3
Исторические романы Вальтера Скотта рассматриваются обычно как единое целое. Это неверно. Творчество Вальтера Скотта - исторического романиста проходит определенный путь развития, в котором можно выделить по крайней мере два последовательных этапа.
К первому из них принадлежат шесть ранних романов Скотта: "Уэверли", "Гай Маннеринг, или Астролог", "Антикварий", "Роб Рой", "Эдинбургская темница" и "Пуритане". Все эти романы посвящены историческим событиям, сравнительно близким к временам самого Скотта. Действие "Уэверли" происходит за 25 лет до рождения Скотта; "Гай Маннеринг, или Астролог" относится к концу американской войны за независимость, т. е. ко времени раннего детства писателя; "Антикварий" переносит читателей еще ближе к современности, ко времени наполеоновских войн, когда и сам Скотт и многие его читатели были уже взрослыми людьми; ни "Роб Рой", действие которого происходит в 1715 г., ни "Эдинбургская темница", изображающая события 1720-1740 гг., не выходят за пределы XVIII века, и даже "Пуритане", действие которых относится к 1685 г. и, таким образом, в виде исключения, находится за пределами XVIII века, не слишком далеко выходят по своей исторической проблематике за границы круга, намеченного остальными романами этого периода. Начинаясь с изображения революционных столкновений, в которых слышатся еще последние отголоски "великого мятежа" - буржуазной английской революции середины XVII века, - роман этот заканчивается в обстановке, сложившейся в результате компромисса 1689 года; действие, таким образом, завершается на той же исторической почве, на которой оно разыгрывалось и в остальных романах этого цикла. Помимо исторической общности, ранние романы Скотта объединяются также и единством национальной тематики. Все они, без исключения, посвящены жизни столь хорошо знакомой и близкой Скотту Шотландии. В них, в этом смысле, можно найти меньше всего следов той условной романтической "экзотики", представление о которой, по традиции, связывается у многих читателей с мыслью о любом историческом романе Скотта. Да и сама историческая "экзотичность" этих ранних романов Скотта весьма относительна. По времени и месту действия, по самому характеру изображаемых в них общественных отношений они очень близки современной самому Скотту и его читателям действительности. При этом частная жизнь, быт и нравы, "домашние дела" (domestic matters), по выражению самого Скотта, занимают в них немаловажное место.
Весьма любопытно, что, пользуясь различием английских жанровых обозначений "novel" и "romance", сам Вальтер Скотт называет свои романы "Waverley Novels", т. е. прибегает к термину, каким обозначали свой реалистический роман просветители XVIII века в противоположность термину "romance", принятому романистами "готической школы".
Большинство этих ранних шотландских романов приближается к типу семейного романа или семейной хроники. Так, "Уэверли" открывается как история юного наследника почтенной баронетской фамилии, с которой читателя подробно знакомит введение, построенное по всем правилам классических вступлений нравоописательных романов XVIII века. "Роб Рой" облечен в форму автобиографических записок (герой на склоне лет вспоминает некоторые занимательные происшествия своей юности, и, в частности, обстоятельства своей женитьбы на Диане Вернон), - т. е. построен так же, как, например, "Родерик Рэндом" Смоллета.
множеством персонажей.
Связь с просветительским романом XVIII века сказывается отчасти и в обрисовке "главных" героев этих романов. Уэверли, Браун-Бертрам, Ловель, Франк Осбальдистон и остальные, им подобные, весьма мало романтичны по своему существу (а не по положению, занимаемому ими в романе).
На это обратил внимание уже Белинский в статье "Разделение поэзии на роды и виды". "Некоторые, - писал он, - упрекают Вальтера Скотта, что герои многих его романов, сосредоточивая на себе действие целого произведения, в то же время отличаются столь бесцветным характером, что не приковывают к себе исключительно всего нашего интереса, который как бы уступают они второстепенным лицам романа, как более оригинальным и характерным. В самом деле, что такое, например, рыцарь Иваное - герой одного из лучших романов Вальтера Скотта? - храбрый и благородный рыцарь в общем духе своего времени, но не более,... какая-то бледная тень, слабый очерк, образ без лица. Он мало и действует, мало имеет влияния на ход романа... А между тем... все нити сходятся на личной судьбе Иваное, как главного лица, как героя романа. Но тем не менее это обвинение против гениального романиста только по наружности имеет вид справедливости, но в самом деле оно совершенно ложно: то, что кажется недостатком в романе, есть только сущность эпопеи. Еще разительнейшим образцом этого может служить, например, "Маннеринг, или Астролог", где герой романа является на сцене только в третьей части и то каким-то таинственным лицом, в котором узнаете вы героя только в конце романа, хотя и с первых страниц повести, еще только родившись на свет, он уже сосредоточивает на себе все действие романа. Это так и должно быть в произведении чисто эпического характера, где главное лицо служит только внешним центром развивающегося события и где оно может отличаться только общечеловеческими чертами, заслуживающими нашего человеческого участия: ибо герой эпопеи есть сама жизнь, а не человек" {В. Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 17.}.
Эта посредственность, заурядность, бесцветность "героев" Скотта, отмеченная Белинским, роднила их с персонажами реалистических просветительских романов XVIII века. Что такое, в сущности, все эти вальтер-скоттовские Брауны и Уэверли, как не смягченные, "очищенные" моральной цензурой Родерики Рэндомы и Томы Джонсы? Не забудем, кстати, сказать, что даже и само действие первых романов Скотта совпадает с временем действия романов его предшественников: "Уэверли, или 60 лет назад" относится к тому же 1745 г., что и "Том Джонс"; действие "Эдинбургской темницы" начинается в 1720-х годах, тогда же, когда и действие "Амелии"; "Гай Маннеринг, или Астролог" относится приблизительно к тому же периоду, что и "Гемфри Клинкер".
Однако установить тождество героев Вальтера Скотта и их предшественников в творчестве реалистов-просветителей совершенно невозможно. Их роднит, повторяем, подчеркнутая заурядность - это средние англичане своего времени, типичные представители частной жизни поместной Англии; действие романа начинается их выходом в свет и заканчивается их возвращением на покой, в законную сферу мирного существования в семье и быту. Сама социальная среда, с которой они связаны и к которой они тяготеют, зачастую одинакова. Патриархальное поместье Уэверли-Холла или контора коммерческой фирмы Осбальдистон, Трешем и К<sup>o</sup> - это ведь и есть тот самый быт, который чаще всего рисовали реалисты XVIII века.
"героя", само содержание этого опыта у них весьма различно. В одном случае речь идет лишь об опыте частной жизни, в другом - об историческом опыте народа и общества.
Это принципиальное различие дает себя знать и в сюжетных особенностях вальтер-скоттовских романов. Сюжеты их нередко, казалось бы, развертываются в той же плоскости, что и традиционные авантюрно-любовные сюжеты реалистических романов XVIII века; речь идет все о том же: удастся ли герою, - установив свое происхождение и права законного наследства или разгадав происки врагов и благополучно вернувшись в отчий дом, откуда изгнан он по недоразумению, - жениться на избраннице сердца. Личные устремления Ловеля, Брауна или Осбальдистона в этом смысле ничуть не более возвышены или героичны, чем устремления Гемфри Клинкера, Родерика Рэндома или Тома Джонса. Но то существенно новое, что внесено сюда Вальтером Скоттом, заключается в самом способе разрешения этих задач, стоящих перед героем романа. Любовные интриги романов Скотта "старомодны" и условны, как в большинстве случаев условны и образы его "средних" и бесцветно-безупречных героинь. Бальзак не раз возмущался тем, что "Вальтер Скотт, принужденный сообразоваться с идеями страны, по существу лицемерной... не захотел принять страсть, эту божественную эманацию, стоящую выше добродетели, созданной человеком для сохранения общественного строя, и принес ее в жертву синим чулкам своей родины". Сам Скотт, говоря о своих романах, подсмеивался над бледными фигурами своих идеальных влюбленных. Но эта условная, может быть, даже нарочито-наивная, любовная интрига вплетается неразрывно в ткань сложного и широко задуманного исторического сюжета, повествующего не о разлуках и свадьбах благонамеренных влюбленных парочек, но о решающих поворотных моментах в судьбах целых народов. Именно это позволило Белинскому утверждать, что Вальтер Скотт "дал историческое и социальное направление новейшему европейскому искусству" {В. Г. Белинский. Несколько слов о поэме Гоголя: "Похождения Чичикова, или Мертвые души". Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 300.}.
Какими бы частными интересами и стремлениями ни руководствовался герой Скотта, осуществление их оказывается в прямой или косвенной, но непреодолимой зависимости от хода истории, от того или иного оборота событий огромного общественного масштаба. Герой, возможно, и не помышляет быть сознательным участником этих событий; однако он вовлекается в них не только с горсточкой непосредственно близких ему лиц, но вместе с широкими массами людей различных общественных сословий и состояний, судьбы которых - хотя бы на время - приходят в прямое соприкосновение с его маленькой личной судьбой. Так, разгромом стюартовского восстания 1745 года решается - "мимоходом" - личная судьба Уэверли и его недавних друзей; так, государственный переворот 1688 года также "мимоходом" обеспечивает семейное счастье Мортона и Эдит Белленден и т. п.
Переводя темную мистику "готического романа" на язык истории, на язык реальных общественных отношений, Вальтер Скотт мог лишь частично, в сравнительно малой степени, опираться на опыт реалистов Просвещения; его уже не удовлетворяет ни их абстрактное представление о "человеческой природе" вообще, ни рационалистическая сухость их повествовательной манеры. Картина жизни, представленная его романами, гораздо сложнее в богаче тех картин, которые рисовали его предшественники. По словам Бальзака (в предисловии к "Человеческой комедии"), "Вальтер Скотт поднял до философского значения истории роман... Он вкладывал в него дух древних времен, он объединял в нем одновременно драму, диалог, портрет, пейзаж, описание; он вводил в него чудесное и реальное, эти элементы эпопеи, и сочетал с поэзией самую простонародную и низменную речь".
Все эти многообразнейшце компоненты сочетались в единое целое, подчиняясь тому духу историзма, которым был проникнут новый жанр, созданный Вальтером Скоттом. Лирическое начало, столь широко представленное в вальтер-скоттовских романах и бесчисленными народными песнями, входящими в текст, и обязательными стихотворными эпиграфами (то непосредственно заимствованными из фольклора и старинной поэзии, то удачно "сочиненными", в подражание этим источникам, самим автором), проникнуто этим духом историзма так же, как и начало фантастическое, покоящееся, как уже было отмечено, в большинстве случаев на фольклорной основе. Природа, которая вошла в английский роман еще со времен сентименталистов и предромантиков (в "готическом романе", - как, например, у Радклиф, - уже играл огромную роль опоэтизированный, эмоционально насыщенный пейзаж), также окрашена у него историческим колоритом. Кто-то из критиков заметил, что самые географические названия (и прежде всего географические названия его родной Шотландии) у Скотта особенно поэтичны. Но Скотт признавался, что живописный пейзаж трогает и волнует его гораздо меньше, если с ним не связано историческое событие или народное предание.
рыбацкие поселки пустынного побережья - органически связаны с историческим действием его романов, как его неотъемлемый фон. Этим же духом историзма проникнуто и вальтер-скоттовское изображение всех мелких особенностей речи героев, их привычек, поведения, манер и, наконец, всех индивидуальных причуд (humours), которые реалистами XVIII века рассматривались обычно вне связи с исторической обстановкой. При этом художник призывает себе на помощь археологию, фольклор, никогда не входившие в орбиту просветительского английского романа.
Частно-бытовое окружение героя - жилище, утварь, одежда - у Вальтера Скотта также полно значения, как средство исторической и социальной характеристики. Усадьба барона Брэдуардайна ("Уэверли") объясняет характер своего владельца и общественный уклад, им представленный, так же, как контора фирмы Осбальдистон и Трешем в "Роб Рое". Шотландские пледы горцев в "Уэверли" и "Роб Рое", крестьянское платье босоногой Дженни Динс ("Эдинбургская темница"), рабский ошейник свинопаса Гурта ("Айвенго") - подобные детали сразу вводят читателя в мир новых для него социально-исторических отношений. Любимый Скоттом прием, благодаря которому читатель знакомится с крупными историческими деятелями как бы невзначай, встречая их инкогнито, в будничном, а не "парадном" виде, не только мелодраматически эффектен, но полон зачастую реалистического значения. В суровом облике безвестного офицера-республиканца, обучающего деревенского новобранца приемам ружейной стрельбы (каким предстает в "Вудстоке" Кромвель), читателю раскрываются существенные типические черты предводителя революционной армии. Темный, потертый купеческий костюм, в котором появляется в начале "Квентина Дорварда" Людовик XI, как бы заранее изобличает в нем "короля-буржуа", охотно опирающегося на третье сословие в своей борьбе с феодалами.
Все значение литературного новаторства Вальтера Скотта, как исторического романиста, показал уже Белинский в цитированной выше статье "Разделение поэзии на роды и виды".
"Вальтер Скотт, - писал он, - можно сказать, создал исторический роман, до него не существовавший. Люди, лишенные от природы эстетического чувства и понимающие поэзию рассудком, а не сердцем и духом, восстают против исторических романов, почитая в них незаконным соединение исторических событий с частными происшествиями. Но разве в самой действительности исторические события не переплетаются с судьбою частного человека; и наоборот, разве частный человек не принимает иногда участия в исторических событиях? Кроме того, разве всякое историческое лицо, хотя бы то был и царь, не есть в то же время и просто человек, который, как и все люди, и любит и ненавидит, страдает и радуется, желает и надеется? И тем более, разве обстоятельства его частной жизни не имеют влияния на исторические события, и наоборот? История представляет нам событие с его лицевой, сценической стороны, не приподнимая завесы с закулисных происшествий, в которых скрываются и возникновение представляемых ею событий и их совершение в сфере ежедневной, прозаической жизни. Роман отказывается от изложения исторических фактов и берет их только в связи с частным событием, составляющим его содержание; но через это он разоблачает перед нами внутреннюю сторону, изнанку, так сказать, исторических фактов, вводит нас в кабинет и спальню исторического лица, делает нас свидетелями его домашнего быта, его семейных тайн, показывает его нам не только в парадном историческом мундире, но и в халате с колпаком. Колорит страны и века, их обычаи и нравы выказываются в каждой черте исторического романа, хотя и не составляют его цели. И потому исторический роман есть как бы точка, в которой история, как наука, сливается с искусством; есть дополнение истории, ее другая сторона. Когда мы читаем исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами современниками эпохи, гражданами страны, в которой совершается событие романа, и получаем о них, в форме живого созерцания, более верное понятие, нежели какое могла бы нам дать о них какая угодно история" {В. Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 40.}.
Все эти особенности определяются уже в первых шотландских романах Скотта; и уже здесь складывается, в основных своих чертах, его философия истории.
картин, рисуемых шотландскими романами Скотта, все они отличаются, как уже было отмечено, единством исторической тематики. Охватывая, в целом, период от подготовки государственного переворота 1688 года, приобщившего английскую буржуазию к господствующим классам страны, до современности, эти романы были как бы призваны подвергнуть исторической проверке ход общественно-политического развития Англии за последние 130 лет. Задача эта отличалась непосредственной политической актуальностью. Речь шла, в сущности, не только об историческом прошлом Англии, только что вышедшей в числе победителей из "антиякобинских" и антинаполеоновских войн, но и о ее настоящем. "Письма Поля к родне" (Paul's Letters to his Kinsfolk, 1816), написанные вскоре после Ватерлоо, содержат любопытные замечания, дающие ключ для понимания исторической концепции Скотта. Осуждая французскую буржуазную революцию и ее последствия, писатель порицает, однако, и Бурбонов за чрезмерную, по его мнению, решительность и откровенность их реакционной политики. Деятелям французской реставрации он ставит в пример историю Англии, где, как он указывает, смена революции реставрацией в XVII веке совершилась, благодаря "осторожности" английских роялистов, с гораздо более благотворной умеренностью, чем во Франции в 1815 г.
Падение Бурбонов и триумф Наполеона в течение "ста дней" писатель объясняет тем, что "отдаленное бряцание феодальных оков доносилось до слуха крестьян и буржуа, а необеспеченность собственности тревожила многочисленных и влиятельных владельцев имений, отчужденных во время революции". В другом письме Вальтер Скотт снова возвращается к "преимуществам" исторического развития Англии, сопоставляя английский народ с французским. Английская "чернь", уверяет он, не способна к тем опасным порывам политических страстей, которые так легко охватывают французскую толпу: англичанин при всем его прирожденном свободолюбии воспитан якобы в строгом уважении к законности и религии.
В "Жизни Наполеона Бонапарта" развиваются те же идеи. Споря с революционными противниками, Вальтер Скотт при всем своем торийском консерватизме не может согласиться с крайне правыми легитимистами. В заключительном, IX томе этого сочинения, явно имея в виду опыт компромисса 1689 года, писатель настоятельно рекомендует Бурбонам соблюдать свои конституционные обязательства и не нарушать данной народу хартии, ибо "принцип легитимизма, провозглашенный Людовиком XVIII и признанный союзными государями... не должно смешивать с рабской доктриной, будто право это неотъемлемо по своей божественной природе". При всей консервативности личных политических симпатий Вальтер Скотт, исходя из опыта широких народных масс, хорошо усвоил тот великий урок истории, которого так и не смогли понять ничего не забывшие и ничему не научившиеся Бурбоны. Он понял и показал всем содержанием своих лучших романов, что не "божественное право королей" и не сословные претензии феодальной знати, а народные движения составляют основу развития истории.
Живость национальных шотландских симпатий романиста немало способствовала объективности и широте его исторического кругозора. Именно Шотландия, - для которой общеполитическая борьба XVII-XVIII вв. была, вместе с тем, и борьбой за восстановление национальной независимости, - не раз пыталась воспользоваться напряженными моментами, решавшими будущее всего Британского острова, чтобы свести счеты со своей вековой противницей - Англией. Именно в Шотландии, в так называемых "лоулендах" - равнинной части страны, - где со времен буржуазной революции 1648 года глубоко пустило корни пуританско-индепендентское движение, происходили в 1680-х годах самые ожесточенные стычки с монархией последних Стюартов, показанные отчасти в "Пуританах". С другой стороны, горная Шотландия, где под покровом феодальных порядков сохранились еще, в виде древних кланов, пережитки родового строя, послужила почвой для последних вооруженных попыток реставрации стюартовского режима, изображенных в "Уэверли" и "Роб Рое".
В "Истории Шотландии" автор укладывает все излагаемые события в схему провиденциального "прогресса человеческого общества", лишь временно нарушаемого "страстями и предрассудками человечества". "Система общественной жизни горной Шотландии, рассматриваемая сквозь призму годов, заключает в себе много интересного и поэтического; но немногие из современных читателей пожелали бы поменяться условиями существования с обитателями романтических владений лорда Мара в Кильдрумми", - не без лукавства замечает Скотт, рассказывая о восстании 1745 года. Но хотя история англо-шотландских отношений и идеализируется им, в конечном итоге, как "счастливый переход от разлада - к дружбе, от войны - к миру и от нищеты и бедствий - к национальному процветанию", - он не может умолчать о социальных "издержках" этого прогресса, начиная со времен сэра Вильяма Уоллеса, борца за шотландскую независимость, и кончая обезземеливанием шотландских горцев в конце XVIII - начале XIX века в результате массовой "очистки имений" - процесса, описанного Марксом в "Капитале" именно применительно к "горной Шотландии, этой обетованной земле современных романов" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 797.}.
"В романах Вальтера Скотта перед нами, как живой, встает этот клан горной Шотландии" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. I стр. 112.}, - писал Энгельс в "Происхождении семьи, частной собственности и государства". Маркс, по свидетельству Лафарга, считал "Пуритан" образцовым историческим романом.
Достоинством Вальтера Скотта, - уже недоступным большинству позднейших представителей буржуазного западноевропейского исторического романа, - является то, что он, не колеблясь, признает огромную роль народных движений в истории своей страны, даже тогда, когда содержание и задачи этих движений расходятся с его личными политическими взглядами и симпатиями. Так, например, в ходе действия "Пуритан" он отводит решающую роль народному восстанию против Стюартов, хотя ни восторженность рядовых повстанцев-индепендентов, вроде старухи-крестьянки Мейдж, ни революционный пуританский "фанатизм" его руководителей, подобных Бальфуру Берли, не вызывают в нем такого сочувствия, как соглашательски-либеральный образ мыслей молодого Мортона, будущего участника "бесславного компромисса" 1689 года. Именно благодаря высокой оценке народного начала в истории и возникают в романах Вальтера Скотта многочисленные образы людей из народа, народных заступников и народных мстителей, принадлежащие к числу замечательнейших художественных созданий писателя. Такова, например, старая цыганка Мег Меррилиз, жестоко мстящая за давние обиды и поругание своего племени, согнанного с насиженной земли и обреченного на нищету и разорение по приказу местного сквайра ("Гай Маннеринг"). Таков Роб Рой, поставленный вне закона правительством, которое вынудило его сменить мирный труд на ремесло разбойника; опираясь на патриархальную преданность своего клана, он внушает ужас самим регулярным войскам.
Особенно выделяется среди людей из народа, изображаемых Скоттом, образ Дженни Динс, героини "Эдинбургской темницы". Он занимает совершенно исключительное место в творчестве шотландского романиста. Только единственный раз, именно в этом его романе, человек из народа выступает не в качестве второстепенного, хотя бы и интереснейшего лица, а на переднем плане, как центральный персонаж, в руках которого сосредоточены все нити действия.
В характере этой шотландской крестьянки живо отразились пуританские традиции, утратившие уже в значительной мере свой былой политический революционный дух, но придающие ее нравственному облику суровую чистоту и непоколебимость в исполнении морального долга. Именно в этом нравственном героизме заключается тайна обаяния Дженни Динс, образ которой беден внешне-романтическими прикрасами. Вальтер Скотт сознательно не наделяет ее ни красотой, ни молодостью, ни пылкостью страстей, предоставляя ей завоевать интерес и сочувствие читателя исключительно той моральной стойкостью, с какой она находит выход из созданного автором драматического положения. Младшей сестре героини, молоденькой Эффи Динс, ставшей жертвой великосветского соблазнителя, угрожает смертная казнь по обвинению в убийстве ее незаконного ребенка, исчезновение которого она не может объяснить. Согласно старому шотландскому закону, отягчающим обстоятельством, решающим участь Эффи, оказывается тайна, в которой она хранила свою беременность. Дженни знает, что может спасти сестру от виселицы, показав на суде, что та своевременно поделилась с нею своим секретом. Об этом молит ее сама сестра, на это робко намекает ей убитый горем отец, пуритански-непримиримая мораль которого не выдерживает нахлынувшей скорби. Но Дженни не может взять на себя лжесвидетельства. Ее отказ лишен фарисейского лицемерия; она готова сделать все, что можно сделать по правде, чтобы спасти жизнь Эффи, и доказывает это, решившись на предприятие отчаянное и смелое, почти безнадежное: одна, без денег, без друзей, без помощи она пешком отправляется из Эдинбурга в Лондон, чтобы вымолить у королевы Каролины помилование осужденной и достигает неожиданного успеха. Сцены пребывания Дженни в столице и ее свидания с королевой Каролиной замечательны не только внешним, но и внутренним драматизмом. Этот драматизм обусловлен уверенностью, достоинством и мужеством, с какими Дженни отстаивает правоту своего дела. Писатель правдиво раскрывает здесь все моральное превосходство этой крестьянской девушки над ее аристократическими собеседниками, которым она внушает, несмотря на провинциальную наивность и простонародную речь, невольное уважение к себе.
Образы людей из народа вырастают в исторических романах Вальтера Скотта на широком и динамическом фоне бурных массовых общественных движений, потрясений и смут. Фигуры Роб Роя и его жены Элен Мак Грегор во весь рост встают перед читателем только на фоне вооруженного столкновения, в котором приверженцы шотландского Робина Гуда рассеивают и обращают в бегство отряд английских солдат и свершают свой суд и расправу над захваченным агентом правительства. Образ стойкой и независимой Дженни Динс вырисовывается ярче на фоне того эдинбургского уличного мятежа, описанием которого открывается роман и который вошел в историю Великобритании под именем так называемых "Porteous Riots". А восхищавшая Белинского "колоссальная фигура фанатика Бурлея" {В. Г. Белинский. О жизни и произведениях сира Вальтера Скотта. Сочинение Аллана Каннингама. Полное собр. соч., под ред. Венгерова, т. II. СПб., 1900, стр. 263.}, героя "Пуритан", неотделима от тех массовых сцен, в которых участвует весь лагерь индепендентов, - то религиозных сборищ, переходящих в вооруженные столкновения с войсками, то бурных внутренних раздоров, где политика и теология то и дело меняются местами и оружие занимает место богословских аргументов. Именно благодаря этим массовым сценам исторические романы Скотта представляют живое и образное доказательство той "неисчерпаемой внутренней силы английской народной массы, силы, которая, - по словам Маркса, - составляет тайну величия Англии..." {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XII, ч. II, стр. 309.}.
прошлого, но он хотел бы примирить социальные противоречия, им изображаемые. В своем творчестве он как бы попытался воплотить в этом смысле своеобразие национально-исторического развития буржуазной Англии: боязнь "крайностей", проверенный долгим опытом правящих классов культ компромиссов и "золотой середины", стремление сочетать консервативную преданность старинным феодальным традициям с откровенным деляческим практицизмом. Срединный путь, путь компромиссов, избирается большинством типичных излюбленных героев Вальтера Скотта, как избирался он в течение многих столетий господствующими классами Англии.
Герой Скотта чаще всего занимает промежуточное место между двумя враждующими общественными лагерями - лагерем феодализма и лагерем буржуазной демократии. Связанный с каждым из них в большей или меньшей степени происхождением, личными интересами и симпатиями, он стремится не столько к тому, чтобы сделать исторически правильный вывод, пожертвовав одним ради другого, сколько к тому, чтобы сгладить противоречия, найдя примирительную равнодействующую линию между обоими крайними пунктами общественно-политической борьбы.
Таков Уэверли, самое имя которого (to waver - колебаться) кажется символически знаменательным: столь шаткую и колеблющуюся позицию занимает он в бурные дни якобинского восстания 1745 года, когда, казалось, в последний раз была брошена на весы истории судьба буржуазной революции в Англии. Таков Генри Нортон, сын воинствующего пуританина-индепендента, соратника Кромвеля, мечтающий, однако, лишь о полюбовном мирном соглашении с феодально-аристократической реакцией Реставрации и выступающий, в изображении Вальтера Скотта, как один из рядовых деятелей и приверженцев компромисса 1689 года. Снова и снова, на примере таких своих героев, проверяет и санкционирует писатель ход исторического развития Англии. Снова и снова сентиментально-поэтическое сожаление о феодально-патриархальном прошлом вынуждено склониться перед трезвым признанием практической неизбежности исторических буржуазных "новшеств". Леди Белленден и Клавергауз, принц Чарли и Ферпос Мак Ивор заранее осуждены историей, как понимает это, при всем сочувствии к ним, Вальтер Скотт. Но вместе со своими положительными "протагонистами"-героями он с некоторой опаской относится к революционно-"разрушительному" началу, берущему свои истоки в самом народе.
Его народные бунтари-отщепенцы в большинстве случаев гораздо более обаятельны и поэтичны в его изображении, чем последние блюстители обветшалых порядков: Роб Рой, а позднее - Робин Гуд принадлежат, конечно, к числу лучших, наиболее памятных образов, созданных Скоттом. Правда, стихия народного бунта, в них воплощенная, кажется Вальтеру Скотту, как и его главным героям, слишком бурной, неудержимой и опасной. Недаром в его романах таким персонажам, по самому ходу сюжета, отводится обычно служебная роль: официальный герой может пользоваться их услугами, помощью, дружбой, но он не может и не должен разделить их судьбу, борьбу и стремления до конца, - и с ним, в этом отношении, как бы солидаризируется и автор. Но, вместе с тем, в отношении Скотта к этим официальным героям нельзя не заметить оттенка некоторой иронии, которая возникает объективно из слишком явной диспропорции между их ролью в романе и их действительной исторической, общественной незначительностью, между масштабом социальных бурь и потрясений, в которые они вовлечены, и узостью их личных, эгоистически ограниченных целей и взглядов.
В первых романах Скотта проблема "буржуазного прогресса" и его последствий - центральная проблема всего романтизма - решалась, применительно к недавней истории Англии, в положительно-оптимистическом плане. Решение это оставалось в силе до тех пор, пока новые исторические обстоятельства не заставили писателя пересмотреть свою прежнюю концепцию или, во всяком случае, внести в нее существенные поправки. Именно этот сдвиг в общественно-политических воззрениях Скотта и может способствовать действительному объяснению различий между первыми, "шотландскими", его романами и позднейшим творчеством. Причины этих различий буржуазные биографы и критики напрасно пытались свести целиком то к исчерпанию хорошо знакомой писателю шотландской тематики, то к "разлагающему" влиянию сенсационного литературного успеха, выпавшего на долю автора "У&верли", то, наконец, к пагубным последствиям финансовой катастрофы, которая обрекла Скотта на ремесленный литературный труд.
достигнутого в 1689 г. между подымавшейся буржуазией и бывшими феодальными землевладельцами. Промышленная революция, начавшаяся еще в предшествующем XVIII столетии, "совершенно переместила, - по словам Энгельса, - центр тяжести экономических сил... Компромисс 1689 г. даже после изменений, постепенно произведенных в пользу буржуазии, уже более не соответствовал соотношению сил участников этого соглашения" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. II, стр. 301-302.}.
Вопрос должен был и на этот раз разрешиться компромиссным путем - парламентской реформой 1832 г. и отменой хлебных законов. Но в период между 1815 и 1830 гг. этот реформистский исход борьбы еще не был ясен его участникам и мог даже казаться сомнительным. За плечами английской буржуазии стояли широкие трудящиеся массы Англии, во главе с рабочими; именно они-то и приняли на себя все исторические издержки этой борьбы за реформу, видя в ней борьбу за свою политическую и экономическую свободу. Массовые выступления следовали друг за другом, несмотря на кровавые репрессии. "Акты о затыкании ртов", спешно принятые парламентом в конце 1819 г., не могли положить конец движению. Многим казалось, что Англия, - подобно ряду других стран тогдашней Европы, - уже близка к революционной ситуации и что решающий взрыв уже недалек. Именно в эту пору особенно победно звучат революционные мотивы в поэзии английских революционных романтиков. Шелли пишет "Песнь людям Англии", призывая английский народ к восстанию. Байрон создает свои замечательные политические сатиры.
В отличие от Байрона и Шелли, Вальтер Скотт с возрастающей тревогой следил за подъемом народного движения. Эту тревогу выдает и дневник писателя, где появляются беспокойные заметки о новых волнениях, рабочих забастовках и т. д. и известные слова его о том, что жизнь в Англии станет невозможной, если программа сторонников реформы будет осуществлена. Личный опыт убедил его воочию в том, какая глубокая трещина разделила надвое английское общество. На парламентских выборах, куда он явился, чтобы отдать свой голос кандидату ториев, ему пришлось столкнуться с бурной массовой манифестацией сторонников реформы. Демонстранты провожали его гневными возгласами и угрозами. Столкновение это произвело на писателя потрясающее впечатление; через несколько лет, в предсмертном бреду, он повторял слова: "Бей сэра Вальтера! Бей сэра Вальтера!", которые когда-то кричала ему вслед толпа.
В этих новых условиях прежний умеренный консерватизм Скотта становится гораздо более обостренным и тревожным. Вальтер Скотт как писатель и теперь не переходит в лагерь реакции. Недаром он сохраняет до конца свою дружбу с Байроном и даже находит в себе достаточно мужества, чтобы принять посвящение его "Каина". Но его сентиментальная преданность Ганноверскому дому, в котором он видит теперь как бы последний оплот дворянской землевладельческой Англии против грядущих общественных потрясений, становится все более демонстративной; он ревностно защищает Георга IV во время, волнений, вызванных скандальным бракоразводным процессом королевы Каролины, где обе стороны играли одинаково неприглядную роль, - и принимает как драгоценную милость не только пожалованный ему титул баронета, но и другие малейшие знаки снисходительного королевского внимания {Именно в эти годы разыгрался известный анекдот, приводимый Стендалем для характеристики политических взглядов Скотта. "Это тот самый человек, рассказывает Стендаль, - который, будучи допущен к столу Георга IV, посетившего Эдинбург, с восторгом выпрашивает бокал, из которого король пил за здоровье своего народа. Сэр Вальтер получает драгоценный кубок и кладет его в карман своего сюртука. Но, возвращаясь, он забывает об этой высокой милости; он бросает свой сюртук, стакан разбивается, и он приходит в отчаяние".}. Усиление торийских настроений Скотта и его по-новому настороженное, критическое отношение к буржуазному развитию сказывается не только непосредственно в политической публицистике, но и в его художественном творчестве, где именно в 1818-1819 годы, - в годы активизации борьбы за реформу, - отмечается несомненный перелом.
Роль переломного произведения в творчестве Скотта-романиста принадлежит "Ламмермурской невесте". По общей своей исторической тематике роман этот имеет много общего с предшествующими романами шотландского цикла, к которому его и относят нередко исследователи Скотта.
к уже знакомому читателям типу исторической семейной хроники. Но хроника эта повествует о столь мрачных событиях и показывает их на фоне столь безотрадной исторической перспективы, что поставить ее рядом с "Гаем Маннерингом" или "Антикварием", конечно, невозможно. Трагическая нота, ранее входившая в повествование Скотта лишь как один из многих подчиненных мотивов, теперь впервые становится грозным и всеопределяющим лейтмотивом: "трагедией в форме романа" назвал "Ламмермурскую невесту" Белинский {В. Г. Белинский. Разделение поэзии на роды и виды. Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 24.}. И, что еще более важно, исторической основой этого трагизма оказывается тот самый буржуазно-аристократический компромисс 1689 года, последствия которого еще недавно совсем по-другому оценивались Скоттом. Беспринципная игра самых разнузданных собственнических интересов, цинические сделки, заключаемые любителями ловить рыбу в мутной воде, - так выглядят теперь в изображении Скотта события, связанные с 1689 годом. В жертву именно этой "подспудной, темной игре" (как говорит о ней сам Скотт) принесена поэтическая любовь Рэвенсвуда и Люси Аштон.
В первых романах Скотта трагические мотивы связывались, по преимуществу, именно с пережитками феодальных порядков, как бы оттеняя мир и спокойствие "нормальной" буржуазной цивилизации. Рядом с трагедией замка Гленаллан особенно мирным и солнечным казался непритязательный бюргерский мирок, представленный семейством старого антиквария с его фамильным девизом: "Kunst macht Gunst" - настоящим лозунгом буржуазного преуспевания ("Антикварий"). Понадобилось самое недолгое знакомство с феодальными нравами Осбальдистон-Холла и неписанным законом горной Шотландии, "где тот берет, кто может взять" (как писал Вордсворт о Роб Рое в стихах, взятых Скоттом в качестве эпиграфа к роману), чтобы заставить Франка Осбальдистона добровольно и с легким сердцем вернуться в буржуазный Лондон, к благам буржуазного порядка и законности, которые еще недавно ужасали его своей антипоэтичностью ("Роб Рой").
Теперь угол зрения Вальтера Скотта меняется. Трагедия "Ламмермурской невесты", - обманом отторгнутой от жениха, затравленной, замученной и доведенной, наконец, до настоящего безумия, в припадке которого она пытается зарезать навязанного ей постылого мужа в первую брачную ночь и умирает, так и не придя в сознание, - разыгрывается в семье сэра Вильяма Аштона, одного из просвещенных столпов так называемой "славной революции". В его доме нет места ни феодальной морали, ни отжившей феодальной чести; здесь царят "порядок" и "право", и ничто - даже принесение в жертву единственной дочери - не совершается без законной помощи юриста и пастора, но сама эта законность целиком подчинена своекорыстному и слепому частному интересу. В прежних романах Скотта разногласия между сторонниками режима, установленного буржуазно-аристократическим компромиссом 1689 года, и его противниками казались писателю преходящими и легко преодолимыми; это представление отражалось более или менее символически в счастливых "примирительных" развязках его романов, где капитан королевских войск Уэверли женится на дочери недавнего мятежника барона Бредуардайна, а внучка леди Белленден, ревностной сторонницы дома Стюартов, отдает свою руку полковнику Мортону, завзятому вигу. "Ламмермурская невеста" - первый роман Скотта, который и в этом традиционном смысле кончается "несчастливо" - разлукой и смертью героя и героини. И "несчастливая" эта развязка опять-таки в своем роде символична: речь идет о непримиримости раскрывающихся в романе противоречий, о невозможности безболезненного "включения" в систему, создавшуюся на основе "славной революции", человека, который связан с феодальными традициями, феодальным кодексом права и чести столь тесно, как "владелец Рэвенсвуда". Правдивее, чем где-либо, изображая здесь "дельцов" 1689 года, подобных сэру Вильяму Аштону, Вальтер Скотт не только не идеализирует социальных судеб последних представителей феодализма (что попытаются сделать в дальнейшем, например, писатели "Молодой Англии", заигрывая с идеями "феодального социализма"), но, напротив, показывает безнадежную изолированность и отчужденность их от народа, не только далекого, но прямо враждебного им. Народный фон, на котором происходит действие романа, никогда еще не был у Скотта окрашен в столь мрачные, грозовые тона; само селение, жители которого, отказываясь от несения былых феодальных повинностей, вынуждают Рэвенсвуда кормиться заботами своего единственного верного слуги, носит угрюмо-безотрадное название "Волчья надежда", а старухи-крестьянки пророчат своим господам отчаяние и смерть голосами макбетовских ведьм. Рабская преданность старого Калеба своему наследственному хозяину выглядит особенно жалкой и бессильной на фоне этой злобы и отчужденности народа.
"Ламмермурская невеста", при всем ее своеобразии, подытоживает в известном смысле историческую проблематику романов шотландского цикла. "Айвенго", следующий большой роман Скотта, уже принадлежит к новому периоду его творчества.
"уходе в прошлое" или обращении к исторической экзотике, распространяемое нередко безоговорочно на все исторические романы Скотта.
которые он показывает в органической связи с личными судьбами героев - борьба англо-саксов с нормандскими завоевателями ("Айвенго"), установление абсолютизма в Англии времен Елизаветы ("Кенильворт"), буржуазная революция XVII века ("Вудсток"). Он выходит теперь и за пределы родного острова, обращаясь в "Талисмане" и позднее в "Графе Роберте Парижском" к истории крестовых походов, а в "Квентине Дорварде" - к царствованию Людовика XI, отмечающему один из первых значительных этапов в развитии французского абсолютизма.
Некоторые из романов этого периода могут быть отнесены к числу выдающихся образцов исторического жанра, созданного Скоттом. Таков "Айвенго", в котором дана широкая картина средневековья того времени, когда еще не угасшие противоречия, вызванные нормандским завоеванием Англии, отступали, однако, на задний план перед новыми социальными столкновениями, которые должны были привести к ограничению королевской власти и к принятию Великой хартии вольностей. Судьба Вильфрида Айвенго, англо-сакса, ставшего приверженцем нормандского короля Англии и призванного, по примеру прежних героев Скотта, служить примирению прошлого и настоящего своей страны, решается на пестром и многообразном фоне общественной жизни Англии XII столетия. Вальтер Скотт не настолько идеализирует средневековье, им изображаемое, чтобы не видеть и теневых сторон его: грубого произвола феодальных баронов и королевской власти (в лице будущего Иоанна Безземельного), тирании церкви и жестокого угнетения народа, чья стихийная воля к свободе воплощается в образе легендарного народного бунтаря - Робина Гуда и его веселых сподвижников. Полны жизни и юмора и другие плебейские герои "Айвенго", в особенности старый пастух Гурт и шут Вамба, олицетворение народной проницательности и здравого смысла. "Две фразы свинопаса и шута в "Айвенго" объясняют все: страну, сцену и даже вновь прибывших, тамплиера и странника", - писал Бальзак, ссылаясь именно на "Айвенго" в доказательство того, с каким искусством умеет Вальтер Скотт "приобщить читателя к исторической эпохе".
Замечателен также роман "Квентин Дорвард", показывающий, с точки зрения заурядного шотландского воина, наемника шотландской дворцовой стражи Людовика XI, смертельную борьбу могущественных феодалов (среди которых особенно ярко выделяется образ Карла Смелого, герцога Бургундии) с крепнущим абсолютизмом. Вальтер Скотт и в этом романе не изменяет историческому чувству меры в своих симпатиях к средневековью, здесь уже уходящему в прошлое, и феодальное варварство, представленное лагерем Карла Смелого, изображается им с не меньшей трезвостью, чем макиавеллизм Людовика XI, не брезгающего в своей цинической политике никакими средствами для достижения цели. Образ Людовика XI - реального политического деятеля, знающего толк в экономических и общественных вопросах своей эпохи, умеющего использовать в своих целях кровные интересы и страсти частных лиц и целых сословий, - свидетельствует о том, что и в эту пору в творчестве английского романиста существуют реалистические элементы.
жизни былых, добуржуазных общественных отношений, стремится подольше удержать, хотя бы в воображении, ту поэтическую прелесть, которой они обладают в его глазах, Именно с этим сентиментально-поэтическим сожалением о средневековом прошлом, историческая обреченность которого вполне осознается самим художником, связана и возрастающая роль, отводимая в поздних романах Скотта внешне-романтическому, декоративному описательному элементу. Эта декоративная описательность заметно вытесняет былой интерес Скотта к бытовому, реальному народному фону (вовсе отсутствующему, например, в "Талисмане" или "Графе Роберте Парижском").
"Чем дальше уходил он от своей любимой Шотландии, тем он становился "романтичнее" в дурном смысле, обращаясь к нереальному, неправдоподобному и по существу фальшивому", - пишет английский критик-марксист Т. Джексон, характеризуя позднее творчество Скотта.
к тому упреку в злоупотреблении внешними описаниями за счет анализа душевной жизни героев, который адресовал Вальтеру Скотту Стендаль.
Здесь же выдвигается на первый план и весь тот реквизит драматических эффектов, который ранее использовался Скоттом гораздо более скупо: все эти неожиданные узнавания высокопоставленных особ, снисходящих до общения с простыми смертными и драматически раскрывающих свое инкогнито, подобно Ричарду Львиное Сердце ("Айвенго") или Саладину ("Талисман"); эти патетические состязания в благородстве чувства между доблестными рыцарями и их безупречными дамами и прочее, что послужило столь благодарным материалом для олеографических штампов бесчисленных подражателей.
чем в романах шотландского цикла. Писатель чаще поддается соблазну романтической идеализации исторических лип (Ричард Львиное Сердце в "Айвенго" и "Талисмане", Мария Стюарт в "Аббате" и др.).
Среди исторических романов этого периода выделяется один, посвященный, в виде единственного исключения, частному быту современной Англии. Это - "Сент-Ронанские воды", роман у нас сравнительно мало известный, а западной буржуазной критикой ложно рассматриваемый нередко как более или менее "курьезная" попытка Скотта выйти из привычной колеи, вступив в неудачное соперничество с Остин и Эджуорт. Между тем роман этот имеет огромное значение для характеристики антибуржуазного духа позднего вальтер-скоттовского творчества. Недаром Белинский считал, что по силе трагизма "Сент-Ронанские воды" "выше и, так сказать, человечнее "Ламмермурской невесты"" {В. Г. Белинский. Разделение поэзии на роды и виды. Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 24-25.}.
История жестокого обмана и обольщения, жертвой которого стала "несчастная Клара, безумная Клара, несчастная Клара Мобрэй" (как писал о ней поэт 1840-х годов Красов, цитированный Тургеневым в "Кларе Милич"), никоим образом не исчерпывает социальной темы романа. Тема "Сент-Ронанских вод" - это в сущности тема трагической гибели последних "дворянских гнезд", сметаемых буржуазным общественным развитием. Фешенебельный курорт, который, как ядовитый гриб, внезапно вырос в тихом провинциальном захолустье, чтобы так же внезапно лопнуть и исчезнуть, заразив своею плесенью всю округу, как бы олицетворяет в глазах Скотта всю фальшь и ложь буржуазных отношений. Именно эта среда с ее инстинктивной ненавистью ко всему хоть сколько-нибудь похожему на истинное чувство или живую страсть, выходящую за пределы предустановленных буржуазных приличий, и с ее ханжеским лицемерием, прикрывающим разнузданный и хищнический эгоизм, губит Клару Мобрэй. Личная трагедия героини подчинена игре собственнических интересов: не любовь Клары нужна ее обольстителю, но наследство, которое должно достаться на известных условиях ее мужу; ради этого наследства он и добивается всеми средствами юридического узаконения своего брака с Кларой.
- единственный островок, который еще не захлестнуло волной буржуазного преуспевания. Но эта попытка восстановления попранной поэтической справедливости, конечно, всецело иллюзорна: "Сент-Ронанские воды" остаются похоронной песней старой помещичьей Англии.
"Сент-Ронанским водам" примыкают отчасти по духу и содержанию "Хроники Кэнонгейта", в первый выпуск которых вошли рассказы "Вдова шотландского горца", "Два гуртовщика" и "Дочь врача" (второй выпуск "Хроник" был занят романом "Пертская красавица").
Основной темой первого выпуска "Хроник Кэнонгейта" было трагическое столкновение жизни, быта и нравов старой Шотландии с новым, капиталистическим укладом жизни. Героиня первого рассказа, вдова шотландского горца-разбойника, растит своего единственного сына в надежде, что и тот прославит себя пограничными набегами, угоном скота и смелыми стычками с "саксонцами". Когда же юноша, отдающий себе отчет в том, насколько расходятся мечты его матери с реальными условиями жизни в современной Шотландии, поступает солдатом в английскую армию, мать дает ему снотворное питье, чтобы хитростью помешать ему во-время явиться в полк. Невольно оказавшись дезертиром, он вынужден будет, - мечтает она, - вернуться на путь своего отца и остаться вольным шотландцем. Роковая материнская хитрость губит сына: военный суд приговаривает его к расстрелу за дезертирство. Обезумевшая мать долгие годы влачит свое жалкое существование в горной глуши, попрежнему не понимая и не желая понять новых условий окружающей жизни.
В рассказе "Два гуртовщика" шотландец Робин Ойг - честный, трудолюбивый и всеми уважаемый гуртовщик - убивает ударом ножа несправедливо обидевшего его приятеля-англичанина и погибает на виселице: традиционный долг кровной мести, унаследованный юношей от предков - сподвижников Роб Роя, - вступает в непримиримое противоречие с законами буржуазного правопорядка. В рассказе "Дочь врача" чистота и простодушие провинциальной шотландской девушки, Мини Грей, делают ее жертвой презренных козней ее жениха - авантюриста Ричарда Миддльмаса, который намеревается обеспечить себе блистательную карьеру, продав свою невесту в гарем индийского принца Типпу. Колониальная Индия, куда переносится действие из захолустной Шотландии, предстает в рассказе Скотта как арена безудержного разгула стяжательских хищнических страстей и домогательств.
"Хроники Кэнонгейта" объединены личностью вымышленного автора, шотландца Кристаля Крофтэнгри, автобиографии которого посвящено обширное вступление к книге. Он промотал в юности отцовское состояние и ему пришлось быть свидетелем того, как его родовое поместье перешло в руки текстильного фабриканта, который воздвиг на месте старинного барского дома безобразное городское строение, похожее на "толстого купца, вышедшего на загородную прогулку и взобравшегося на пригорок, чтобы полюбоваться видом". Но фабрикант, в свою очередь, разорился, и неуклюжее здание, выросшее на обломках чужого счастья, осталось недостроенным. Расплатившись с долгами, Кристаль Крофтэнгри поселился в Кэнонгейте - старинном квартале Эдинбурга, близ Голирудского аббатства. Здесь, живя воспоминаниями о прошлом, не вмешиваясь в сутолоку деловой жизни нового Эдинбурга, он пишет свои хроники, читая написанное старухе-экономке да немногим близким друзьям. Элегическое сожаление о прошлом, тесно связанное с сознанием его невозвратимости, - таково общее настроение "Хроник Кэнонгейта".
как художника. Первым из английских романистов он подошел к пониманию и изображению народных движений как важнейшего фактора исторического развития и смело ввел в число действующих лиц романа трудящиеся массы с их жизненным опытом и вековой мудростью, с их поэзией, юмором и живым языком. В этом была основа его литературных побед, расчищавших дорогу реалистическому изображению жизни общества.
В исторических романах Скотта еще преобладала романтическая тенденция. Буржуазному господству "голого интереса, бессердечного чистогана" он мог противопоставить не те реальные силы, которые в ту пору только начинали выступать против этого господства, а опоэтизированное, иллюзорно воскрешенное им феодальное средневековье, - ту горную Шотландию, "обетованную землю современных романов", над которой иронизирует Маркс в "Капитале)), или Англию времен крестовых походов.
Еще Бальзак в предисловии к "Цезарю Биротто" проницательно отметил, что Вальтер Скотт изображал лишь борьбу буржуазии и народных масс с феодализмом и церковью, но не те новые конфликты, которые порождаются эпохой "равенства", - т. е. капитализмом. Эти новые конфликты и новые революционные силы, порожденные капитализмом, подметили и отразили в своей поэзии, хотя и не могли еще оценить всего их исторического значения, младшие современники Скотта - Байрон и Шелли. Более глубокое постижение антагонистических противоречий капиталистического общества было делом будущего.
Но, вместе с тем, в романах Скотта уже заключались ростки реализма. "Полнее, чем кто-либо из предшествовавших ему писателей, он понимал роль больших общественных столкновений в осуществлении поступательного движения человечества", - говорит о нем английский критик-марксист Т. Джексон. Вопреки субъективным консервативным предубеждениям и иллюзиям писателя, это понимание прогрессивного значения освободительной борьбы народа против феодального гнета и церковном тирании отразилось в лучших романах Скотта и обусловило ту жизненность и свежесть, которую они сохраняют до настоящего времени и которую ценили в них передовые люди XIX века - Байрон и Бальзак, Пушкин и Лермонтов, Белинский и Маркс.