Я хочу знать, почему я сержусь.
Со дня создания торгового дома "Родриго Орталес и компания" до дня подписания Версальского договора, который явился триумфом Бомарше как государственного деятеля, прошло долгих семь лет, в течение которых он вел войну и делал дела. Поскольку конгресс не торопился платить долги, а французское правительство оказалось весьма сомнительным финансистом, гордому Родриго приходилось часто исчезать, уступая место изворотливому Орталесу. Не займись Бомарше международной торговлей, его торговый дом неизбежно потерпел бы банкротство. Итак, он продавал готовое платье, ткани, бумагу и немало разного залежалого товара американским коммерсантам, которые готовы были покупать что угодно и, в отличие от своих политиков, исправно платили по счетам. Но это означало - надо ли оговаривать? - новое расширение сферы деятельности его торгового дома. "В то время как воин отдыхает, - писал он в "Двух друзьях", - коммерсанту выпадает счастье в свою очередь оказаться нужным человеком для своей родины". Я не знаю, действительно ли воин в этот период отдыхал, но, чтобы помочь ему одержать победу, коммерсанту пришлось пересечь "тернистые пустоши" усталости и бессонницы. Смешно отрицать, Бомарше имел склонность к коммерции и любил ею заниматься. Не надо забывать, что для него Фенелоном был Пари-Дюверне и что он сам выбрал себе такого наставника. Бомарше никогда не стыдился того, что стал негоциантом, совсем напротив:
"Военные, духовенство, юристы, строгие финансисты и даже полезный класс землепашцев оправдывают свое существование и получают доходы внутри королевства, а это значит, что все они живут за его счет. Негоциант же, дабы приумножить богатства своей родины и содействовать ее процветанию, черпает средства в четырех частях света; избавляя к всеобщей выгоде свою страну от ненужных излишков, он обменивает их на заморские товары и тем самым обогащает своих соотечественников. Негоциант выступает посредником между народами, которых он сближает и объединяет, несмотря на различия в нравах, обычаях, религии и государственной системе, склоняющих их к взаимному отчуждению и войнам".
в каком-то смысле его пророком:
"И по своим целям и по своим средствам торговля предполагает между народами желание и свободу производить любые обмены, которые их интересуют. Желание пользоваться земными благами, свобода пользоваться ими и приобретать их - вот единственные пружины активности между народами в целом и людьми в отдельности".
Но критический ум Бомарше, ирония, которая почти всегда пронизывала все его рассуждения, заставляли его сомневаться в "моральности" торговли. Тогда он самым недобросовестным образом берет свои примеры у иностранных авторов, цитируя при случае острое замечание английского философа Бойля:
"Воистину надо проповедовать Евангелие дикарям и не отступать в этом деле из-за того, что их успехи в освоении религиозных догматов столь незначительны, ибо если даже из всего христианского учения они усвоят лишь то, что нельзя ходить голыми, то уже можно будет считать, что религия сделала немало для английских мануфактур".
Что бы Бомарше ни предпринимал, он всегда находил время для отдыха, который заключался в перемене деятельности. "Его жизнь, - писал Гюден, - была столь же разнообразна, как и его гений, он отдыхал от одних дел, начиная заниматься другими. Особенно характерным было для него умение решительно менять занятия и относиться к новой затее с тем же пылом, с которым до того он занимался чем-то другим. В это время он не ведал усталости, и ничто не могло отвлечь его внимания, пока очередное дело не было завершено. Это он называл "задвинуть ящик". Гюден был повседневным свидетелем его жизни, мы может ему поверить на слово. Эта практика "задвигания ящиков" в какой-то степени объясняет, как Бомарше ухитрялся доводить до конца десятки дел одновременно. Впрочем, это ведь приемы ремесленника, точность часовщика, знающего цену минуте. Но Бомарше ровно ничего не удалось бы осуществить, если б им не двигала страсть свершений, которая была истинной пружиной его личности. "Я хочу знать, почему я сержусь". Это фраза человека, который часто сердится.
"американский" период Бомарше открыл два новых "ящика", которыми и занимался в редкие свободные часы. Однако хватило бы этих дел самих по себе, чтобы оставить след в Истории: он учредил общество драматургов и впервые издал полное собрание сочинений Вольтера. Но, прежде чем перейти к "литературе", нам надо хотя бы назвать другие работы Бомарше и составить некий перечень его страстных увлечений между 1776 и 1783 годами. Спешу отметить, что исчерпывающим он не будет.
Чтобы дать представление о делах, которыми Бомарше занимал-^ ся параллельно, я лишь перечислю названия нескольких документов, которые Ломени нашел вскоре после 1850 года только в одной папке: тезисы для полного курса уголовного права; соображения о способах приобретения земель по берегам реки Сайото; мемуар о солидарном владении рядом лиц земельными участками на территории Кенз-Вэн; заметки о гражданских правах протестантов во Франции (к этому мы еще вернемся); проект займа, "равно выгодного королю и населению"; проспект предполагаемого строительства мельницы в Арфлере; предложение о торговле с Индией через Суэцкий полуостров; мемуар о превращении торфа в уголь с перечислением выгод от этого открытия; мемуар о выращивании ревеня; проект займа, выпускаемого в форме государственной лотереи; предложение об учреждении бюро" по обмену денег и Дисконтной кассы; проект строительства моста в Арсенале и т. д. И это только за те годы, которыми мы сейчас занимаемся. Большинство этих замыслов не было осуществлено при жизни Бомарше. Около века прошло, прежде чем приступили к строительству Суэцкого канала. Трудно найти человека, к которому по различным делам обращались бы чаще, чем к Бомарше, не говоря уж о том, что все, кому не лень, от самых знатных персон до последних бедняков, от Шуазеля до г-жи Ривароль, даже до его вчерашних врагов, таких, как Бакюлар д'Арно, пытались, играя на его великодушии, просить у него в долг деньги. Инженеры, финансисты, архитекторы, изобретатели, мечтатели и маньяки всех мастей в конце концов всегда добивались свидания, советов и помощи. А иногда он всецело отдавался самым фантастическим затеям. Мы увидим, как он стал горячим сторонником опытов первых воздухоплавателей и таким образом - пионером авиации. Надо сказать, что между 1776 и 1780 годами наука переживала исключительный взлет. Почти каждый месяц в Европе объявляли о новом эпохальном открытии: выделение кислорода и исследование химии дыхания, сделанное Пристли, промышленное использование пара, предложенное Уаттом, постройка первых паровых судов Жофруа д'Аббаном, железные рельсы, воздушные шары, открытие Гершелем планеты Уран, анализ и синтез воды Лавуазье, изобретение ткацкого станка Картрайтом - вот далеко не все достижения этого удивительного десятилетия. Кстати, мне представляется весьма знаменательным, что все эти взлеты научной мысли как бы повисли в воздухе до второй трети XIX века. Очевидно, в тот период, от 1789 до 1830 года, человек считал главным революцию в обществе и умах и на некоторое время отвернулся от окружающего его материального мира, законы и тайны которого он вдруг обнаружил в 80-е годы XVIII века: Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что это своеобразие Истории заслуживает пристальных размышлений. Что же касается Бомарше, то его интересовало все, и он никогда не был расположен закрывать на что-то глаза или усыплять свой ум.
дела.
"Почему, - говорил он, - все, что придумывается или проектируется, попадает ко мне?" Ложная скромность, кокетство. Если бы мир науки и приключений не пришел к нему, Бомарше сам побежал бы ему навстречу. Перефразируя Элюара, скажу, что он принадлежал своему времени в той мере, в какой человек бывает универсальным. Какие демоны толкали его участвовать в создании Дисконтной кассы, которая теперь, если не ошибаюсь, называется Французским банком? Или финансировать удивительный пожарный насос Шайо, изобретенный братьями Перье? Или бороться за ограничение привилегий откупщиков? Зато мы прекрасно понимаем, почему он сердится, когда защищает кальвинистов юго-запада, которые страдают от "варварского фанатизма".
"В той же мере, - писал он правительству, - как никто не интересуется тем, хорошие ли математики наши священники, не лучше ли будет не знать, правоверные ли католики наши судовладельцы, а делением людей на католиков и протестантов, которое во все вносит рознь, пусть занимаются теологи... Единственный способ объединить наконец, подданных государства вокруг какой-то доктрины заключается в том, чтобы их сближать во всех допустимых случаях, ограничив, насколько возможно, все бесполезные различия, которые делают людей такими неспокойными и несправедливыми друг к другу".
некоей умозрительной позицией, а всякий раз отдает этому и свое время и свои силы. Чтобы спасти "израильтянина" в Байоне, он "молит на коленях" Верженна. И улаживает это дело. Прекрасные статьи и петиции интеллигенции приносят, несомненно, пользу - они обеспечивают тем, кто их подписывает, чистую совесть. А тот, кто действительно хочет помочь жертве репрессии, должен за нее сражаться. Или хитрить, или молить. Все прочее - литература. Бомарше всегда был готов защищать угнетенных, то есть тех, против кого с добродетельным ликованием ополчались большинство людей и власть. Некоторые биографы Бомарше упрекали его, да и сейчас еще упрекают за то, что он в какой-то момент собирался торговать неграми. Но я уже говорил, - он отказался от этой затеи, как только увидел первого негра. Стоило ему уразуметь, в каком положении находятся цветные люди, и он тут же сделался их защитником. Он всегда хотел не только знать, почему он сердится, но также из-за кого он сердится. Никогда страдание человека, будь он даже его злейшим врагом, не оставляло его равнодушным.
В те времена среди всех угнетенных меньшинств, быть может, самыми угнетенными были драматурги. Это не просто шутка. Театральные авторы со странной покорностью терпели власть актеров, которыевсе были деспотами. А пайщики "Комеди Франсэз" и подавно - они стали настоящими тиранами и с величественным видом без всякого зазрения совести эксплуатировали авторов. Драматурги после Филиппа Кино ценой долгих стенаний добились наконец, чтобы им платили со сбора. Великодушные актеры согласились отдавать им девятую часть прибыли, если пьеса была в пяти актах, и двенадцатую, если она была в трех актах. Теоретически это выглядело роскошным подарком, а на деле оказалось нищенской подачкой. Хитрые артисты придумывали такое понятие, как "чистый" доход. "Чистый" - это только так говорится. В "Ночи в опере" импресарио Грушо Маркс предлагает певцу подписать необычайно выгодный контракт, но, как только документ подписан, импресарио перечисляет все параграфы, уточняющие условия, всякий раз отрывая при этом кусочек контракта. В конце концов у Грушо в руке вместо роскошного документа оказывается крошечный клочок бумаги, который он и сует себе в карман. Пайщики "Комеди Франсэз" действовали точно таким же образом. С полученного сбора они прежде всего вычитали обычные постановочные расходы, огульно оцениваемые в 1200 ливров. Потом - дополнительные расходы на данную постановку, и еще стоимость годичных и пожизненных абонементов; из оставшейся же суммы вычитали стоимость билетов на кресла, которые продавались со скидкой, а кресла эти составляли целые ряды, а также принятые отчисления в пользу бедняков и, наконец, последние вычеты - то, что называлось личными расходами автора, например стакан воды, выпитый им во время репетиции, или свечи, которыми тот пользовался, исправляя свой текст, и т. д. Вот до каких мелочей доходило дело. Но и это еще не все. Кроме того, актеры решили, что, если чистый сбор случайно оказывался ниже суммы, отведенной на обычные постановочные расходы, то есть менее 1200 ливров, пьеса попадает под "особые условия" и становится собственностью труппы. Надо ли уточнять, что благодаря "случаю", который всегда улаживает подобные дела, чистый сбор весьма редко достигал суммы обычных постановочных расходов. Так как пример всегда более убедителен, чем длинное разъяснение, я расскажу, что произошло с одним модным во времена Людовика XVI автором типа Ануя или Руссена той эпохи. Звали его Луве де ла Соссей. Его комедию "День в Спарте" три дня играли с аншлагами, и Луве, который в мечтах уже видел себя богачом, попросил, чтобы с ним расплатились. Театральный кассир с обратной почтой ответил ему, что, поскольку "его Пьеса собрала за пять спектаклей 12 000 ливров, автор, исходя из условий договора о чистом сборе, должен вернуть театру 101 ливр, 8 су и 8 денье". У обреченных на нищенское существование драматургов, да и вообще всех писателей, находившихся в полной зависимости от книгоиздателей, не было другого выхода, как искать защиты и вспомоществования у каких-то влиятельных особ. Чтобы сохранить в этих условиях свободу мысли, литератор должен был обладать весьма большой смелостью. На вершине своей славы Бомарше решил, что он в силах покончить с этим печальным положением. После того как он написал власть предержащим, что, по его мнению, "лучше, чтобы писатель жил честно плодами своих признанных трудов, чем искал бы места и стипендии", он решил сражаться во имя защиты интересов драматургов и для начала обратился к герцогу де Ришелье, который как камердинер короля ведал и делами актеров. Ришелье, чтобы доставить Бомарше удовольствие, предложил ему изучить этот вопрос, начать переговоры с актерами и доложить о результатах. Мы не будем останавливаться на всех подробностях переговоров и споров автора "Севильского цирюльника" со своими исполнителями. Это подчас смахивало на трагедию, подчас на фарс. После объяснений с пайщиками, в числе которых были и его друзья, Бомарше сделал вывод, что только объединение драматургов сможет противостоять объединенным артистам. Поначалу все это казалось бесплодными мечтаниями. На первом же заседании собратья по перу переругались друг с другом и дело дошло чуть ли не до драки. Не буду вас утомлять изложением существа этих ссор. Сегодня мы сталкиваемся с тем же в наших академиях, в наших жюри и литературных салонах. Вечно обиженный, завистливый и ревнивый, писатель всегда начинает с альтернативы: "Если такой-то будет присутствовать на собрании, я не приду... Я поставлю свою подпись только при условии, что этот негодяй, X не будет подписывать". Из-за одного случайно сказанного слова он хлопает дверью. А потом пишет в газету тысячу строк, чтобы объяснить, почему он хлопнул дверью. А затем пускается во все тяжкие, чтобы эту дверь вновь перед ним открыли. Короче, полное безумие. И самое удивительное в том, что. такими пороками страдает и поведение крупных писателей. Так, например, Лагарп, приглашенный Бомарше на обед авторов, устроить который он сам же и предложил, послал за два часа до назначенного часа следующую записку:
"По установленному распорядку жизни, связанному с неотложными делами, я никогда не обедаю вне дома. Но я буду иметь честь посетить Вас после обеда. Однако должен Вас предупредить, что если среди приглашенных случайно окажутся г-н Совиньи или г-н Дора, я не приеду. Вы слишком хорошо знаете свет, чтобы сводить меня с моими явными врагами".
Бомарше немедленно отправил посыльного к вспыльчивому Лагарпу. В своем письме он умолял его "приехать, чтобы в дружеской обстановке, среди людей, которые Вас уважают, забыть о пустяковых обидах, возникших, быть может, по недоразумению".
"Я решительно не могу добровольно оказаться в обществе этих двух господ, которых я презираю и как личностей и как авторов бездарных писаний. Один из них оскорбил меня непосредственно (в газете), другой же просто сумасшедший, невозможный в общении, бешеный тип, которого все избегают, потому что он всегда норовит подраться из-за своих стихов, а Вы сами понимаете, сударь, что это значит - драться из-за ничего".
И Лагарп заключает с божественным простодушием: "Как Вы видите, в том, в чем я их упрекаю, нет ничего от литературы".
И конечно же, Лагарп присутствовал на дружеском обеде.
У Мармонтеля, Седена и Дидро характеры были не лучше. Если что-либо обсуждали без них, они кричали, что это предательство. Когда же их приглашали на встречу за три месяца вперед, они в последнюю минуту придумывали какие-то обеды, на которых непременно должны присутствовать, либо неотложные свидания, один ссылался на преклонный возраст, второй на недомогание жены, а третий - на болезнь кучера. Когда их ловили на слове, они визжали как свиньи, которых режут. Тем не менее с помощью дипломатии и упорства Бомарше все же удалось 3 июля 1777 года созвать первые "генеральные штаты" драматургов. Двадцать три автора пили шампанское и кутили напропалую на улице Вьей дю Тампль, не разя при этом друг друга наповал. Это было истинное чудо. С тех пор их наследники регулярно собираются в особняке на улице Балю и распоряжаются целыми состояниями. Это следствие чуда. После обеда, в состоянии эйфории, чуть подвыпившие, двадцать три автора, размечтавшись о своей теперь уже вполне реальной двенадцатой доле, приступили к выборам четырех старшин. Значительным большинством голосов были избраны Бомарше, Совен, Седен и Мармонтель. Прежде чем приступить к голосованию, приняли решение, что старшины остаются на своем посту пожизненно. По окончании голосования несогласное меньшинство, подстрекаемое неизбранными кандидатами, попыталось было пересмотреть вопрос о несменяемости старшин под тем предлогом, что они могут своекорыстно использовать полученные ими привилегии. Вот тут Бомарше не на шутку рассердился, и меньшинству, удивленному его столь яростным отпором, пришлось умолкнуть. Но битва только начиналась. Сам Геркулес потерял бы в ней разум. По сравнению с театрами авгиевы конюшни были образцом чистоты и порядка. Бомарше победил. Постепенно. 13 января 1791 года, то есть пятнадцать лет спустя, после тысячи комичных процессов и не меньшего количества гротескных драм и в высшей степени нелепых ссор Национальная ассамблея по предложению Бомарше признала авторское право на литературные произведения и уничтожила непомерные привилегии актеров. После этого произошло еще несколько частных инцидентов, но революция свершилась. Утвержденные в своих правах, уверенные в том, что их отчуждение, как сказали бы в наше время, раз и навсегда преодолено благодаря усилиям и настойчивости одного Бомарше, писатели смогли наконец относиться свысока к своему благодетелю. Так - привожу здесь лишь один пример - нынешний почетный президент "Общества драматургов", глубина мысли которого всем известна, писал в 1954 году о творчестве своего знаменитого предшественника:
"В нем нет ни единого всплеска, который предвещал бы скорую болезнь века, ему чужда тревога за условия человеческого существования". Быть может, драматурги принадлежат к особой породе существ? Как это говорил Фигаро? "... букашки, мошки, комары, москиты"... Работники пера - это какие-то странные насекомые, кем бы они ни были: вшами, тараканами или роскошными бабочками.
академию, имел таким образом случай и счастье первым воздать хвалу этому великому человеку. Известие о том, что духовенство отказалось похоронить останки своего чересчур знаменитого противника, в результате чего пришлось предать его тело земле в часовне, где не отправлялись богослужения, вызвало у обоих друзей равное негодование. Не надо забывать, что в 1778 году церковь в основном еще сохраняла свою власть и, в частности, составляла акты гражданского состояния, лишая всех, кого ей вздумается, права законным образом родиться или умереть. В гневе Бомарше и Гюден решили было отправиться в Париж, чтобы испросить у Морепа позволения похоронить прах автора "Генриады" у подножия памятника Беарнцу после торжественной церемонии, в которой духовенству было бы запрещено участвовать. Однако приближающееся начало процесса Бомарше с Лаблашем заставило его отказаться от этой великодушной, но безумной идеи. В самом деле, трудно себе представить, что Людовик XVI в угоду Бомарше согласился бы бросить такой вызов парижскому архиепископу. Но Бомарше в самом ближайшем будущем найдет способ, да еще какой, воздать должное Вольтеру. Я имею в виду не куплет из "Женитьбы" "... А Вольтер живет в веках", а то грандиозное начинание, ради которого он пожертвовал и своим состоянием, и своим покоем, а именно - издание полного собрания сочинений своего великого соратника и по перу и по часовому делу г-на де Вольтера.
Затея была не из простых. Две трети произведений Вольтера во Франции находились под запретом. Книготорговцы, которые разрешали себе продавать кое-какие его книги из-под полы, рисковали получить по суду большой срок тюремного заключения, как, впрочем, и те, кто, возвращаясь из-за границы, провозили в своем багаже отдельные томики Вольтера. Все захваченные книги тут же сжигали. Издать для любителей французской словесности сочинения, по большей части запрещенные, уже само по себе было вызовом. Не меньшим вызовом было намерение сразу напечатать восемьдесят или сто томов. К тому же права на опубликование этих книг находились в разных руках. И, наконец, последнее - издатель Панкук вознамерился заняться тем же, а у него было перед Бомарше два значительных преимущества. Во-первых, Панкук располагал всеми неизданными произведениями Вольтера, а во-вторых, его поддерживала русская императрица Екатерина, которая предложила ему и субсидию в несколько миллионов и свои типографии в Санкт-Петербурге. Опубликовать самого великого писателя Франции в далекой России означало во второй раз произнести над ним приговор. И опозорить Францию, Францию, которая еще при жизни писателя преклонила перед ним колени, продемонстрировав тем самым остроту противоречий внутри страны. Итак, Бомарше снова рассердился и кинулся к Морепа, человеку со скептическим и вместе с тем либеральным складом ума, "чтобы растолковать ему, каким позором было бы для Франции издание в России произведений писателя, вознесшего французскую литературу на вершину мировой славы". Фигаро, как мы уже видели и видим сейчас, был патриотом, он не обладал сердцем европейца, и удивляться тут нечему: во время своих непрерывных путешествий он узнал цену этому слову. Морепа, для которого, как и для Бомарше, Франция была Францией, а понятие "Европа" - глупостью, обещал ему помочь по мере возможности, но при условии, что все будет сделано под его, Бомарше, вывеской. Бомарше не сразу согласился на условия, поставленные первым министром. Он колебался. "Когда я вложу в это дело весь свой капитал, - сказал он, подумав, - духовенство пожалуется парламенту, издание будет приостановлено, издатель с наборщиками заклеймены и позор Франции станет еще более полным и ощутимым". Морепа в свою очередь подумал и обещал дать управлению почты секретный приказ, разрешающий ввоз и свободную пересылку по стране будущего полного собрания сочинений. Это было всего лишь устное обещание старого человека, который, правда, еще стоял у власти, но мог умереть со дня на день или быть отправленным на покой, однако Бомарше им удовлетворился. Для него обдумывать не означало отступать.
роскошную кожу для переплетов. И, представьте, он добился всего этого. Восхитившись в Англии неким шрифтом, названным "Баскервиль", он купил несколько полных комплектов, и это стоило 50 000 франков. Что до бумаги, то он хотел такую, которая изготовлялась только в Голландии и только на самой знаменитой бумажной фабрике. Библиофилы знают, о чем идет речь, - от запаха и от прикосновения к некоторым голландским изданиям получаешь почти такое же наслаждение, как от чтения. Но поскольку голландцы оставляли эту бумагу для своих типографий, Бомарше отправил в Голландию - естественно, за свой счет - специалиста, способности которого успел оценить, с заданием научиться делать точно такую же бумагу. К этому времени он купил три типографии в Вогезах, во главе которых поставил того самого специалиста, которого отправлял в Голландию. Когда Бомарше чем-нибудь занимался, все делалось очень быстро. Однако самая трудная задача еще не была решена: нужно было найти помещение для издательства и типографии. Они должны были находиться вне Франции, но при этом как можно ближе к Парижу. Опытный коммерсант, Бомарше знал, как дорого стоит транспорт, и поскольку и речи не могло быть, чтобы экономить на качестве продукции, необходимо было снизить до минимума все накладные расходы. Прослышав, что маркграф Баденский был бы не прочь получить доход от старого и весьма внушительного форта Кель, Бомарше ухватился за этот случай и предложил арендовать форт. Маркграф согласился, но потом взял слово назад, вернее, высказал ряд требований, в том числе изъятие из издания всех пассажей, которые могут показаться оскорбительными для морали и нравов вообще, бога и маркграфов в частности, - Бомарше в тот же час ответил королевскому негоцианту весьма дерзким письмом, с высокомерием ставя его на место и угрожая устроить свою типографию в другом маркграфстве "на несколько шагов дальше", где ему предлагают "полную свободу, которой, само собой разумеется, общество, основанное на таких благородных принципах, никогда не будет злоупотреблять". То ли маркграф был толстокож, то ли карман у него был пуст, но, так или иначе, он безоговорочно сдал все свои позиции. "Вынужденный" внезапно освоить производство. бумаги, печатание, издательское дело", Бомарше очень скоро стал весьма сведущим в этих трех совершенно новых для него областях деятельности. Как всегда, он сумел окружить себя компетентными людьми, с которыми он к тому же поддерживал дружеские отношения. Чтобы руководить всей работой в Келе, он выбрал очень молодого человека, столь же честолюбивого, сколь и умного, но у которого скоро обнаружился существенный недостаток: он не умел ладить с людьми. Видимо, очень застенчивый, Летелье изображал деспота и хотел держать типографщиков в ежовых рукавицах. А у них уже тогда были те качества, которые мы знаем за ними сегодня и которые ставят их очень высоко в рабочей иерархии, а именно приверженность к своему делу, куда более высокий, чем обычно, интеллектуальный уровень и очень сильная любовь к свободе. Они скоро вошли в, конфликт с молодым диктатором. Бомарше пришлось вмешаться. С удивительным терпением посылал он ему послание за посланием, и постепенно Бомарше удалось изменить властную натуру молодого человека, сделать его более гибким. Он нашел доводы и слова, которые Летелье смог услышать. Так, в конце одного из своих писем Бомарше без зазрения совести играл на честолюбии и даже тщеславии юноши, сравнивая его с влиятельным государственным деятелем:
"Именно эта прямолинейная надменность и погубила только что г-на Неккера. Человек может быть одарен самыми большими талантами, но как только он станет кичиться своим превосходством перед теми, кто ему подчинен, эти люди превращаются в его врагов, и все летит ко всем чертям, хотя никто вроде бы ни в чем не виноват... Из всего этого Вы должны заключить, что я, как человек умеренный, мирный и осмотрительный, могу служить для Вас примером того, как надо обходиться с людьми, и было бы весьма желательно, чтобы каждый мог сказать о Вас то же самое, что Вы всегда, надеюсь, будете иметь основания говорить, ибо я приложу к этому все усилия, о Вашем слуге и друге Кароне де Бомарше".
Я привел этот отрывок, потому что он снова проливает свет на психологию Бомарше и его знание людей. И самого себя. Он с редкостным умением заставлял всех повиноваться себе или, вернее, помогать ему в делах. Не надо при этом забывать, что в 1780 году Кель был лишь одной из сотен его забот, а Летелье - последним пополнением в корпус его лейтенантов. Любопытная деталь: прежде чем нанять этого одаренного молодого человека, Бомарше, который хорошо разбирался, кто чего стоит, долгое время думал - не взять ли на эту должность Ретифа де Ла Бретонна. Но Ретиф, которого ныне считают одним из самых крупных писателей того времени и с полным основанием - одним из предвестников современного романа (я не имею в виду "нового романа"), относился к орфографии с той же свободой, что и Раймон Кено. А ведь речь шла о том, чтобы почтить память Вольтера, а не обновлять язык. Держать корректуру Бомарше поручил Декруа, который, как все знали, молился на Вольтера, И, наконец, он попросил Кондорсе снабдить рукопись комментариями - работа столь же деликатная, сколь и неблагодарная.
"Родриго Орталес и компания", чтобы вести "свою" американскую войну, так и теперь он учредил "Философское, литературное и типографское общество" исключительно для того, чтобы защитить память Вольтера и его произведения. Причем формально сам Бомарше назывался лишь парижским корреспондентом этого общества, но на деле был и его душой, и нервом, и финансистом.
"Общество, которое есть я" за огромные деньги - 160 000 франков - купило у Панкука неизданные произведения, а также права на все книги, опубликованные в европейских странах у двадцати разных издателей.
проспект еще в 1780 году, чтобы тут же началась подписка. Он ждал заказов на 30 тысяч экземпляров - после тщательного подсчета эта цифра была установлена с самого начала как необходимая для самоокупаемости- издания, потому что он никогда не имел в виду зарабатывать на Вольтере.
ему стоить целого состояния. Любой другой на его месте начал бы, не теряя ни одного дня, принимать экстренные меры, чтобы выйти из дела с наименьшими потерями. У него этого и в мыслях не было. Смерть его союзника Морепа давала ему вполне приличный повод остановить издание, но он им не воспользовался. Первый том был напечатан в Келе в 1783 году, сто шестьдесят второй - в 1790 году, то есть в год выходило по 23 книги, цифра весьма значительная, если учесть объем каждого тома и роскошное оформление книг. Неуспех этих двух изданий объясняется, на мой взгляд, тем, что, - согласно установленному теперь правилу, даже к самым великим писателям, не считая тех, кто уходит из жизни молодыми, после их смерти на десять-двадцать лет пропадает интерес; это чистилище, о котором в свое время говорил Андре Жид и из недр которого его собственное творчество только в наши дни начинает выходить. Французы тогда отвернулись от Вольтера, а злые козни, которые церковь и парламент чинили его издателю, хотя и сильно мешали ему, не имели все же достаточной огласки, чтобы стать рекламой. Осуждая "кузницу безбожия" в Келе, католические власти не вели по ней интенсивного огня. Но ради справедливости надо добавить, что министры Людовика XVI выполнили обещание, данное Морепа: почта пропускала и разносила творения сатаны по всей стране.
Итак, Бомарше один финансировал это замечательное издание и с неослабевающей страстностью довел его до завершения. Он, лично наблюдая за всеми тонкостями печатания, был бескомпромиссно требователен и в результате достигал подлинного совершенства. Вырвав Вольтера у Екатерины, он оказал Франции неоценимую услугу и вместе с тем обеспечил счастье вчерашних, сегодняшних и завтрашних библиофилов.
подарок от г-на де Бомарше. Нашелся даже автор - да-да, - который публично поздравил его с этим. Звали его Жан-Франсуа Келава де Л'Эстанду. Не знаю, были ли у него другие таланты, но талантом льстеца он обладал несомненно. Вот в каких словах прославил он Бомарше:
"Вы универсальный человек. Когда Вы пишете драмы, они получаются трогательными; когда Вы сочиняете комедии, они забавные. Вы музыкант? Вы вызываете восторг! Вы адвокат? Вы выигрываете все процессы! Вы судовладелец? Вы побеждаете всех врагов, богатеете, отстаиваете свои права перед королями. Вы любовник? Как всегда, легендарный. Наконец, Вы решили стать издателем? И Вы им становитесь. И таким издателем, как все остальные вместе взятые!".
Не могу не прокомментировать это восхваление. Заметили ли вы, что любезный коллега Бомарше, когда речь заходит о литературе, курит фимиамы с меньшим энтузиазмом? Если о комедиях он говорит лишь то, что они забавны, то музыка, сочиненная Бомарше, вызывает восторг! Кроме того, нельзя не задать себе вопрос, откуда господин Келава может знать, что Бомарше в постели всегда легендарный? Наконец, - in cauda venenum {В хвосте яд (лат.).}, - когда он говорит ему, что он один стоит всех издателей, вместе взятых, не думает ли при этом господин Келава о своих рукописях, которые, уж конечно несправедливо, лежат без движения в ящиках его письменного стола?
Если я сейчас улыбаюсь, то только потому, что знаю, кто нас ждет, когда мы перевернем страницу. "Кто же, кто?" Ну, разумеется, Фигаро!