Приглашаем посетить сайт

Гарин И. И. Пророки и поэты.
Свифт. Джон Донн

ДЖОН ДОНН

Что до меня (я есть иль нет, не знаю!).
Судьба (коли такая штука есть!)
Твердит, что бунт напрасно поднимаю.
Что лучшей доли мне и не обресть.
Донн

Пусть будет он далек, мой путь земной,
От чванного тщеславья, от лишений,
От хвори, от ничтожных наслаждений,
От дел пустых и красоты шальной -
Ото всего, что гасит факел мой.
Пусть свет ума надолго сохранится,
Пусть будет дух творить, в мечтах томиться,
Пока в могильной тьме навек не затворится.

Только суровое испытание временем является критерием литературного и иного дарования. Большинство писателей, обладающих подлинным талантом, пережили свое время, хотя иногда их имена приходилось выгребать из-под груды литературного мусора.

Судя по всему, в этих вопросах действует эмерсоновский закон конпенсации. Если при жизни писателя переоценивали, то после смерти его забудут или будут ругать и поносить. Если великого писателя не читали современники, как Блейка или Мелвилла, то впоследствии его слава перерастет популярность его более удачливых коллег. Такой была судьба Донна. имя которого в течение двух веков после его смерти почти не упоминалось, а его книги имелись только в крупнейших библиотеках. Но в 1930 году колесо судьбы повернулось, и ему не только воздали должное, но и поставили как поэта выше Мильтона.

Свифт и Донн? - можно ли измыслить две большие противоположности, две антитезы, двух более несоединяемых антиподов! Пылкий гедонист и жизнелюб Донн, чуждый политики и общественных дел, и желчный мизантроп, уповающий на политическое поприще. Великолепный лирик и блестящий эссеист, даже в Парадоксах и проблемах или в своих devine остающийся виртуозным мастером слова, и до мозга костей рациональный прозаик. Человек чувства, признающийся в любви к человеку даже после осознания его ничтожной бренности, и человек мысли, подавивший даже свою любовь к Стелле.

Но при всей их несопоставимости они были объединены общим процессом, охватившим Европу и состоявшем в отказе от идеалов Возрождения, от слепой веры в человеческий рассудок. Они оба, два гуманиста боли, - люди, познавшие всю тяжесть сомнений и не убоявшиеся сказать правду.

Есть некая мистическая примета: канун революции чреват поэтами. Они просто кишат - как птицы в грязном Лондоне, жадно ждущем окровавленной головы Карла Стюарта.

Финеас и Джайльс Флетчеры, Донн и Герберт, Крэшо и Воген, Бен Джонсон, Керью, Секлинг, Лавлейс, Джон Кливленд, Геррик, Уитер, Марвель, Мильтон, Каули, Уоллер, Денем, Драйден...

Все они были так непохожи друг на друга... И так похожи на фейерверк поэтов другой революции...

С его портрета смотрю я... вытянутое лицо с острым подбородком, большие глаза, широкие брови, высокий лоб. Донн, Донн, Донн...

Ровесник Бен Джонсона и Ренье, очевидец первых революций, родоначальник метафизической поэзии принадлежит другой эпохе - еще не наставшей.

Обескураживающий символ: Томасы Моры кончают Доннами...

Это действительно символично: Томас Мор был предком человека, столь далекого от утопии, человека, олицетворяющего собой саму жизнь, всю полноту жизни.

Да, Донн далеко не отшельник и не аскет, он по-толстовски нормален и так же любит жизнь.

Ему требовались покровители, как и другим интеллигентам той эпохи, и он находил их - графа Эссекса, Эд-жертона, Френсиса Вули, сэра Роберта Друри, Томаса Мортона. Духовно он стоял много выше своих вельможных друзей, но в их домах он имел возможность общаться с выдающимися современниками, в беседах с которыми оттачивал свой ум и учился понимать жизнь.

Учась в Оксфорде и Кембридже, он вел жизнь студента-повесы и - параллельно - творил адресованную всем временам любовную лирику, естественную и человечную, как новеллы Боккаччо: незамутненная пуританством и предрассудками юношеская искренность:

Стремленье к телу не случайно,
В нем - откровений бытие...
В душе любви сокрыты тайны,
А тело - летопись ее.

Юный Джон Донн общителен, незакомплексован, любит общество хорошеньких женщин и, главное, необыкновенно талантлив; он не публикует свои любовные элегии, но они столь блистательны, естественны и свежи, что прекрасно обходятся без публикаций, расходясь в сотнях списков.

Донну чужды идеализм и возвышенность Петрарки: его интересует не пасторальный вымысел - Лаура, а земная, то податливая, то неприступная женщина, дарящая счастье и наслаждение. Вся его любовная лирика - поток сознания влюбленного, то теряющего - веру в женскую верность ("верных женщин не бывает. Если б хоть нашлась одна" и т. д.), то мечтающего о близости со всеми ("Но раз природы мудрой сила на лад один их сотворила, то нам доступна близость всех"), то непристойного ("Из сотни вертопрахов, что с ней спали и всю ее, как ветошь, истрепали"), го грубого ("Ты дура, у меня любви училась, но в сей премудрости не отличилась"), то нежного и печального в разлуке ("Она уходит... Я объят тоскою"), то постигающего безрассудство любви ("И, разделяя мертвецов судьбу, в любви я, как в гробу" ), то вожделеющего об этом безрассудстве.

Элегия XIX
К возлюбленной, когда она ложится спать

Скорей иди ко мне, я враг покоя,
И, отдыхая, я готовлюсь к бою.

Томится ожиданием атак.
Скинь пояс, он как Млечный Путь блистает,
Но за собой он лучший мир скрывает.
Позволь с груди мне брошку отстегнуть,
Что дерзким взорам преграждает путь.
Шнуровку прочь! Бренчание металла
Пусть возвестит, что время спать настало.
Долой корсет - завидую ему,
Он ближе всех к блаженству моему.
Спадает платье... Нет мгновений лучших!
Так тень холмов уходит с нив цветущих.
Ты, ангел, рай сулишь, который сам
Суровый Магомет признал бы раем.
Но в белом мы и дьявола встречаем.
Их различить нас умудрил господь:
Бес волосы подъемлет, ангел - плоть.
Рукам блуждать дай волю без стесненья
Вперед, назад, кругом, во все владенья...

Чтоб дать пример, вот я уже раздет...

В любви Донна волнует только само чувство, переживание, страсть, и здесь он до озорства современен - как ваганты, как Вийон, как Ронсар, Бодлер, Кено.

Смотри: блоха! Ты понимаешь,
Какую малость дать мне не желаешь?
Кусала нас двоих она,
В ней наша кровь теперь совмещена!
Но не поверишь никогда ты,
Что это есть невинности утрата.
Блоха есть ты и я, и нам
Она и ложе брачное, и храм.

Настоящая жизнь для поэта начинается с любви: "До дней любви чем были мы с тобой?" - и любовь же является ее средоточием:

Наш мир - на этом ложе он...
Здесь для тебя вселенная открыта:
Постель - твой центр, круг стен - твоя орбита!

Интересна обработка темы "война-любовь":

Там лечь - позор, здесь - честь лежать вдвоем.
Там бьют людей, а мы их создаем.
В тех войнах новой не творится жизни,
Здесь мы солдат даем своей отчизне.

Любовная лирика Донна, пропитанная ренессансным гедонизмом, но лишенная вычурности и утонченности, поражает эмоциональным накалом и мастерством самовыражения, смелой вольностью чувств и поэтической соразмерностью, жизненной стихийностью и ритмичностью.


и вот вселенной стало ложе нам,
пусть моряки на картах новых стран
материки врезают в океан,
а нам с тобой один... Один лишь мир нам дан.
И два лица озарены глазами,
два сердца верных, словно друг в беде,
как бы две сферы глобуса пред нами:

но мглистый Запад, льдистый Север - где?
Всё гибнет, всё слилось в случайный миг,
но вечность наш союз в любви воздвиг,
и каждый из двоих бессмертия достиг.

Пройдет время - и Донн будет говорить не о бессмертии, а о страхе смерти и гадать о грядущем пути души, но уже здесь, - как предчувствие, - намечен грядущий - одинокий - Донн. В излюбленной им вариации на тему расставания с любимой сквозь целомудренную нежность или плотскую пылкость уже проглядывает страдание, вызванное далеко не любовью:

Так незаметно покидали
иные праведники свет,
что и друзья не различали,
ушло дыханье или нет.
И мы расстанемся бесшумно...
И т. д. -

то страдание, которое затем уже в явном виде перерастет в трагический и безнадежный вопль о тщете и низменности человеческого существования:


Он всё ничтожней, мельче век от века,
и в прошлом веке был уже ничем,
ну а теперь сошел на нет совсем.
... ни чувств, ни сил, ни воли нет у нас,
порыв к свершеньям в нас давно угас.

Даже в юношеских песнях и сонетах уже проступают контуры Донна-метафизика, противопоставляющего плоть и дух. Даже экстатическая земная любовь, достигшая апогея страсти, - только жалкая копия эйдоса любви.

Вот почему душе спуститься
Порой приходится к телам,
И пробует любовь пробиться
Из них на волю к небесам.

Донн - один из выдающихся интровертов, виртуозно перекладывающий собственную субъективность на общедоступный язык чувств и переживаний.

Ты сам - свой дом, живя в себе самом.
Не заживайся в городе одном.
Улитка, проползая над травою,
Повсюду тащит домик свой с собою.
Бери с нее пример судьбы благой:
Будь сам дворцом, иль станет мир тюрьмой!

Преднамеренной дисгармонией стиха, ломкой ритма, интеллектуальной усложненностью слога Донн решал одну сверхзадачу - адекватно передать человеческую многомерность. В своем восхождении от радостного гедонизма и эпикурейства к меланхолическому раздумью о бренности бытия он шаг за шагом исследует путь человеческой души от рождения и до смерти. В этом исследовании мы уже ощущаем мотивы, характерные для Джойса, Музиля, Кафки.

Казалось бы, ничто не угрожает юному дарованию. Прекрасное образование, связи, здоровье, участие в морских походах Эссекса в Кадис и на Азоры, наконец, высокая должность секретаря лорда-хранителя печати.

тюрьме Флит, не потеряй влиятельных благодетелей, не умри Анна в молодости, кто знает, родились бы или нет Анатомия мира, Путь души, Благочестивые сонеты...

Можно сказать, что бедствия, выпавшие на его долю, были не столь длительны и велики, но есть ли мера несчастьям? Кто знает, кто проследил, как жизнерадостность постепенно перерождается в меланхолию и пессимизм, перерабатывая порыв жизни в движение к смерти?

Перелом, приведший его к капелланству, превращение лирического поэта в настоятеля собора Св. Павла, отречение от столь необходимой ему светскости - без этого нам не понять Джона Донна как религиозного поэта. Но даже в его прозе до и после 1610 года всегда присутствуют "два Донна": Проблем и парадоксов и Донн Проповедей.

Эволюция Донна во всех отношениях характерна для гения перелома, чей путь к высотам человеческого духа начинается с бурного кипения страстей и завершается болью человеческого самопознания. С той особенностью, что одни приходят к перелому в конце, а другие, как Донн, в расцвете.

Перелом происходит абсолютно во всем: в мировоззрении, в тематике, в стиле. От непосредственности эмоций - к высокой философичности, от прозрачности образа - к сложной аллегории, от вийонирования - к гонгоризмам, от юношеской дерзости - к зрелой духовности, от открытости - к консептизму, от конкретности - к эмблематичности, от ренессансной гомоцентричности - к мистическому духовидению.

Именно в религиозном мироощущении, в беспокойстве, сомнении, тревоге, боли, в остроте восприятия зыбкой хаотичности мира, в высокой человечности, тревожащейся за судьбу личности, будь то барокко Гонгоры, Спонда или Донна, постромантизм Бодлера или модернизм Элиота, и состоит непременный критерий вечной поэзии, разделяющий пишущую братию на Поэтов и стихоплетов.

Мы созерцаем бедствий страшный час:
Второй потоп обрушился на нас!
Лишь волны Леты плещутся забвенно,
И всё добро исчезло во вселенной.
Источником добра она была,
Но мир забыл о ней в разгаре зла,
И в этом общем грозном наводненье
Лишь я храню и жизнь, и вдохновенье...

Если элегии Донна, ведущие от Проперция и Тибула к Мильтону, предвосхищают романтиков XIX и лириков XX века, то его сатиры, отталкивающиеся от Ювенала и во многом перекликающиеся с Трагическими поэмами Агриппы д'Обинье и с филиппиками Ренье, являются поэтическими параллелями будущих английских эссе или французских "опытов".

В Парадоксах и проблемах перед нами предстает подлинный, а не присяжной гуманист, как попугай кричащий "Осанна, осанна, осанна!" - Осанна человеку. Донн соболезнует, сочувствует, сопереживает людям - их бедам, их несчастьям, их самонадеянности и наивности, но он не скрывает и той правды, которую жизнь открыла ему: что человек жалок и ничтожен - игрушка в руках провидения, что он несовершенен и не желает быть иным, что он зол и агрессивен и что нет иного пути к его обузданию, нежели религия.

Еще не став проповедником и деканом, он уже создает свои вдохновенные divine, молитвы и проповеди, в которых мистика и смерть пропитаны любовью к человечеству и желанием вразумить его божественным Словом.

Что такое метафизическая поэзия?

О, нечто трудно определимое - как Путь души. Это и изощренная орнаментальность, и интеллектуальная усложненность, и многозначная образность, и гонгорист-ская темнота, и резкость каденций, и преднамеренная дисгармония - за несоблюдение ударений Донн заслуживает повешения, скажет Бен Джонсон, - но прежде всего это платоническое мировосприятие, "размышление о страданиях души в сей жизни и радостях ее в мире ином".

Конечно, и в любовной лирике Донн - новатор-виртуоз, не страшащийся снижения возвышенного и возвышения сниженного. Но по-настоящему он велик все-таки в Благочестивых сонетах и в Путиду-ши, а не в Общности обладания или Блохе. Он и сам знает это, когда называет свою лирику любовницей, а метафизику - законной женой.

"Великая Судьба - наместник Бога". И даже не за пифагорейский метемпсихоз - путь души, кочующей из мандрагоры в яйцо птицы, рыбу, кита, мышь, слона, волка, обезьяну, женщину, отмечен печатью дьявола. Душа порочна по своей природе, порочна самим своим основанием, и здесь ничего не изменишь! Донн действительно близок к Марино, Спонду и Гонгоре, но еще ближе к Элиоту и Джойсу.

О смерти Вебстер размышляла,
И прозревал костяк сквозь кожу;
Безгубая из-под земли
Его звала к себе на ложе.

Он замечал, что не зрачок,
А лютик смотрит из глазницы,
Что вожделеющая мысль
К телам безжизненным стремится.

Таким же был, наверно, Донн,
Добравшийся до откровенья,
Что нет замен вне бытия
Объятью и проникновенью...

Сам Донн определял Путь души как сатиру, сатирикон. Но это скорее не сатира, а ирония, сарказм. В 52-х десятистрочных строфах христианский миф о душе воспроизведен в форме прозрачной, но многослойной аллегории странничества.

Сравнивая бессмертную душу с грязным, уродливым, нелепым земным миром, с плотью, в которую она облечена, Донн всё больше проникается чувством омерзения к земному. Чем дальше разворачиваются ее странствия, тем больше душа перестает быть человечной и тем сильней уподобляется своему мистическому эйдосу. Гротескные, граничащие с кощунствами, образы перерастают в исступленно мистические, а затем в чисто духовные, символизируя полную победу неба над землей - победу, так необходимую на земле, а не на небе.

Все великие поэты, юношами пишущие песни и сонеты, перешагнув Рубикон, кончают Анатомиями мира, Путем души или вторым Фаустом. Если после 40 лет человек мыслит как тинейджер, то это уже не инфантильность, а олигофрения. Вот почему немногие поэты, которым удается до этого возраста дожить, переживают смену мировоззрения. Когда же мировоззрение не меняется, слишком велика опасность закостенения духа.

Нет, товарищи самарины, трагедия Джона Донна - а трагедия была! - не в том, что он испугался смелости мыслей и чувств, и не в том, что, потрясенный и испуганный зрелищем мира, он нашел убежище в коварной церкви, отказавшись от самого себя, но в том, что, повинуясь своему душевному строю, он, поэт плоти и разума, жизнелюб и гуманист, не имел альтернативы: религия и отказ от мирского оказались для него единственным и последним убежищем. Как некогда один из отцов церкви, он видел свою жизнь результатом божьего благоволения; как мудрец, он не нашел ничего взамен молитвы.

Он начал с воспевания невымышленной любви, а кончил постижением сущности человека - властителя природы и горсти праха, силы и бессилия, разума и безумства.

Как мало мы продвинулись вперед.

Подводит случай нас или мы сами.
Ни сил у нас, ни чувств, ни воли нет...

В обскурантизме Донна, воспринимающего познание мира как крушение разума, - не реакционность, а прозрение, свойственное всем острым умам.

В диптихе Анатомия мира тема тщеты жизни насквозь пропитывает стихию поэмы-проповеди, в которой разворачивается по-дантевски потрясающая и по-мильтоновски аллегорическая картина упадка и разложения мира.

Донн уже знает: надежды тщетны, он скорбит о случившемся, но он правдив: всё к худшему в лучшем из миров, человек жалок, небеса безмолвны, грядет Армагеддон. Гармония, о которой мечтали лучшие умы, обречена и невозможна в мире злобного беспорядка. Последнее, что остается несчастной душе в таком мире, - обратиться к небесам в ожидании божественной благодати.

Как всё созвучно...

Смерть ужасает Донна, он не может без содрогания думать о червях, добычей которых станет тело, - тем вдохновенней он взывает к спасению души от червей и безбожников, посягающих и на душу. - От нас...

Нет, Анатомия мир а - вовсе не покаяние вольнодумца, а наитие мудреца, нашедшего если не спасение от реалий мира, то надежное утешение.

и вдохновенны, чем страстная любовная лирика Донна - свидетельство его нарастающей с годами искренности и глубины.

Да, Донн типичный модернист - всегда современный. Ирония и скепсис зрелого поэта, мистика Анатомии мира, глубокая вера ("разум - левая рука души, правая же - вера") - за всем этим стоит не крушение гуманизма, а экзистенциальное постижение внутренней трагичности бытия - всего того, что остается на похмелье после опьяняющей эйфории юности.

Блажен, для кого она вечна!..

Судьба наследия Донна удивительным образом напоминает раблезиану: Просвещение не восприняло его, для Сэмюеля Джонсона он был чересчур путаным, XVIII и XIX века просто прошли мимо. Повторилось то, что уже было при жизни: шквал поношений, сквозь который, медленно крепчая, надвигался вихрь признания. Сначала Керью, на века опережая Элиота, затем, с оговорками, Драйден и, наконец, Колридж и Браунинг отдают ему должное:

Сад Муз, заросший сорною травой

А семена слепого подражанья
Сменились новизною созерцанья.

Глубина и исповедальность, усиленные поэтической образностью, помноженные на метафоричность, привлекают к Джону Донну всё большее внимание. Филдинг, Скотт, Метьюрин, Эмерсон, Торо, Киплинг цитируют его; афоризмы "короля всеобщей монархии ума" всё чаще разбирают на эпиграфы, наконец, этот "гнилой буржуазный модернизм" ставит его имя рядом с Потрясающим Копьем, объявляя поэзию Донна одной из высочайших высот человеческого гения.

Порок навис там всюду черной мглой!

Порочнее тебя любой иной.

Того, кого Судьба всю жизнь терзает,
Преследует, моленьям не внимает,
Того она великим назначает.