Приглашаем посетить сайт

Иоаннисян А.Р. Коммунистический идеал Ретифа де ля Бретона.
Часть IX

IX

Годы революции оказались для Ретифа очень трудными. Он лишился доходов от своих произведений, потерял свои сбережения в результате падения ассигнатов и оказался в очень тяжелых материальных условиях. Старость и болезни усугубляли его бедственное положение. Но он не прекратил своей литературной деятельности и продолжал публиковать одно многотомное произведение за другим. Он имел поэтому основание писать в августе-1792 г.: «Я являюсь единственным писателем, занимающимся литературой в эти тревожные времена» 112.

Ретиф неоднократно заявлял, что в эти бурные годы не примыкал ни к какому политическому течению. «Я никогда не вмешивался в дела, не принадлежал ни к какому клубу, ни к какому обществу», - писал он в 1793 г. 113 В 1797 г. в своей автобиографии он также настойчиво подчеркивал, что в период революции не принадлежал ни к какому клубу, ни к какой партии114. Но это отнюдь не значит, что он не интересовался развертывавшимися вокруг него бурными политическими событиями, не принимал никакого участия в общественно-политической жизни. В той же автобиографии он признавался, что после начала революции политика захватила его, как и всех других115. Он усердно посещал политические собрания и митинги, слушал речи Демулена и других ораторов. Он принимал активное участие в первичных собраниях своей секции и выступал на них, бывал на заседаниях Конвента 116. Ретиф общался с самыми различными политическими и общественными деятелями, начиная с Мирабо и кончая Мерсье, Бонвилем, Фабр д'Эглантином. Колло д'Эрбуа. Ежедневно он посещал парижские кафе, прежде всего кафе Манури117, где принимал живое участие в обсуждении текущих политических событий и в дискуссиях на политические темы.

Некоторые из этих бесед Ретиф изложил в форме диалогов в пятом томе своего произведения «Драма жизни», опубликованного в 1793 г. Диалоги эти дают представление о политических дискуссиях, в которых принимал участие Ретиф. но о его собственных политических настроениях. Вот, например, его беседа в ноябре 1789 г. на обеде у Сенака де Мейлан с рядом аристократов и политических деятелей, в том числе с Талейраном и аббатом Сиейсом, о которой он упоминает и в своей автобиографии118. Собеседники Ретифа (которых он не знал и принимал за простых людей) усердно расспрашивали его, «что думает народ». Ретиф отвечал, что народ видит в революции торжество разума и гуманности. Он защищал мероприятия Учредительного собрания в отношении дворянства и духовенства и утверждал, что нация имеет право, исходя из общего интереса, отнимать у отдельных лиц их имущество. Его собеседники неоднократно качали головой и высказывали неодобрение его «принципам»119. А вот одна из дискуссий в кафе Манури, относящаяся к более позднему времени. Ретиф резко осуждал поведение Лафайета. Один из присутствующих заявив, что он говорит, «как поджигатель и убийца». Завязалась ссора, чуть не приведшая к столкновению120. В знаменательный день 10 августа 1792 г., Ретиф имел разговор с Фабр д'Эглантином, во время которого Фабр, говоря о происходящих событиях, доказывал, что это — завершение революции, которая была сделана только наполовину121. 3 сентября они вновь беседовали, на этот раз по поводу народной расправы с заключенными в тюрьмах коп рреволюционерами. Фабр и некий доктор Дюкло оправдывали ее, считая, что во время сражения нация «может убивать врагов без формальностей». Ретиф, сперва выражавший опасения, в конце концов с ними согласился122. Очень интересны записанные Ретифом беседы с Колло д'Эрбуа. В одной из них Колло уговаривал его стать, как и он, якобинцем. Ретиф отвечал, что этому препятствует состояние его здоровья. Колло выражал намерение примкнуть к Робеспьеру, заявляя, что это великий человек. Ретиф соглашался, что Робеспьер — человек, не изменяющий своим принципам123.

В приложениях к пятому тому «Драмы жизни» Ретиф опубликовал и свою переписку с Гримо де ля Рейньером, представляющую большой интерес для оценки его политических настроений в годы революции. Сын генерального откупщика Гримо де ля Рейньер, увлекавшийся литературой, прославился накануне революции своими «философскими завтраками», на которых вместе с Мерсье бывал и Ретиф. Вскоре между ним и этим богачом-меценатом установились довольно близкие дружеские отношения. Положение, однако, резко изменилось после начала революции. Представитель реакционно настроенной верхушки финансовой буржуазии. Грилю де ля Рейньер со злобой и ненавистью относился к революционной ломке старого общества. На этой почве и произошел его разрыв с Ретифом, политическая позиция которого была подлостью противоположной. 27 августа 1790 г., ознакомившись с только что вышедшей в печати пятнадцатой частью «Ночей Парижа», Рейньер с явной неприязнью писал Ретифу: «Я с глубокой болью увидел, что вы являетесь горячим сторонником нашей отвратительной революции, революции, которая уничтожает религию, собственность, славу этою государства, литературу, науки, искусства». В последующих письмах он все более резко осуждал Ретифа, заявляя, что революцию могут защищать только негодяи, что он никогда не согласится иметь своим другом демократа, в которого, по-видимому, превратился Ретиф. 7 июня 1791 г. Рейньер писал, что последние произведения Ретифа лишили его в Лионе и других провинциях, где он, Рейньер, побывал за последние 9 месяцев, уважения честных людей, которые чувствуют к нему теперь лишь презрение. «Ваше имя связывается в их представлении с именами ненавистного Мерсье, отвратительного Кара, гнусного Демулена и других приспешников народного деспотизма». Год спустя, 28 сентября, он написал новое письмо, в котором с еще большим ожесточением обливал грязью революцию и всех со приверженцев124.

В ответ на обвинения Рейньера он прежде всего указывал, что изменился не он, а изменился сам Рейньер, как и некоторые другие его знакомые, которые до революции разделяли передовые взгляды, а теперь смотрят на все происходящее под углом зрения аристократов. Ведь «каждый видит лишь глазами своего общества: аристократ видит всю Францию аристократической». Сам он всегда был патриотом. «Я — прирожденный патриот; ребенком я обожал греков и римлян — добродетельных и вследствие этого республиканцев; став взрослым, я дышал лишь свободой... И я не должен ненавидеть старый режим? Да будет проклят он и все те, кто о нем сожалеет!» «Почему вы хотите, чтобы я теперь изменился? В пользу кого должен я отречься от моих прежних идей, осуществление которых я теперь вижу?» Проходя мимо Тюильри, он не жалеет короля. «Пусть короли жалеют королей; я не имею ничего общего с этими людьми, это не мои ближние». «Став республиканцем, я имею храбрость им быть. Я марширую с пикой на смотрах; я несу караул, когда мои недуги мне позволяют; я сажусь в моей секции рядом с запыленным рабочим (manoeuvre poudreux) и я обсуждаю с ним наши общие интересы. На мне бедная одежда синего цвета, сшитая в 1773 г., вся заплатанная; но как она подходит там и на карауле». Ретиф оправдывал и защищал восстание 10 августа, когда «подлые дворяне» первыми открыли огонь по народу, а также сентябрьские события, вызванные необходимостью, так как в тот момент Франция была продана изменниками, подверглась нашествию «подлых эмигрантов», раздиралась изнутри неприсягнувшими священниками и другими аристократами. «Новый порядок вещей — пожелание нации; тот, кто ему противится, виновен в преступлении, заслуживающем смерти... В заключение Ретиф осуждал нападки Рейньера на других лиц. «Вы черните, — писал он, — честного и кроткого Мерсье, которого можно скорее обвинить в мягкости, чем в избытке энергии». Он призывал Рейньера вернуться к «мудрым принципам». «Подумайте о том, что будущие поколения, всегда справедливые, будут глумиться над контрреволюционерами, подумайте о том, что в будущем только сторонники свободы станут героями истории, на которых будут ссылаться с восхищением».

Это письмо к Рейньеру также свидетельствует, что в первые годы революции Ретиф выступал как решительный сторонник «нового порядка вещей», приветствовал падение монархии и провозглашение республики, причислял себя к патриотам и республиканцам. Интересно отметить его довольно ясное понимание классового характера происходившей политической борьбы. Считая, что каждый смотрит на окружающую действительность глазами своего общественного круга, он сам причислял себя к тем, кто стоял в одном ряду с простыми рабочими и имел с ними общие интересы.

Не так легко, однако, составить себе правильное представление о позиции Ретифа в период якобинской диктатуры. На первый взгляд дело обстоит довольно просто. В 1794 г. Ретиф опубликовал шестнадцатую часть «Ночей Парижа», в конце которой поместил «Политическое кредо автора». В этом кредо сказано: «Я верю, что истинным национальным представительством является Гора; что якобинцы и патриотические клубы, а также те, кто думает, как они, являются истинными патриотами; что петионы и другие, которых год назад хвалили, являются изменниками; что Марат, Робеспьер и другие спасли республику...» и так далее в том же духе. Книга заканчивалась лозунгом: «Да здравствует Республика и Гора»125. Дело, однако, заключается в том, что, по его собственному свидетельству, все подобного рода декларации и заявления в «Ночах Парижа» были вынужденными. В своей автобиографии он сам впоследствии утверждал, что в шестнадцатой части «Ночей Парижа», опубликованной в разгар террора, он не говорил того, что хотел127. В той же автобиографии он откровенно писал, что во время террора испытывал постоянный страх, представлял себе суд в Революционном трибунале и свою казнь»128. «Я выступал с нашей трибуны Пантеона (т. е. на собраниях секции Пантеона. — А. И.), я вступился за министра Ролана, которого суверенный народ-санкюлот лишил своего доверия. Я боялся, что об этом вспомнят, и тогда я бы погиб». Поэтому, когда в разгар террора к нему однажды явился мировой судья, чтобы описать его домашнюю утварь в связи с иском о разводе, предъявленным его женой, он думал, что пришли его арестовать, и считал счастьем, что судья, прочитавший письма, находившиеся в одном выдвижном шкафу, не нашел «последний ответ министра Ролана, спрятанный в глубине»129. Как видим, Ретиф поддерживал связи с Роланом и даже выступил в его защиту на собрании своей секции130. Другими словами, накануне установления якобинской диктатуры его политические симпатии были явно на стороне жирондистов. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить его многолетнюю близость с такими горячими сторонниками жирондистов, как Мерсье, Бонвиль и многие другие.

«Ночей Парижа» и соответствующие тома сборника новелл «L'Annee des dames nationales» свидетельствуют, несмотря на его лояльные декларации и заявления, о его явной неприязни к революционной диктатуре и террору. Плебейские методы расправы с врагами революции, в том числе и с жирондистами и другими близкими ему людьми, явно пугали его, хотя он подчас готов был признать их необходимость. «Я не из тех, кто привыкает к ужасам, даже необходимым», — признавался он131: «О, свобода, — восклицал он в другом месте, — как ты обходишься дорого нации, которая покупает тебя ценой преступлений!»132 — патриотам и подлинному народу133 В новеллах о женщинах в «L'Annee des dames nationales» он с величайшим сочувствием и сожалением говорил о Люсиль Демулен и жене Дантона и даже, несмотря на оговорки, фактически идеализировал Шарлотту Кордэ134 .

При всем том Ретиф вполне искренне осуждал контрреволюцию и иностранную интервенцию и был глубоко убежден, что дело революции непобедимо. «Да, что бы ни случилось, — писал он, — дворяне и аристократы всех классов навсегда погибли не только во Франции, но и во всей Европе; если это не произойдет в тысяча семисотых годах, то произойдет в тысяча восьмисотых. Толчок дан; новый порядок вещей вновь возникнет, если даже французы будут уничтожены»135. «Восстановление старого невозможно» Если бы даже это случилось, то спустя некоторое время деспотизм был бы вновь свергнут, «но более страшным способом, чем в предыдущий раз»136. Враги революции должны понять, что им не помогут ни эмигранты, ни иностранцы. Интересно, что, говоря о врагах революции, Ретиф причислял к ним не только дворян и священников, но и крупную буржуазию (и поэтому говорил об «аристократии всех классов»), а также связанных с ними лиц. Он относил к ним оставшихся в стране дворян, финансистов и крупных торговцев137«Поэтому, — писал он в другом месте, — все сословие торговцев, портных, парикмахеров, книготорговцев и, особенно, бывших книгоиздателей, все те, кто продавал богачам, и продавал лишь им, являются сегодня аристократами...»138 Резко осуждал он представителей духовенства, разжигавших гражданскую войну, считая их самыми жестокими врагами»139. Робеспьеристы были правы, писал он впоследствии в своей автобиографии, когда высылали кюре: это был единственный способ искоренить предрассудки140. В «Рассуждениях республиканца Мизерофиля об уничтожении христианства и его эры», опубликованных в 1794 г. в «L'Annee des dames nationales»141, он требовал полного упразднения христианской религии как бесполезной и даже вредной.142 смертью, но они сами себя поставили вне закона143. Ретиф готов был даже признать, что вообще недопустимо и преступно идти против воли нации, какова бы она ни была. «Я утверждаю, — заявлял он, — что когда нация принимает какое-нибудь решение, будь оно даже плохое, необходимо, чтобы все ее члены действовали единодушно; все непокорные заслуживают смерти, так как они причина самого большого зла — раскола»144.

Излагая свои думы о будущем, Ретиф писал: «Мне казалось, что я вижу, как вся Европа приняла новый образ правления; я также видел на страницах истории ужасные потрясения, которые она испытала», но эти потрясения были необходимы145. Таким неизбежным потрясением он и считал Французскую революцию, которая навсегда должна была покончить с «аристократией всех классов». Тот новый образ правления, о котором он мечтал, был новый общественный строп, основанный на социальном равенстве. В течение всей революции, в том числе и в годы якобинский диктатуры, общественным идеалом Ретифа продолжал оставаться коммунизм.

Ретиф продолжал и после 1789 г. противопоставлять существующим общественным условиям свой идеал «совершенного равенства». В 1790 г. в связи с праздником федерации он опубликовал специальную брошюру, предназначенную для федератов — делегатов департаментов, съезжавшихся в Париж146 его неизбежным при существующих общественных условиях. «Нужно, — писал он, — или совершенное равенство, такое, какое я описал в моем «Антропографе», или неравенство как оно существует».

Записи в его дневнике свидетельствуют, что Ретиф продолжал пропагандировать и распространять «Андрограф», мы находим там, например, следующую запись от 11 февраля 1791 г.: «Кафе Манури: видел объявление об «Андрографе»» 147. Очевидно, в кафе Манури, которое он усердно посещал, Ретиф вывесил даже какое-то объявление, рекламировавшее «Андрограф». Видимо, в целях распространения своего произведения он стремился дополнительно приобрести его экземпляры, как об этом свидетельствует следующая запись от 29 сентября 1792 г.: «Обменял 25 Ж. («Женограф» — другое его произведение. — А. И.) против 25 Андр. («Андрографа». — АИ)148

В разгар движения «бешеных» Ретиф совершенно четко и недвусмысленно противопоставлял требованиям раздела имуществ идеал коммунизма. В связи с разгромом лавок в Париже в феврале 1793 г. он писал: «Для стран, где господствует народ, я знаю только одно лекарство: это не равный раздел состояний, который невозможен и который приходилось бы ежедневно проделывать заново, а общность, такая, какую я предлагал в 1782 г. в моем «Антропографе». Лишь этот проект, мудро осуществленный и усовершенствованный, мог бы все примирить. Если же отказываются от этого, то необходимо употребить принуждение против народа, и тогда не будет больше равенства: так как никогда народ не поймет, что при теперешней системе, когда вся собственность отчуждена, необходимы богатые..., что при теперешней системе нужно охранять собственность и препятствовать образованию слишком больших состояний лишь в отношении земельной собственности... Если бы кто-нибудь другой написал «Антропограф», я превозносил бы его на всех перекрестках и представил бы его Национальному Конвенту, но я не люблю себя выставлять»149.

Впрочем, Ретиф готов был, в случае возможности, и сам представить Конвенту свои проекты общественных реформ. В письме к Рейньеру от 12 октября 1792 г. мы находим следующее его заявление: «Департамент Эндр хотел выбрать меня депутатом Конвента. Одному из моих врагов было поручено написать мне. Он этого не сделал, и я не ответил на несуществующее письмо. Только благодаря моему врагу я не был избран; так как вопреки моей воле я бы согласился: гражданин никогда не должен отказать в услуге»150«Ночах Парижа» мы также находим (под датой 2—4 апреля 1793 г.) рассказ о том, как во время выборов в Конвент он, Ретиф, чуть было не был избран депутатом. По его словам, дело обстояло так. Некий врач Монэ, очень им восторгавшийся, принял все меры в Фонтенэ-ле-Конт (департамент Эндр), чтобы добиться выдвижения его кандидатуры в депутаты. Решено было предварительно написать ему письмо, чтобы получить его согласие. Через восемь дней было доставлено написанное от его имени поддельное письмо с отказом, и, таким образом, выдвижение его кандидатуры было сорвано151152. Важно, однако, не это. Интересен комментарий самого Ретифа. «Коварный и злой враг, который сыграл со мной эту штуку, думал нанести мне вред. Мне лично он оказал услугу, но он, возможно, нанес ущерб нации, так как я имею план всеобщей общности (un plan de communaute general), который, быть может, я побудил бы принять...»153 Это заявление еще раз свидетельствует, что и в 1793 г. Ретиф видел заветную цель в коммунистическом переустройстве общества.

Публикуя в 1794 г. один из очередных томов «L'Annee des dames nationales», Ретиф, перечисляя в приложении свои сочинения, писал об «Андрографе»: «В этом произведении можно найти очень полезные взгляды, особенно при теперешних обстоятельствах. Это проект реального равенства, совершенной общности, которая гарантировала бы людей от неудобств, проистекающих от изолированности, не нанося ущерба прогрессу искусств, индустрии, соревнованию. Нужно прочесть это произведение, написанное и опубликованное в 1782 г. В нем можно найти светлые мысли о неуместности собственности, источника всех пороков и всех зол общества. Говорили об аграрном законе. Этот закон является опасным, недостаточным. Закон же равенства, предложенный в «Антропографе», соединяет, наоборот, все преимущества и ведет ко всем добродетелям. Человек не будет больше иметь возможность приобретать богатство; но он будет иметь возможность накоплять другие бесценные преимущества: гражданские венки, почести, законные отличия... Однако самое ценное преимущество заключается в том, что человек будет защищен от всех неудобств, связанных с общественным состоянием, — от воровства, лукавства, надувательства, от затруднений в ведении своих дел, от забот о личном пропитании, от недоверия к другим, от унижений бедности и от проистекающих от этого соблазнов для него, его жены, дочерей и сыновей, от всякого рода процессов, любого угнетения, порабощения, ненависти, зависти, ревности и всех тягостных страстей. Осуществление этого плана является легким и не представляет неудобств; в частности, он не лишает людей энергии и активности, что предотвращает все возражения и поражает всех узнающих об этом, сколь бы они ни были настроены против: после чтения этого плана они полностью убеждаются, что он имеет лишь преимущества и удобства, что существует лишь это средство предотвратить все пороки, все несчастья и все невзгоды. Эта работа является самой важной из всех книг. Обдумайте ее, сограждане, и представьте вашим законодателям...»154

«черного передела», теперь, в разгар революции, решительно высказывался против «аграрного закона», как совершенно недостаточного. Единственный выход, чтобы покончить с общественным злом, он видел лишь в полной ликвидации частной собственности, в установлении «общности». Таким образом, в период якобинской диктатуры Ретиф выдвигал уже коммунизм не только как конечный идеал, но и как непосредственную цель, как единственную альтернативу существующим социальным условиям. Он не связывал, однако, установление «всеобщей общности» с дальнейшим развитием революции, с развертывавшейся революционной борьбой народных масс. Напуганный размахом этой борьбы и бурными революционными событиями, он, наоборот, видел в коммунизме средство для устранения всех социальных противоречий, общественный строй, способный «все примирить».