывность человеческого зла и упоение разрушением. Если хотите, Битва Арминия - пролог к мифотворчеству Вагнера. Что же касается 3-го рейха, то гениальность не может быть отправной точкой примитивизма. В тех случаях, когда тоталитаризм принимает гениальность, он делает это в силу недомыслия. Если Клейст и имеет отношение к тому, что ему инкриминируют наши искусствоведы в штатском, то лишь вот в каком ракурсе:

- Откуда я пришел? - спрашивает полководец старуху.

- Из ничего, Квинтилий Вар.

- Куда же я иду?

- В ничто, Квинтилий Вар.

- В трех шагах от могилы, Квинтилий Вар...

Ненавидя Наполеона как никто из современников, Клейст, может быть, первым понял суть наполеонизма. Дело даже не в сверхчеловечности Гискара - дело в понимании существа истории, дело в той направленности против Просвещения и своей просвещенной эпохи тенденции, которую он блестяще выразил в своем Вечернем листке. Некоторые думают, писал он, имея в виду и зло пародируя философию истории Лессинга и Гердера, а заодно и воспитательный трактат Шиллера, будто народы восходят от варварства к добродетели и культуре: будто вначале они пребывают в грубости и дикости, затем нравы их улучшаются, они изобретают науку и добродетели, эстетику и, наконец, искусство. Этим авторам, иронизирует Клейст, следовало бы напомнить, что у греков и римлян всё происходило как раз наоборот: они начали с героической эпохи и "золотого века", затем падали и падали, всё более подменяя истинные доблести сочиненными, и кончили варварством, чуть-чуть скрашенным теорией таких ценностей, как этика и эстетика.

Клейст был далек от апологии силы, которая была для него роком, злом, труднопреодолимым качеством человека. Нет ничего абсурднее, чем выдавать его за прусского идеолога, - он слишком настрадался от прусской идеологии, чтобы воспевать ее. Если уж он чем-то запятнан, так чрезмерным патриотизмом - патриотическим садизмом, скажет Жан-Поль. Именно в этом причина иронической кровожадности Битвы. Трудно себе представить, чтобы человек, испытывающий открытую неприязнь к солдатчине, не имел задних мыслей, творя апологию немецкого порядка в духе наследников Арндта.

Трагическому немецкому гению свойственно бросать миру свое лучшее слово, стоя на пороге бездны. Таковы Ессе homo Ницше, Половина жизни Гёльдерлина, Принц Гомбургский Клейста. Последнее опустошающее произведение, своего рода завещание поэта - это самая человечная драма, растворяющая дерзновение в доброте, примиряющая все его "жизненные планы" перед лицом беспредельной вечности.

и чрезмерность, наследие и приобретенное достояние: только здесь, исчерпывая себя, он становится правдивым и выходит за пределы осознанной им правды.

Ни один немецкий поэт не раскрывал себя миру так, как Клейст в горсточке написанных им писем. Они несравнимы с психологическими документами Гёте и Шиллера: искренность Клейста бесконечно смелее, безудержнее, безнадежнее и безусловнее, чем бессознательные стилизации, всегда эстетически оформленные исповеди классиков. Верный себе, Клейст и в исповеди предается излишеству: в самое жестокое самобичевание он вкладывает какую-то открытую ноту наслаждения; он охвачен не только любовью к истине, но и лихорадочным стремлением к ней, и всегда величественно экстатичен в глубочайшей боли. Нет ничего ужаснее воплей этого сердца, и в то же время они доносятся как бы из беспредельной выси - трепетный крик подстреленной хищной птицы.

И вот - визионерская Последняя песнь. Нависающая над миром зловещая, чудовищная тень последней всеразрушающей войны. Гибнет всё: гибнет культура, рушатся царства, замолкает никому не нужная песнь, гибнет и поющий ее - одинокий, последний, тщетно зовущий, никому не нужный...

Он был скорбно торжествен перед смертью. Как сказал Гёльдерлин, тот, кто прощается навек, может себе это позволить...