2
Джордж Гордон Байрон (George Gordon Byron) родился в Лондоне 22 января 1788 г. Его отец принадлежал к старому, но обедневшему аристократическому английскому роду; мать, шотландка, происходила из богатой дворянской семьи. Родители будущего поэта разошлись вскоре после его появления на свет. Отец его, промотав состояние жены, уехал, спасаясь от кредиторов, во Францию, где умер в 1791 г.
Раннее детство Байрон провел с матерью в Шотландии. Они жили бедно и уединенно. С детских лет жизнь Байрона омрачалась его врожденной хромотой, которая, впрочем, не помешала ему стать впоследствии прекрасным пловцом, боксером и наездником. Первые детские впечатления будущего поэта связаны с нежной любовью к природе Шотландии, которую он привык считать своей родиной. Воспетая Бернсом горная Шотландия, где в крестьянском быту еще не стерлись в ту пору пережитки добуржуазных патриархально-родовых отношений, навсегда осталась в его памяти символом свободы. Мать, недалекая и взбалмошная женщина, отталкивала его своими капризами и вспыльчивостью. Более доверчиво относился он к своей няне, Мэй Грэй, которая сообщила первым биографам поэта воспоминания о ранних литературных интересах своего питомца.
Десяти лет, после смерти двоюродного деда, Байрон унаследовал титул лорда и родовое поместье Ньюстэд, в Ноттингэмском графстве. В прошлом - монастырь, доставшийся Байронам после секуляризации церковных земель при Генрихе VIII, Ньюстэд был дорог Байрону своей живописностью и историческими ассоциациями. Но все в нем говорило о безвозвратном упадке прошлого феодального могущества. В большей своей части замок представлял собою развалину. Позднее, после разрыва с Англией, Байрону пришлось продать Ньюстэд.
Ноттингэмское графство, куда десятилетним мальчиком переехал Байрон, было примечательно не только памятниками феодального средневековья и воспоминаниями о легендарных подвигах народного заступника Робина Гуда и его друзей. Ноттингэм - один из крупных промышленных центров тогдашней Англии - рано стал также одним из важнейших центров рабочих волнений, сопровождавших промышленный переворот. Подростком и юношей Байрон мог слышать от очевидцев о первых выступлениях местных разрушителей машин, которыми уже с XVIII века отмечена история Ноттингэма.
в корне изменил социальный облик Англии, стер с лица земли целые классы - самостоятельных крестьян и самостоятельных ремесленников - и развязал новые классовые противоречия между буржуазией и ее могильщиком - пролетариатом. Байрон был уже школьником в ту пору, когда в Ирландии вспыхнуло и было потоплено в крови восстание 1798 года, а вслед за ним - второе восстание 1803 года. Он не мог не слышать и о восстаниях в британском военном флоте и о голодных бунтах и солдатских волнениях, возникавших в Англии на рубеже XVIII-XIX вв. В течение всей своей жизни Байрон остро сознавал себя человеком переломной, революционной эпохи общественного развития. "Мы живем в гигантские и преувеличенные времена, когда все, что уступает по размерам Гогу и Магогу, кажется пигмейским...", - писал он Скотту 4 мая 1822 г. Это сознание питалось уже первыми осмысленными впечатлениями детства и юности. Начиная со школьных лет Байрон готовил себя к общественной деятельности. В Гарроу он с увлечением упражнялся в ораторском искусстве.
Оратор - выше, чем поэт, - писал он Джону Хэнсону 2 апреля 1807 г., объясняя, что если и занимается поэзией, то лишь временно, пока, до достижения совершеннолетия, ему не открыт доступ к политической деятельности. В составленном им в 1807 г. списке прочитанных книг на первом месте стояли труды историков. Круг чтения молодого поэта был очень широк и свидетельствовал о его живом интересе к литературе Просвещения. Среди авторов прочитанных книг Байрон отмечает Вольтера, Руссо, Локка, Гиббона. Его демократические симпатии прорываются в этом списке во взволнованной записи под рубрикой "Швейцария", где он вспоминает о Вильгельме Телле и о битве, в которой был убит герцог Бургундский.
Политические планы юного Байрона ограничивались надеждами на парламент. Обе партии господствующих собственнических классов, оспаривавшие друг у друга власть, - и тори, и виги - уже тогда вызывали в нем недоверие. Но народная, "внепарламентская оппозиция", стоявшая за плечами тогдашнего парламентского "демократического меньшинства", с ее скрытыми, но могучими силами, была ему в эту пору еще чужда и незнакома. Поэтому на пороге вступления в политическую жизнь молодому Байрону его будущая деятельность рисовалась как деятельность одинокого борца. "Я буду стоять в стороне... Я хочу сохранить, если возможно, мою независимость. Что до патриотизма, то слово это предано забвению, хотя, быть может, и без оснований...", - с горечью писал он тому же Хэнсону 15 января 1809 г., за неделю до совершеннолетия, которое открывало ему доступ в палату лордов. Летом 1807 г. вышел первый сборник стихотворений Байрона, опубликованный под его именем, - "Часы досуга" (Hours of Idleness). Сюда вошла значительная часть изданных ранее, но анонимно, "Летучих набросков" (Fugitive Pieces, 1806) и "Стихотворений на разные случаи" (Poems on Various Occasions, 1807).
"Часы досуга" заключали в себе немало подражательного и незрелого. Но вместе с тем кое-что в этом сборнике уже позволяет предугадывать будущего Байрона. Характерны демократические настроения молодого поэта. В стихотворном послании Бичеру поэт говорит о своем глубоком презрении к светской черни. Не находя счастья ни в знатности, ни в богатстве, он горит лишь мечтой о славе, о доблестной гражданской деятельности.
Эти порывы в условиях тогдашней Англии были обречены оставаться романтическими иллюзиями. "Сенат", как возвышенно, в духе классицизма, именовал молодой поэт палату лордов, мог на практике оказаться для него лишь реакционной парламентской говорильней. Войны, которые вело правительство его родины и в которых он, как британский аристократ, мог бы принять участие, не только не были войнами за свободу, но имели заведомо захватнический и контрреволюционный характер. Отсутствие выхода в реальную жизнь, к плодотворной общественной деятельности, о которой с детства мечтал Байрон, проявляется уже в "Часах досуга" в элегической созерцательности, в обращении к природе, как прибежищу от раболепия и фальши светской жизни. В стихотворениях "Лакин-и-гэр" и "Хочу я быть ребенком вольным", рисующих романтический идеал простой и свободной жизни в горах Шотландии, вдали от лицемерия и пустоты "высшего света", с большой поэтической силой звучит мотив трагического разрыва между мечтой и действительностью. Ранняя лирика Байрона отражает разнообразие его литературных и общественных интересов. Многозначительно здесь обращение к эсхилову "Прометею", которого, по его собственным позднейшим воспоминаниям, Байрон "страстно любил в юности".
и в любви, он был совершенно чужд ханжескому смиренномудрию поэтов "Озерной школы", так же как и их религиозному мистицизму и культу феодального прошлого. Есть основания думать, что именно независимый характер первого литературного выступления Байрона обусловил особенную враждебность приема, оказанного "Часам досуга" "Эдинбургским обозрением" - довольно влиятельным органом либерально-буржуазного направления. Анонимный рецензент "Эдинбургского обозрения" (I, 1808) издевательски отнес поэзию "Часов досуга" к тому литературному роду, который "одинаково противен и богам и людям". Раздраженно отзываясь о сатирических опытах Байрона (стихи о Кембридже), он упрекал поэта в отсутствии "живости" и "фантазии", которой отводили столь важную роль в своей эстетической программе романтики реакционного лагеря. На редкость грубая по своему тону рецензия "Эдинбургского обозрения" была составлена как безапелляционный приговор молодому поэту. Эффект ее был, однако, прямо противоположен тому, на какой могли рассчитывать "эдинбургские обозреватели". Байрон не только не сложил оружия, но, напротив, перешел в наступление. Его сатирическая поэма "Английские барды и шотландские обозреватели" (English Bards and Scotch Reviewers; a Satire, 1809), содержавшая уничтожающую отповедь литературным противникам и общую критическую оценку расстановки сил в английской литературе, уже не заключала в себе ничего ученического и дилетантского. Она может рассматриваться как первое зрелое произведение Байрона.
Не следует преуменьшать принципиального значения этой сатиры и видеть в ней лишь ответ "Эдинбургскому обозрению", вызванный рецензией, обидной для авторского самолюбия начинающего поэта. Ошибочность такой точки зрения подтверждается историей текста поэмы, над которой Байрон начал работу еще в 1807 г., до выступления "Эдинбургского обозрения". Уместно напомнить, что Байрон сам впервые выступил в качестве литературного критика еще летом 1807 г. При этом тема и содержание его первого выступления - рецензии на двухтомное издание "Стихотворений" Вордсворта 1807 года - уже вводят нас в существо предстоявшей Байрону литературно-политической борьбы. Байрон отдает должное поэтическому дарованию Вордсворта, достоинством которого считает его "простой и текущий, хотя иногда и негармонический стих", способность воздействовать на чувства читателей и отсутствие "мишурных прикрас и абстрактных гипербол". Байрон, однако, с большой проницательностью усматривает в "Стихотворениях" 1807 года признаки упадка таланта Вордсворта. Он резко осуждает Вордсворта за то, что тот делает предметом своей поэзии "самые плоские идеи, выражая их при этом не простым, но ребяческим языком". Здесь, таким образом, уже завязывается принципиальная полемика с реакционным романтизмом, проходящая в дальнейшем через все творчество Байрона.
"Английские барды и шотландские обозреватели" должны по праву рассматриваться не только как ступень в эволюции самого Байрона, но и как важное событие в истории идейно-политической борьбы в английской литературе. Поэма Байрона была первым, хотя еще и неполным манифестом нового, прогрессивного лагеря английской литературы. Она всколыхнула болото литературной жизни, подвергнув злому сатирическому осмеянию признанные авторитеты.
Сатира Байрона отличалась широтой своего диапазона. По существу Байрон брал под сомнение, за немногими и весьма показательными исключениями, почти всю современную ему английскую литературу, связанную с охранительными интересами эксплуататорских классов Англии. Он делает исключение для современников, которые продолжали в своем творчестве демократические традиции просветительства, - для Годвина, о котором умалчивает вовсе, и для Шеридана, которого высоко ценит как создателя сатирико-реалистической комедии; одобрительно отзывается о Роджерсе и Кэмпбелле и в особенности о Краббе, летописце английского крестьянства, за его суровую правдивость в исследовании жизни.
Байрон ополчается в своей сатире и против реакционных романтиков и против буржуазно-либеральной литературы своего времени. Он решительно восстает против идеализации феодального средневековья, возникавшей на почве аристократической реакции против буржуазной французской революции. Его полемика с Вальтером Скоттом, как автором "Песни последнего менестреля", "Мармиона" и других поэм, заставляет вспомнить проницательное суждение Белинского, по словам которого Байрон "наделал много вреда и нисколько не принес пользы средним векам" {В. Г. Белинский. Сочинения Александра Пушкина. Статья II. Собр. соч. в трех томах, т. III, стр. 237.}. Байрон осуждает Скотта-стихотворца за поэтизацию феодальных раздоров и усобиц, за приятие средневековой мистики, за некритическое отношение к моральному облику феодального рыцарства.
бы предначертавшим творческие достижения Скотта-романиста. Это - призыв отказаться от искусственно-идеализованной "готической" трактовки средневековья и обратиться к значительным, узловым событиям в истории его родины - Шотландии. Вмешательство Байрона-критика в литературную жизнь в данном случае оказалось вполне эффективным. Оно способствовало внутреннему размежеванию в лагере реакционно-романтической поэзии, к которой был еще весьма близок Скотт-поэт. Вальтер Скотт разошелся с "Озерной школой", с которой могли бы сблизиться его пути.
Перелом в творчестве Скотта нельзя, конечно, объяснять одним лишь воздействием сатирической критики Байрона - для этого имелись далеко идущие социально-исторические основания. Но в числе прогрессивных идейных факторов, оказавших влияние на формирование творчества Скотта-романиста, немаловажное место должно быть отведено воздействию Байрона - и как автора "Бардов и обозревателей" и как автора первых песен "Чайльд-Гарольда", где впервые в английской литературе встал во весь рост образ борющегося за свою свободу народа, живого творца современной истории.
Отношение Байрона к Скотту в "Бардах и обозревателях" резко отличалось от его отношения к поэтам "Озерной школы". Со Скоттом он спорит как с равным. К "лэйкистам" он относится с нескрываемым, принципиально обоснованным презрением. Основное, что возмущает Байрона в творчестве Вордсворта, Кольриджа и Саути, - это антиобщественный характер их эстетики, их спиритуалистическое пренебрежение к человеку, отрешение от разума во имя мистики. Байрон ополчается против "лэйкистов" и по вопросам художественной формы; но за этими "формальными" разногласиями в вопросах жанра, лексики, метрики и т. д. ясно ощущаются коренные идейные и политические разногласия. Издеваясь над Саути, "продавцом баллад", Байрон по существу восстает против характерной для реакционных романтиков спекуляции на средневековом народном творчестве, которое они стилизовали и фальсифицировали. Насмехаясь над Вордсвортом, "кротким отступником от поэтических правил", доказавшим собственным примером,
Что проза - стих, а стих - всего лишь проза,
Байрон возражает, конечно, не только против языкового и метрического примитивизма поэзии Вордсворта, но и против реакционных, идеалистических основ его поэтической "реформы".
"Юродивый мальчик" с его ханжеским умилением перед консервативной косностью и убожеством крестьянской жизни и отвратительной идеализацией "нищеты духа". Столь же принципиальный характер имели и насмешки Байрона над "темнотой" Кольриджа и над кладбищенской фантастикой М. Льюиса.
Достойно внимания и то, что, выступая против реакционного романтизма, Байрон не щадит в своей сатире и Мура. Анакреонтическая лирика Томаса Маленького (Thomas Little - псевдоним молодого Мура), с ее индивидуалистической отрешенностью от общественной жизни и эгоистическим культом наслаждения, столь же мало удовлетворяла Байрона, как и религиозно-мистический аскетизм "лэйкистов". В этом - причина резких нападок Байрона на "эротизм" поэзии Мура,
Основные черты положительной эстетической программы Байрона вырисовывались уже в ходе полемики поэта с его идейными противниками. Байрон требует восстановления в своих правах человеческого, разумного, общественно-значимого содержания литературы. Всей аргументацией своей сатиры он выдвигает принцип ответственности поэта перед читателями. Он призывает литературу стать ближе к жизни - руководствоваться "правдой" и "природой". "Я научился мыслить и сурово высказывать правду", - провозглашает Байрон в финале своей сатиры.
Развитию этих мыслей была посвящена поэма "На тему из Горация" (Hints from Horace), написанная уже в Греции в 1811 г., как продолжение "Английских бардов и шотландских обозревателей". Борясь и здесь с реакционно-романтическими "поэтическими кошмарами", Байрон снова предъявляет поэзии требование верности жизни, простоты и цельности, "ясного порядка и обольстительного остроумия". Представление Байрона о гражданском назначении искусства проявляется в надеждах, возлагаемых им на английскую сатирическую комедию. Он требует отмены закона о театральной цензуре, чтобы освободить английскую драму, скованную "вигом Вальполем" за то, что она обличила коррупцию правящих кругов.
В своей борьбе с литературными противниками Байрон опирался на эстетическую теорию и художественное творчество писателей буржуазного Просвещения. Обе его программные литературные поэмы и по содержанию и по форме напоминают "Опыт о критике", "Дунсиаду" и сатирические послания Попа. Байрон, однако, отнюдь не ограничивался повторением задов. Его отношение к просветительскому наследству определяется не рабской почтительностью ученика-подражателя, а сознательным сочувствием новатора, пролагающего искусству новые пути в новой исторической обстановке. Борьба с идеологами реакции за Попа, за Вольтера, за Фильдинга, за Шеридана, проходящая через все творчество Байрона, достигает наибольшей ожесточенности на рубеже 1820-х годов, в пору наиболее оригинального расцвета его таланта, в период создания "Дон Жуана" и политических сатир.
"Бардах и обозревателях", иронизируя над поэтической "реформой" реакционных романтиков, Байрон, вместе с тем, решительно и прямо предостерегает от слепого следования эстетике классицизма:
Ахейскую цевницу золотую
Оставьте вы - и вспомните родную!
(Перевод С. Ильина).
В поэме "На тему из Горация" обращает на себя внимание замечательное сатирическое отступление, характеризующее нравы буржуазной Англии и их враждебность искусству. Общественные условия, в которых расцветало искусство древней Греции, Байрон противопоставляет условиям, в которые оно поставлено в капиталистической Англии:
Служивших беззаветно не торговле,
Мельчащей дух, - искусству и войне,
Взыскала муза? А у нас в стране
. . . . . . . . . . . . . . . .
"Где грош убережешь,
Там, мальчик мой, ты в барыше на грош!" -
О, чадо Сити! Вычти из полкроны
Два шиллинга. - А карапуз смышленый:
"Шесть пенсов!" - Браво! Быстро сосчитал!
Кто с малых лет испорчен ржавью этой,
Того напрасно прочить нам в поэты.
(Перевод Н. Вольпин).
Это резкое осуждение буржуазной "цивилизации", как правило, игнорировалось исследователями Байрона. Между тем оно позволяет наглядно измерить дистанцию, отделяющую мировоззрение молодого революционного романтика от мировоззрения буржуазных просветителей XVIII века, для которых, за немногими исключениями, буржуазный строй представлялся нормальной и естественной формой человеческого общежития, установленной самой природой. Байрон не разделяет этих иллюзий. Царство "голого интереса, бессердечного "чистогана"" возмущает его своей противоестественностью; он восстает, хотя и в наивной, романтической форме против частной собственности, уродующей, калечащей людей.
"На тему из Горация" и в "Бардах и обозревателях" этот бунт не проявляется еще с той силой, как в "Чайльд-Гарольде" и последующих поэмах. В своей критике социальной, политической и идейной реакции Байрон в этих ранних поэмах-манифестах еще очень далек от реальных нужд и чаяний народных масс своей родины, так же как и других стран Европы. Поэтому и в "Бардах и обозревателях" и в поэме "На тему из Горация" еще проявляется, при всем их полемическом задоре, некоторая умозрительная отвлеченность и аристократизм, заставляющий поэта сторониться от практических условий и требований народной борьбы.
Характерно то, что, отвечая в поэме "На тему из Горация" на вопрос, каким должен быть герой, достойный поэтического изображения, Байрон рисует образ, абсолютно чуждый тому "прометеевскому" типу героя-бунтаря, поборника человечества, который займет в дальнейшем центральное место в его творчестве. Здесь это - условный традиционный образ умеренного и благоразумного в своем гражданском рвении "патриота", на котором сошлись бы в XVIII веке и тори-Поп, и виг-Аддисон, но которого отверг бы Свифт. Намечая в "Бардах и обозревателях" и в поэме "На тему из Горация" верный в своей основе принцип связи поэзии с жизнью, Байрон именно в силу своей тогдашней отчужденности от трудящегося народа еще не может расшифровать этот принцип конкретно. Более того, в эту пору он допускает в изложении своих эстетических взглядов такие суждения, которые впоследствии сам будет решительно опровергать.
Таков, например, ложный тезис поэмы "На тему из Горация":
Что до стихов сатиры, полных яда,
То их источник - личная досада.
Как противоположно это обывательское понимание сатиры тому утверждению общественного долга сатирика, к которому пришел Байрон в годы зрелости! На упреки в "немилосердности" его эпиграмм против покончившего самоубийством Кэстльри Байрон ответит резко и принципиально: "Могу лишь сказать, что память дурного министра подлежит исследованию в такой же мере, как и его деятельность при жизни, - ибо его мероприятия не умирают вместе с ним, как взгляды частных лиц. Он принадлежит истории; и где бы я ни встретил тирана или мерзавца, я заклеймлю его" (17 мая 1823 г.).
Заграничное путешествие Байрона в 1809-1811 гг. было существенным новым этапом в приобщении молодого поэта к общественной жизни. Это путешествие не имело ничего общего с теми континентальными "турнэ", которые из праздного любопытства и в дань моде совершали в XVIII веке барские сынки из английских помещичьих семейств. Европа и Ближний Восток, по которым лежал путь Байрона, представляли собою театр военных действий. Молодой путешественник стал очевидцем битв народов. Он увидел своими глазами испанских партизан-гверильясов, давших могучий отпор наполеоновской интервенции. Он узнал и полюбил свободолюбивый албанский народ. Он увидел Грецию, томящуюся под пятой турецких янычар и собирающую силы для национально-освободительной борьбы.
А вместе с тем и на Пиренейском полуострове, где британская армия под командованием Веллингтона участвовала в войне против Наполеона, и на Мальте - средиземноморской военной базе британского флота, Байрон смог наблюдать в действии и весьма критически оценить внешнюю политику реакционного правительства своей страны.
Путешествие Байрона, таким образом, не только обогатило его множеством поэтических наблюдений над новой для него природой и нравами незнакомых стран; оно чрезвычайно расширило общественно-политический кругозор поэта. Оно внушило ему живой интерес и уважение к культуре других народов, - черты, несовместимые с островным шовинизмом господствующих верхов его родины. Уже со времен первого путешествия Байрон с увлечением изучает турецкий, новогреческий и албанский языки и фольклор, знакомится с итальянским, которым впоследствии, живя в Италии, владеет свободно, а в дальнейшем, в 1816 г., принимается и за изучение армянского языка {Байрон написал предисловие к грамматике армянского языка, составленной при его участии в Венеции армянским монахом, отцом Паскалем. В этом предисловии, опубликованном Муром, Байрон выражает горячее сочувствие "угнетенному и благородному народу" Армении и называет ее одной из самых интересных стран земного шара.}. Эта широта международных культурных и политических интересов не противоречила патриотизму Байрона, но, напротив, укрепляла его. Он по праву писал о себе в поэме "Чайльд-Гарольд": .
К чужим входил не чужестранцем я.
Кто независим, тот в своей стихии,
В какие ни попал бы он края, -
И меж людей и там, где нет жилья.
В Британии - там родина моя,
Туда стремлюсь.
(Перевод В. Левина).
Плодом путешествия Байрона были две первые песни "Паломничества Чайльд-Гарольда" (Childe Harold's Pilgrimage. A Romaunt), - поэмы, к которой восходит начало литературной славы поэта и в Англии, и за ее пределами. Первая песня, - как пометил на рукописи сам Байрон, была начата в Албании 31 октября 1809 г., вторая песня была закончена в Смирне 28 марта 1810 г. С некоторыми позднейшими дополнениями, внесенными уже в Англии, поэма была издана Мерреем (который отныне стал постоянным издателем Байрона) в марте 1812 г. Успех ее был настолько велик, что до конца года она выдержала 5 изданий.
"моды" или внешнего, формального новаторства Байрона, как нередко пытались представить его буржуазные комментаторы. Секрет этого успеха заключался в глубокой жизненности, актуальности идейного содержания поэмы. Читатели 1812 г. по праву увидели в "Чайльд Гарольде" не только яркий и прочувствованный личный путевой дневник, но попытку страстного критического обобщения тех животрепещущих исторических событий огромного масштаба, очевидцами и участниками которых они были.
"Паломничество Чайльд-Гарольда" - первое из произведений Байрона, к которому вполне приложима замечательная характеристика Белинского: "Байрон писал о Европе для Европы; этот субъективный дух, столь могущий и глубокий, эта личность, столь колоссальная, гордая и непреклонная, стремилась не столько к изображению современного человечества, сколько к суду над его прошедшею и настоящею историею" {В. Г. Белинский. Сочинения Александра Пушкина. Статья VIII. Собр. соч. в трех томах, т. III, стр. 504-505.}.
"Паломничество Чайльд-Гарольда" было, действительно, судом над прошедшей и настоящей историей Европы. Сам Байрон настаивал на политическом характере своей поэмы. Об этом свидетельствует, в частности, непримиримая позиция, занятая им при подготовке поэмы к печати, когда Меррей и Даллас (дальний родственник и литературный поверенный Байрона) требовали удаления или смягчения всех вольнодумных политических и религиозных авторских суждений, которые "не гармонируют с общим мнением". В ответ на просьбы Меррея, убеждавшего поэта не отпугивать будущих покупателей, Байрон в письме от 5 сентября 1811 г. выражает готовность пойти навстречу любым требованиям в отношении литературной правки текста: "Если вы пожелали бы произвести какие-либо изменения в стихотворной структуре, то я готов подбирать рифмы и оттачивать строфы сколько вам будет угодно". Однако он наотрез отказывается поступиться философско-политическим содержанием поэмы: "Что касается политики и метафизики, то, боюсь, я ничего не могу изменить. Но в оправдание моих заблуждений в этом вопросе я могу сослаться на высокий авторитет, так как даже "Энеида" была политической поэмой и была написана с политической целью; а что до моих злосчастных убеждений по более важному предмету (Байрон намекает на свое религиозное свободомыслие. - А. Е.), то я в них слишком искренен, чтобы от них отступаться".
В связи с этим уместно отметить, как далека от истины версия, распространявшаяся многими буржуазными биографами Байрона, будто "Чайльд-Гарольд" был встречен всей английской публикой с единодушным восторгом. Напротив, содержание поэмы сразу же подало повод к неодобрительным замечаниям консервативной критики, на которые Байрон не замедлил ответить. Журнал "Куортерли ревью" (март 1812 г.) сделал исходным пунктом своего выступления против "Чайльд-Гарольда" вопрос о рыцарстве. Консервативный журнал умиленно вспоминал о "благородном доблестном духе" средневекового рыцарства, который выражался в готовности пренебрегать опасностями ради "защиты государя... женщин... и духовенства". За этим следовали нападки на бунтарские антимонархические и антирелигиозные тенденции байроновской поэмы. Критик возмущенно констатировал, что Чайльд-Гарольд - "смертельный враг всяких воинских усилий, насмехается над прекрасным полом и, повидимому, склонен рассматривать все религии как различные роды суеверия". В "Добавлении к предисловию" (опубликованном в четвертом издании поэмы осенью 1812 г.) Байрон остроумно высмеял это выступление "Куортерли ревью". Прекрасно отдавая себе отчет в политическом смысле этой полемики, Байрон открыто и резко ополчается против аристократической реакции: "Вот и все, что можно сказать о рыцарстве. Берку незачем было сожалеть о том, что дни его миновали, хотя бы Мария-Антуанетта и была точь-в-точь настолько же целомудренна, как и большинство тех, в честь кого ломали копья и вышибали из седла рыцарей... Достаточно небольшого изучения дела, чтобы научиться не сожалеть об этом уродливом балаганстве (mummerites) средних веков".
Выступление Байрона против Берка знаменательно. Пресловутый монархический трактат Берка "Размышления о французской революции", восхвалявший феодализм и противопоставлявший революционному "беззаконию" реакционную концепцию "органического", консервативного развития общества, стал признанным идеологическим знаменем аристократической реакции против французской буржуазной революции и связанного с нею просветительства. Избрав Берка мишенью своей полемики по вопросу о средневековом рыцарстве, Байрон тем самым демонстративно подчеркивал свою враждебность всему лагерю реакции в целом, как в идеологии, так и в политике.
"Чайльд-Гарольда" с большой силой, но вместе с тем и с большой противоречивостью, проявились демократические тенденции поэзии Байрона.
Автор "Чайльд-Гарольда" далек от последовательного материалистического понимания исторического процесса. Но в своем суде над историей современной Европы он исходит фактически, как из главного критерия, из участи народа, из оценки положения народных масс. Более того, в своем анализе весьма сложной политической обстановки, складывавшейся в ту пору в Европе, он приближается, хотя бы еще и стихийно, путем догадок, основанных на историческом опыте Европы его времени, к представлению о народе как основной прогрессивной движущей силе истории.
Эти демократические черты байроновской философии истории проявляются и во второй песне "Чайльд-Гарольда", где поэт предается раздумью о судьбах порабощенной Греции, и в особенности в первой песне, где Байрон с необычайной для своего времени глубиной вскрывает сложные противоречия войны с Наполеоном, которую вела Испания в союзе с Англией.
Реакционный критик из "Куортерли ревью", усмотревший в "Чайльд-Гарольде" осуждение "всяких воинских усилий", был прав лишь постольку, поскольку речь шла о войне, враждебной народу. Байрон, действительно, одинаково осуждает в первой песне "Чайльд-Гарольда" и агрессию Наполеона и попытки Англии, под видом восстановления "законной" феодальной монархии Фердинанда VII, укрепить свои позиции на Пиренейском полуострове. Байрон скорбит о бессмысленной гибели своих соотечественников, павших в боях на испанском театре военных действий. Но он резко расходится и со Скоттом, и с Вордсвортом, и с Саути, решительно отказываясь поддерживать иллюзии относительно "освободительной" миссии Англии на Пиренеях. Трактовка испанских событий в первой песне поэмы была прямым вызовом правительственной британской пропаганде.
"Любящий союзник, который сражается за всех, но всегда сражается втуне" (песнь I, строфа 41) - так, в немногих словах, но с предельной выразительностью, характеризует Байрон ханжескую внешнюю политику своей страны. Он не скрывал недоброжелательства местного населения к англичанам: в примечании к строфе 21 Байрон отмечает многочисленные убийства англичан в Португалии, а также и в Сицилии и на Мальте - опорных пунктах английской экспансии на Средиземном море.
"Прощании с Мальтой", написанном одновременно с первыми песнями "Чайльд-Гарольда", отразилось презрение Байрона к британской военщине: поэт весьма нелестно характеризует
Мундиры красные, и лица
Еще красней, и спесь манер
Всей той толпы "en militaire".
(Перевод Н. Холодковского).
"Чайльд-Гарольда" он с уничтожающей иронией сопоставляет положение греков - этих своеобразных "ирландских католиков Востока", порабощенных Турцией, с положением ирландцев под властью англичан. "Кто осмелится утверждать, что турки - невежественные изуверы, если они, оказывается, относятся к своим подданным с точно таким же христианским милосердием, какое допускается в самом процветающем и самом правоверном из всех возможных королевств?.. Так неужели же нам освободить наших ирландских илотов? Магомет упаси! Мы поступили бы как дурные мусульмане и как еще худшие христиане: сейчас же мы соединяем в себе лучшие черты и тех и других - иезуитское суеверие с терпимостью, немногим уступающей турецкой". Позднее, в своей парламентской речи в защиту ирландского народа, Байрон еще резче подчеркнет это разительное противоречие между лицемерными внешнеполитическими претензиями, которыми Великобритания прикрывала свои захватнические устремления, и ее открыто угнетательской внутренней политикой: британское правительство, поддерживающее дорогой ценой реакционные режимы в Испании и Португалии под видом борьбы за их "эмансипацию", сделало Ирландию тюрьмой для четырехмиллионного народа. "... Разве вы не сражаетесь за эмансипацию Фердинанда VII, который, безусловно, дурак и, следовательно, по всей вероятности, изувер? неужели чужестранный государь внушает вам большее уважение, чем ваши собственные подданные-соотечественники, которые не являются ни дураками... ни изуверами?.."
Войнам "правителей-анархов, удваивающих страдания людей" (песнь II, строфа 45), Байрон уже в первых песнях "Чайльд-Гарольда" противопоставляет освободительную борьбу народов.
Это противопоставление проходит красной нитью через всю оценку испанских событий в первой песне "Чайльд-Гарольда". Война Веллингтона и Фердинанда VII против Наполеона вызывает в Байроне лишь скорбь о человеческих жертвах, приносимых тремя нациями кровавым "псам войны" (песнь I, строфа 52).
Эта война, в бессмысленности которой убежден поэт, предстает у него в зловещих романтических образах. Это - Смерть, оседлавшая знойный сернистый ветер-сирокко. Это - Гигант, возвышающийся над вершинами гор; его кроваво-красная грива багровеет в огненных лучах солнца, его взор испепеляет все, чего коснется; в руках его - смертоносные громы, а у ног его, притаившись, ждет кровожадное Разрушение.
Но совсем по-другому говорит Байрон о народно-освободительной борьбе испанских партизан-крестьян и ремесленников против наполеоновской агрессии. В 85-86 строфах первой песни "Чайльд-Гарольда" он с замечательной для своего времени глубиной противопоставляет феодально-аристократическим верхам Испании, с которыми именно и блокировалась в своей внешней политике на Пиренеях тогдашняя Англия, испанский трудовой народ. Только с этим народом и связывает Байрон понятие патриотизма: "Здесь все были благородны, кроме знати; никто не целовал цепей завоевателя, кроме павшего рыцарства!" Партизанское народное движение в Испании представлено в "Чайльд-Гарольде" совершенно конкретными, жизненными образами, среди которых особенно выделяется поэтический образ партизанки - участницы обороны Сарагоссы, получившей прозвище Сарагосской девы:
Пал капитан - она ведет дружину.
Свои бегут - она кричит: "Вперед!"
И натиск новый смел врагов лавину.
Кто облегчит сраженному кончину?
Кто мужеством одушевит мужчину?
Все, все она!..
(Перевод В. Левика).
К этой народно-освободительной борьбе, составившей серьезнейшее препятствие для наполеоновского вторжения, Байрон относится с горячим сочувствием; именно о ней думает он, говоря, что судьба Испании "дорога для каждой свободной груди" (песнь I, строфа 63). Но он остро ощущает противоречивость положения испанского народа, чья борьба за свободу с иноземным захватчиком вела, в конце концов, как казалось поэту, лишь к укреплению испанской феодальной монархии. В действительности, в ходе испанской национальной борьбы с наполеоновской агрессией выкристаллизовались и самостоятельные демократические элементы движения, ставившие себе целью революционные социально-политические преобразования самой Испании. Но этот процесс еще не был ясен Байрону в пору создания "Чайльд-Гарольда"; и поэтому горечь бесперспективности примешивается к глубокому уважению, с каким он говорит об испанском народе, сражающемся за свободу:
Народ-невольник встал за вольность в бой.
Бежал король, сдаются капитаны,
Но твердо знамя держит рядовой.
Пусть только жизнь ему дана тобой,
Он все отдаст за честь земли родной.
И дух его мужает год от года.
"Сражаться хоть ножом!" - таков девиз народа.
(Перевод В. Левика).
"провидения". Для Байрона, напротив, насущно важным является вопрос о реальном соотношении сил борющихся лагерей. Его искреннее сочувствие испанским партизанам омрачается сознанием того, что при всем моральном превосходстве их силы в военном отношении уступают силам агрессора. Об этом он говорит с большой реалистической точностью, не оставляя места тому идеалистическому туману, которым окутывали историю современной им Европы реакционные романтики: .
.. А нож остер, он мимо не скользнет!
О, Франция, давно бы ты дрожала,
Когда б имел хоть ружья здесь народ,
Когда б от взмаха гневного кинжала
(Перевод В. Левика).
Испанский народ был первым, давшим достойный отпор наполеоновской агрессии. Наполеон, полагавший, что овладение Испанией будет решено краткосрочной кампанией и потребует не более 12 тысяч солдат, жестоко обманулся в своих расчетах, в которых не были приняты во внимание возможности народного сопротивления. Его армии увязли на Пиренеях на шесть лет и потеряли в боях 300 тысяч человек. Но в ту пору, когда создавались первые песни "Чайльд-Гарольда", решающие удары, которые должна была нанести наполеоновской агрессии "дубина народной войны" в России, были еще делом будущего, и Байрон, при всем своем сочувствии народно-освободительному движению испанцев, склонен был преувеличивать неодолимость "галльского стервятника" (песнь I, строфа 52) {Этой презрительной метафорой Байрон заменил первоначальный более лестный для Наполеона рукописный вариант - "галльский орел".}.
Именно это представление о трагическом неравенстве сил борющегося за свою свободу народа и захватнических сил агрессора (а отнюдь не индивидуалистическое презрение к народной борьбе) служило почвой, на которой в "Чайльд-Гарольде" могли возникать и развиваться пессимистические настроения. Демократический, гуманистический характер так называемой "мировой скорби" Байрона, не имеющей ничего общего с антинародной философией истории реакционных романтиков, может быть с совершенной ясностью прослежен, например, в 53-й строфе первой песни поэмы, как бы подытоживающей размышления поэта о перспективах народно-освободительного движения в Испании:
Ужель вам смерть судьба определила.
Ужель одно: покорность иль могила,
Тирана власть иль гибель всей страны!
Вы стать подножьем деспота должны!
Где бог? Иль он не видит вас, герои,
Иль тщетно все: искусство боевое,
Кровь, доблесть, юный жар, честь, мужество
стальное?
(Перевод В. Левика).
отношении к Испании, Байрон обнаруживает большую прозорливость и в отношении к Греции, отказываясь возлагать надежды на "освободительную" миссию каких бы то ни было иноземных союзников. "Ни галл, ни московит вас не спасут", - предупреждает он греков. Поэт не щадит и свою родину. "Царица Океана, свободная Британия, увозит последнюю жалкую добычу, отнятую у окровавленной страны" (песнь II, строфа 13), - гневно восклицает он, вспоминая о позорных действиях британского представителя лорда Эльгина, разграбившего национальные сокровища Акрополя.
Байрон обращается к грекам с призывом: народ, который хочет быть свободным, сам должен нанести удар, своею десницей завоевать победу (песнь II, строфа 76). В противном случае, каковы бы ни были внешние перемены в судьбах Греции, - останется ли она под турецким владычеством или сменит его на зависимость от европейских государств, - она попрежнему окажется порабощенной.
Идеи революционного классицизма, выросшего на почве французской буржуазной революции, сказались в том благоговении, с каким Байрон воскрешает во второй песне "Чайльд-Гарольда" предания о величии древней Эллады. Контраст между героическим прошлым Греции и ее униженным, порабощенным состоянием в настоящем составляет основной лейтмотив всей этой песни.
турецкого народа. Идя и здесь вразрез с официальной позицией господствующих классов, он отказывается сводить вопрос о борьбе за независимость Греции к борьбе "креста с полумесяцем". В 44-й строфе второй песни поэмы (до неузнаваемости искажавшейся в русских подцензурных переводах царского времени) Байрон прямо приравнивает христианство к мусульманству, разоблачая лицемерную антинародную сущность обеих религий: "Гнусное суеверие! Чем бы ты ни маскировалось, каким бы символом ты ни дорожило, - будь то идол, святой, дева, пророк, полумесяц, крест, - ты - нажива для духовенства, но урон для общества!" Такая постановка национального вопроса позволяла молодому поэту на основании его собственных живых наблюдений судить о балканских народах значительно глубже и многостороннее, чем судило о них большинство его соотечественников. В наше время, когда албанский народ, создав свою народно-демократическую республику, проложил себе широкую дорогу к творческой исторической деятельности, читателя особенно волнуют те строфы "Чайльд-Гарольда", которые Байрон посвятил народу Албании:
В суровых добродетелях воспитан,
Он горд и храбр, от пули не бежит он,
Он - как гранит его родных высот!
Храня к отчизне преданность сыновью,
Берется за кинжал, чтоб смыть обиду
кровью.
(Перевод В. Левика).
он с горечью противопоставляет равнодушию, которое при подобных обстоятельствах выказали бы, - по его словам, - его соотечественники. Он описывает народные пляски албанцев, приводит в стихотворном переводе их воинственную песню, а в примечаниях к "Чайльд-Гарольду" сообщает текст албанских песен, записанных им в подлиннике, с подстрочным английским переводом (свидетельство того, насколько заинтересовал его национальный характер и культура этого народа). Там же, в примечаниях ко второй песне "Чайлъд-Гарольда", Байрон вспоминает двух своих спутников-албанцев, верой и правдой служивших ему во время его балканского путешествия; несколькими штрихами он набрасывает портрет этих мужественных, стойких и душевных людей, которым, по его словам, он был обязан жизнью. Вспоминая о том, как один из них горько плакал, расставаясь с ним, Байрон заключает: "Эти чувства, составлявшие контраст с его природной суровостью, заставили меня изменить к лучшему мое мнение о человеческом сердце".
Так, в первых песнях "Чайльд-Гарольда" на авансцену выдвигаются, в качестве собирательного, коллективного героя, народы современной Европы - испанские партизаны, албанские воины, греки, которых поэт призывает к борьбе за свободу.
В этом, прежде всего, заключалось идейное и художественное новаторство поэмы. За несколько лет до появления первых исторических романов Скотта, - где общественная активность народа должна была предстать лишь как фактор исторического прошлого, и притом как фактор, подчиненный задачам буржуазно-аристократического классового компромисса, - Байрон смело и глубоко выразил в первых песнях "Чайльд-Гарольда" свое, хотя бы и стихийное, представление о народе как носителе действительного патриотизма и свободолюбия, как животворной силе общества. Это представление укрепилось на основе усвоения революционного опыта народов Европы; история текста поэмы показывает, как Байрон при этом должен был постепенно, ощупью, и не без тяжелой борьбы, преодолевать в себе аристократическую отчужденность от народа.
Однако демократические тенденции поэзии Байрона, вызревавшие в первых песнях "Чайльд-Гарольда", оставались именно тенденциями. Они определяли собой наиболее новаторские черты поэмы, с ними было связано заключавшееся в ней зерно реализма, но они не складывались в стройную систему идей и образов. Поэма служила ареной борьбы противоречивых начал в мировоззрении молодого поэта: Байрон-"демократ", - по терминологии Белинского, - спорит в ней с Байроном-"лордом". Отсюда проистекала и специфическая противоречивость всего строя поэмы: "судьба человеческая" и "судьба народная" выступали в ней не слитно, но противостояли друг другу; лирический и эпический планы повествования оставались разобщенными. На правах подлинного героя поэмы перед читателем появлялись то народные массы, то аристократический "скиталец" Чайльд-Гарольд.
стороны, в трактовке этого образа проявилась и глубокая неудовлетворенность молодого поэта программой буржуазного индивидуализма.
"Я никоим образом не намерен отождествлять себя с Гарольдом; я буду отрицать всякую связь с ним. Если частично и можно думать, что я рисовал его с себя, то поверьте мне, лишь частично, а я не признаюсь даже и в этом... Я ни за что на свете но хотел бы быть таким субъектом, каким я сделал своего героя". Обращенная к тому же адресату пояснительная записка к 95-й строфе второй песни "Чайльд-Гарольда" проливает свет на отношение Байрона к своему герою. "... Лучше все, что угодно, чем я, я, я, я, - вечно я", - раздраженно восклицает Байрон. Отразив в образе Чайльд-Гарольда некоторые черты собственной биографии и характера, Байрон то поэтизирует их, то подвергает их критическому осмыслению. Горделивое одиночество Гарольда, его самоотстранение от светских и стяжательских интересов привлекают поэта как форма романтического протеста против буржуазно-аристократической Англии. Но, вместе с тем, как показывают и приведенные выше письма к Далласу и самый текст первых песен поэмы, Байрон уже не может удовлетвориться только таким протестом. Его тяготит индивидуалистический эгоцентризм, он не может примириться с гарольдовой позой равнодушного созерцателя жизни. В отличие от своего "скитальца", с холодной невозмутимостью взирающего на все, что предстает его разочарованному взгляду, сам Байрон на протяжении обеих песен поэмы взволнованно и пристрастно вмешивается в повествование. Его личная судьба не сливается еще в его сознании с судьбами борющихся народов; он судит о них извне, не отождествляя себя с ними; но его несмолкающие лирические комментарии и оценки происходящего не оставляют у читателя сомнений в том, на чьей стороне глубокое сочувствие поэта, кого он считает правыми, кого виновными перед своим судом. В "гарольдов плащ" безучастного одиночества охотно рядились эпигоны-подражатели Байрона. Для самого же Байрона это романтическое одеяние было тесно уже в пору создания первых песен поэмы. Характерны иронические нотки, проскальзывающие в отношении автора к Чайльд-Гарольду: недаром он уже в начале поэмы обдуманно "снижает" образ этого индивидуалиста-эпикурейца прозаическим сравнением с мухой, резвящейся в лучах полдневного солнца (песнь I, строфа 4).
В отличие от своего героя, автор "Чайльд-Гарольда" не только не удовлетворяется эгоцентрическим самосозерцанием, но, напротив, рвется к жизни, к общественной борьбе. Об этом свидетельствовала и биография Байрона, в которой его возвращение в Англию открыло новую, богатую содержанием главу. В Испании и Греции Байрон вплотную, как очевидец, соприкоснулся с национально-освободительными движениями своего времени. Возвращение на родину поставило его перед лицом рабочих волнений, знаменовавших собой бурный, хотя еще и стихийный подъем новых освободительных сил, вызванных к жизни развитием капитализма в Англии.