Гонгора и Свифт - что общего может быть между "чистой поэзией" и яростным обличением, Испанией XVI века и Британией XVIII? Общего действительно нет ничего, если не считать одной малости - оба принадлежали к одному сословию людей духа, взыскующих человеческой чистоты и нигде не находящих ее...
Родившись в 1561 году, Гонгора тоже пришел не к пустому месту. Уже были Песнь о моем Сиде и Гонсало де Берсео, Хуан Руис и коплы де Монторо, Рохас и Ита, уже была проникновенная искренность и глубокий психологизм св. Терезы, во Внутреннем замке которой самоуглубленная молитва освещает все закоулки сознания, а испанский язык выявляет всю мощь и звучность латинского стиха; уже творил вдохновенный поэт Хуан де ла Крус. Он родился, когда испанская поэзия уже вошла в свой "золотой век".
Выходец из знатной кордовской семьи, любитель корриды и театра, музыки и острословия, самоуверенный и искрометный, он не заботился о публикации. Спасибо Фулыпе-Дельбоску, скрупулезно собравшему строку за строкой.
Как выяснил Гарсиа Лорка, "чистая поэзия" Гонгоры не темна, а просветленна. "Темный" - это метафорический, мифологический, интеллектуальный, утонченный, глубокий. Темный для современников, он прозрачен для нас: речь, над которой некогда издевался Кеведо, стала языком современных испанцев. Символично, что сам Кеведо со своим консептизмом, противостоящий Гонгоре, сегодня неотделим от современной культуры. Вражда великих не препятствует их слиянию в вечности.
Но о поэтах должны говорить только сами поэты. Предоставим же им слово.
"О Гонгоре написано немало, но до сих пор остается неясной первопричина его реформ в поэзии..." Так обычно начинают свои труды, посвященные отцу современной лирики, наиболее передовые и осторожные исследователи. Я не хочу упоминать о Мендендесе-и-Пелайо, который понял Гонгору вследствие того, что блестяще понимал всех других поэтов. Некоторые критики с историческим подходом приписывают то, что они называют "внезапной переменой" в доне Луисе де Гонгора, теориям Амбросио де Моралеса, влиянию Эрреры, учителя поэта, чтению книги кордовского писателя Луиса Каррильо (прославление "темного" стиля) и другим, кажущимся резонными причинам. В то же время француз Люсьен-Поль Тома приписывает эту перемену умственному расстройству, а господин Фитцморис Келли, еще раз продемонстрировав полную критическую беспомощность там, где речь идет об еще не классифицированном авторе, склоняется к мысли, что целью автора Поэмы одиночества было всего лишь привлечь внимание к своему литературному имени.
В Испании бытовало раньше, бытует и сейчас мнение, что Гонгора-культеранист - средоточие всех грамматических пороков, а в его поэзии отсутствуют все основные элементы прекрасного. Выдающиеся языковеды и литературоведы всегда смотрели на Поэмы одиночества как на позорную язву, которую надо скрывать; неудивительно, что слышались угрюмые и грубые голоса людей тупых и бездушных, предающих анафеме то, что они называли темным и пустым. Им удалось отодвинуть Гонгору в тень и засыпать песком глаза всех тех, кто шел к пониманию его стихов. На протяжении двух долгих веков нам не уставали повторять: не подходите близко, это непонятно... А Гонгора, одинокий, как прокаженный, чьи язвы холодно отсвечивают серебром, ожидал с зеленеющей ветвью новых поколений, которым он мог бы передать свое истинно ценное наследство и свое чувство метафоры.
Всё дело в восприятии. Мало читать Гонгору, его нужно изучать. Гонгору в отличие от других поэтов, которые сами приходят к нам, чтобы навеять на нас поэтическую грусть, нужно искать, и искать разумом. Никоим образом нельзя понять Гонгору при первом чтении. Философское произведение может быть понято лишь очень немногими, и тем не менее никто не обвиняет автора в неясности. Но нет, в области поэзии это, кажется, не в ходу.
Какие же причины могли побудить Гонгору сделать переворот в лирике? - Причины? Врожденная потребность в новых формах красоты побуждает его по-новому ваять фразу. Выходец из Кордовы, он знал латынь, как знают ее немногие. Не ищите причину в истории, ищите ее в душе поэта. Впервые в истории испанского языка он создает новый метод поисков и лепки метафоры, и в глубине души он считает, что бессмертие поэтического произведения зависит от добротности и слаженности образов.
Впоследствии Марсель Пруст напишет: "Только метафора может сделать стиль относительно долговечным".
Потребность в новых формах красоты и отвращение, которое вызывала у Гонгоры поэтическая продукция его времени, развили в нем острое, почти мучительное критическое чувство. Он был готов возненавидеть поэзию. Он больше не мог создавать поэмы в староиспанском стиле, героическая простота романса тоже была ему не по душе. Когда же, стараясь уклониться от трудов своих, взирал он на лирическую поэзию своего времени, ему казалось, что картина эта полна изъянов, несовершенна и обыденна. Душа Гонгоры, как и его сутана, покрывалась пылью всей Кастилии. Он понимал, насколько несовершенны, неряшливы, небрежно сделаны стихи других поэтов.
Устав от кастильцев и "местного колорита", Гонгора погружался в чтение своего Вергилия с наслаждением человека, томящегося по истинному изяществу. Его крайняя чувствительность, словно микроскопом вооружив его зрение, помогла увидеть все пробелы и слабые места кастильского языка, и Гонгора, направляемый своим поэтическим инстинктом, взялся строить новую башню из изобретенных им гемм и камей, что не могло не ранить гордость владельцев замков, выстроенных из кирпича-сырца. Гонгора осознал скоротечность человеческого чувства и все несовершенство мимолетного его выражения, что волнует нас лишь на миг, и пожелал, чтобы красота его творений коренилась в метафоре, очищенной от бренной реальности, метафоре пластичной, помещенной во внеатмосферное окружение.
Он любил красоту объективную, красоту чистую и бесполезную, свободную от заразительной тоски.
Оригинальность дона Луиса де Гонгора помимо плана чисто грамматического состоит в самом методе его "охоты" за поэтическими образами, методе, в котором он охватывает их драматический антагонизм и, преодолевая его скачком коня, творит миф. Нередко каждый его поэтический образ - это новый миф.
Впервой Поэме одиночества он пишет:
Desnudo el joven cuando ya el vestido
oceano ha bebido,
restituir le hace a las arenas;
у al sol le extiende luego
que lamiendole apenas,
su dulce lengua de templado fuego
la menor onda chupa al menor hilo*.
* Обнажившись, выпитый одеждой океан юноша возвращает песку и расстилает ее затем на солнце. Чуть касаясь ее ласковым огненным языком, оно постепенно захватывает ее и тихонько высасывает из мельчайшей ниточки мельчайшую волну.
В восьми этих строках больше нюансов, чем в полусотне октав Освобожденного Иерусалима Тассо. Потому что у Гонгоры любая деталь прочувствована и по тщательности работы подобна филиграни.
В Поэмах одиночества есть места, которые кажутся сверхъестественными. Вообразить себе невозможно, как удается поэту, словно играючи, обращаться с громадными массами и географическими понятиями, не впадая в чудовищную безвкусицу и не прибегая к малоприятным гиперболам.
Интересно, что в описание малых форм и предметов он вкладывает такую же любовь и поэтическую силу. Для него жизнь яблока столь же насыщенна, как жизнь моря. Поэтому для него яблоко равнозначно морю - ведь он знает, что мир яблока так же безмерен, как мир моря. Монументальность поэтического произведения зависит не от значительности темы, ее масштаба и пробуждаемых ею чувств. Можно написать эпическую поэму о борьбе лейкоцитов в замкнутом разветвлении вен, а описание формы и запаха розы может оставить непреходящее впечатление бесконечности.
Гонгора подходит с одним и тем же мерилом ко всем своим темам: то, подобно циклопу, он играет морями и континентами, то любовно рассматривает различные плоды и предметы. Более того. Малые формы доставляют ему гораздо большее наслаждение.
Гонгора прекрасно владел классической культурой, и это дало ему веру в себя.
Он создает невероятный для своего времени образ часов:
Las horas ya de numeros vestidas -
"Время уже оделось в числа", или же образно называет пещеру "унылый зевок земли". Среди современников только Кеведо иногда удавались такие меткие выражения, но красотой они уступали гонгоровским.
Лишь XIX век дал великого поэта Стефана Малларме, вдохновенного учителя, принесшего на Rue de Roma свой неповторимый абстрактный лиризм и проложившего опасный, открытый всем ветрам путь новым поэтическим школам. До этого момента лучшего ученика у Гонгоры не было, а ученик даже не знал своего учителя. Оба питают пристрастие к лебедям, зеркалам, резким светотеням, женским волосам. Для обоих равно характерен как бы застывший трепет барокко. Разница в том, что Гонгора как поэт более силен, он обладает неведомым Малларме богатством языка и восторженным восприятием красоты, изгнанными из поэзии Малларме прелестным юмором и отравленными стрелами иронии - порождением нашего времени.
Состояние вдохновения - это состояние внутренней собранности, но не творческого динамизма. Нужно дать отстояться мысленному образу, чтобы он прояснился. Не думаю, что великий мастер мог бы творить в состоянии лихорадочного возбуждения. Даже мистики творят только тогда, когда дивный голубь святого духа покидает их кельи и теряется в облаках. Из вдохновения возвращаешься, как из чужой страны. И стихотворение - рассказ об этом путешествии.
Вдохновение дарует поэтический образ, но не его облачение. Чтобы облечь его, нужно спокойно и беспристрастно изучать качество и звучность слова. У дона Луиса де Гонгоры же не знаешь, чем больше восхищаться - самой ли поэтической субстанцией или ее неподражаемой и вдохновеннейшей формой.
Перейдем теперь к "темноте" Гонгоры. И что же это за "темнота"? Я думаю, что он, скорее, грешит слепящей яркостью. Но чтобы подойти к нему, нужно быть посвященным в Поэзию и обладать восприимчивостью, подготовленной чтением и опытом. Человек, чуждый его миру, не сможет насладиться его поэзией, как не сможет насладиться ни картиной, хоть и увидит то, что там нарисовано, ни музыкальным произведением, Гонгору мало просто читать - его надо любить. Критиковавшие его филологи, цепляясь за сложившиеся теории, не приняли плодотворной гонгоровской революции, подобно тому как закосневшие в своем гнилом экстазе "бетховенианцы" говорят, что музыка Клода Дебюсси - звуки, производимые кошкой, гуляющей по роялю. Они не приняли его революции в грамматике, но люди неученые, ничего общего с ними не имевшие, встретили ее с распростертыми объятиями. Расцвели новые слова. Новые перспективы открылись перед кастильским языком. Великий поэт - живительная роса для языка. В грамматическом плане случай с Гонгорой - единственный в своем роде. Старые интеллектуалы того времени, любители Поэзии, должно быть, застыли в изумлении, видя превращение их кастильского языка в нечто странное, не поддающееся расшифровке.
Кеведо, раздраженный и втайне завидующий, встретил Гонгору сонетом с названием Рецепт составления поэм одиночества, насмехаясь над "странными словесами", составляющими эту заумь. Да это же великий праздник цвета и музыки для кастильского языка! Вот она "заумь" дона Луиса де Гонгора-и-Арготе. Знай Кеведо, как он превознес своего врага, он удалился бы, сжигаемый своей мрачной меланхолией, в кастильскую глушь Торре де Хуан Абад. С большим правом, чем Сервантеса, можно назвать Гонгору поэтом-творцом нашего языка.
Перестала существовать одна из причин, которая делала Гонгору "темным" для его современников, - его язык. Уже нет незнакомых слов в его словаре, не потерявшем, однако, своей изысканности. Остается синтаксис и мифологические трансформации. Чтобы сделать понятными его предложения, их нужно упорядочить, подобно латинским. А что действительно трудно для понимания - это его мифологический мир. Трудно потому, что многие не знают мифологии, и потому еще, что он не просто пересказывает миф, но трансформирует его или дает лишь один определяющий штрих. Именно здесь метафоры поэта приобретают неповторимое звучание. С простодушным и религиозным пылом излагает Гесиод свою Теогонию, а хитроумный кордовец пересказывает ее, стилизуя или изобретая новые мифы, и проявляет при этом ошеломляющую поэтическую силу, дерзость в переработке мифов и презрение к объяснениям. Он пишет намеками, поворачивая мифы профилем, а иногда выделяя лишь одну черту, обычно скрытую среди других образов.
человеку божества, обладающие неограниченной властью. Он наделяет их слухом и ощущением. Он творит их.
Стиль его пышный, изощренный, но сам по себе не "темный". Темны мы, люди, неспособные проникнуться строем его мыслей. Правильней сказать не "темная вещь", а "темный человек". Гонгора стремится быть ясным, изящным, богатым нюансами, а не заумным.
Повторяю, он не стремится к туманности. Он чуждается избитых выражений не из любви к изощренности, хотя сам и является одним из изощреннейших умов, и не из ненависти к черни, хотя сам и ненавидит ее в высшей степени, а из желания воздвигнуть строительные леса, которые сделали бы здание его поэзии неподвластным времени. Из стремления к бессмертию.
Доказывает осознанность его эстетики то, что в защиту Поэм одиночества он пишет эти категорические слова: "Говоря о почестях, считаю я, что поэма эта для меня вдвойне почетна: если ее оценят люди сведущие, она принесет мне известность, меня же будут чтить за то, что язык наш моими трудами достиг величия и совершенства латыни". О чем еще говорить?!
Наступает 1627 год. Гонгора, больной, весь в долгах, с истерзанной душой, возвращается в Кордову, в свой старый дом. Он возвращается один, без друзей, без покровителей. Маркиз де Сьете Иглесиас из гордыни гибнет на виселице, а утонченный поклонник Гонгоры маркиз де Вильямедиана пал, пронзенный шпагами наемных убийц короля. Нет ничего таинственного в возвращении Гонгоры. Он уже развалина. Его можно сравнить с пересохшим родником, что некогда бил мощной струей. Гонгора совершенно одинок. Можно найти утешение в одиночестве где-нибудь в другом месте, но быть одиноким в Кордове - что может быть драматичнее! По его собственному выражению, у него остались только его книги, его садик и его брадобрей. Слишком мало для такого человека, как Гонгора.
ложе, пахнущее айвой и апельсиновым цветом. Когда приходят старые друзья, руки дона Луиса уже холодеют. Прекрасные, аскетические руки без перстней, удовлетворенные тем, что изваяли изумительный барочный алтарь Поэм одиночества. Друзья решают, что такого человека, как Гонгора, не должно оплакивать, и с философским спокойствием усаживаются на балконе созерцать неторопливую жизнь города. А мы скажем о нем словами терцета, посвященного ему Сервантесом:
aquel agudo, aquel sonoro у grave
sobre cuantos poetas Febo ha visto"*.
* Это приятный, всеми любезный, острый умом, звучный и глубокий, лучший из поэтов, виленный Фебом.
1927 года, ультраистов (Торре, Ларреа, Дьего, Гарфиаса), креасьониста Уидобро, рамониста Гомеса Серну, модернистов Мачадо, Химениса, Дарио, Руэду, Вильяэспесу, - но и тех, кто бойкотировал юбилейные торжества, - Унамуно, Валья-Инклану, но и живописцев каталонской группы и Сальвадора Дали, но и испанский театр, и сюрреалистическое испанское кино, включая Бунюэля.