3
В статье "Третий Интернационал и его место в истории" Ленин пишет: "Когда Франция проделывала свою великую буржуазную революцию, пробуждая к исторически новой жизни весь континент Европы, Англия оказалась во главе контрреволюционной коалиции, будучи в то же время капиталистически гораздо более развитой, чем Франция. А английское рабочее движение той эпохи гениально предвосхищает многое из будущего марксизма" {В. И. Ленин. Соч., т. 29, стр. 282.}.
Реакция разгромила руководство демократической партии, которая могла бы возглавить рабочее движение в Англии. Законы против коалиций 1799-1800 гг. поставили на нелегальное положение рабочие объединения. Было разгромлено Корреспондентское общество с его многочисленной сетью провинциальных организаций, объединявшее демократическую внепарламентскую оппозицию страны. Но, несмотря на все эти террористические правительственные меры, рабочее движение продолжало оставаться существенным фактором в общественно-политической жизни Англии. Вопреки законам против коалиций, рабочие объединялись в тайные союзы, зачастую весьма многочисленные; в лице так называемых "луддитов" рабочие открыто вступили в борьбу с капиталистами-предпринимателями.
Рабочее движение, известное под общим названием луддитского движения (по имени легендарного Лудда, которого рабочие-повстанцы называли своим предводителем и "королем"), принимало самые разнообразные формы: иногда это были голодные бунты, массовые нападения на продовольственные магазины, стычки с торговцами, повышавшими цены на предметы широкого потребления, и т. п.; иногда это были поджоги домов ненавистных предпринимателей. Но чаще всего это были вооруженные нападения на фабрики, сопровождавшиеся разрушением машин и станков.
Луддитское движение было еще очень незрелой, первоначальной, неразвитой формой борьбы рабочего класса. Эти черты его отмечает Энгельс, говоря об истории рабочего движения в Англии: "Как рабочий класс рабочие впервые восстали против буржуазии тогда, когда силой воспротивились введению машин, что произошло в самом начале промышленного переворота... Впоследствии начался ряд восстаний против введения машин... ломались машины и разрушались фабрики. Эта форма протеста носила также изолированный характер, ограничивалась известными местностями и была направлена только против одной стороны современного строя" {К. Маркс и Ф Энгельс. Соч., т. ITI, стр. 497.}.
и обращали свое возмущение не столько против основ капиталистического строя, сколько против новой техники, против машин, в которых они видели своих основных прямых врагов.
Луддитское движение имело в значительной степени стихийный характер. Однако это обстоятельство не следует слишком преувеличивать. Есть основания думать, что буржуазная историография во многом исказила, фальсифицировала его подлинный облик и что в действительности, при всей своей незрелости, движение это обладало организационными формами, достаточно развитыми для того, чтобы обеспечить его участникам необходимое единство и целеустремленность действий. Есть основания думать также, что и уровень сознания луддитов, или во всяком случае их руководителей, был более высок, чем можно было бы думать, исходя из сообщений тогдашней правительственной прессы и парламентских отчетов, третировавших луддитов, как мятежников и убийц. Известно, что среди руководителей луддитских организаций были отдельные члены Корреспондентского общества, что среди участников луддитских выступлений были лица, знакомые с утопическим социализмом Оуэна. Как пламя пожара, луддитское движение перебрасывалось из одного графства Англии в другое. Будучи, казалось, уже разгромлено кровавым террором 1812-1813 гг., оно снова вспыхнуло в 1815-1816 гг. Сама эта жизнеспособность луддизма свидетельствовала о том, что корни его глубоко уходили в толщу рабочего класса Англии. Это было движение в собственном смысле слова народное, массовое.
Значение луддитского движения для формирования мировоззрения и творчества Байрона несомненно, хотя буржуазные биографы и комментаторы обычно нарочито обходят молчанием этот вопрос. Как уже было отмечено выше, Ноттингэмское графство, где вырос Байрон и где находилось его родовое имение Ньюстэд, было издавна, еще с 70-х годов XVIII столетия, одним из центров так называемого движения "разрушителей машин".
В Ноттингэме не раз имели место вооруженные выступления рабочих трикотажной промышленности, терпевших тяжелые лишения и стоявших перед угрозой голодной смерти в связи с техническими нововведениями, усилившими безработицу до неслыханных размеров. Согласно отчету палаты лордов, и на этот раз именно в окрестностях города Ноттингэма "появилась впервые в ноябре 1811 г. наклонность к открытому и дисциплинированному мятежу", вскоре перекинувшемуся в другие графства и вызвавшему паническую ярость господствующих классов страны.
Байрон в своей знаменитой первой парламентской речи засвидетельствовал, что знал о луддитском движении в Ноттингэмшире не только понаслышке, из газет и парламентских дебатов, но и как очевидец. Воспроизведенный им образ "голодного народа, который восстает во всей ярости отчаяния", был знаком ему по незабываемым личным впечатлениям.
более полное развитие в эпоху чартизма, отразился в творчестве Байрона, революционизировал и обогатил его новым содержанием.
В "Положении рабочего класса в Англии" Энгельс высказывает интереснейшие соображения о противоположности национального характера английского рабочего класса - национальному характеру английской буржуазии: "Английский рабочий уже не англичанин, не расчетливый коммерческий человек, как его имущий соотечественник; чувства у него сильнее, а природная холодность северянина уравновешивается страстями, имевшими возможность развиться и получить власть над ним. Рассудочность, столь сильно содействующая развитию эгоистических задатков у английского буржуа, сделавшая себялюбие его главной страстью и сосредоточившая всю силу его чувства на одной только наживе, у рабочего совершенно отсутствует..." Именно поэтому, заключает Энгельс, так сильны и могучи страсти английского рабочего {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. III, стр. 495-496.}.
Этот процесс формирования могучего и страстного революционного сознания английского пролетариата, констатируемый Энгельсом, в пору Байрона, конечно, находился еще лишь в своей первоначальной стадии. Но уже на опыте луддитского движения Байрон мог наблюдать его первые шаги. Луддитское движение обладало своей мужественной и пылкой поэзией, своим фольклором. Рабочие Йоркшира в своих вооруженных выступлениях пели песню о Неде Лудде, который, "презирая все преграды, будет великим исполнителем приговора". Одна из песен ланкаширских луддитов гласила:
Ветер дует,
Искры летят.
Боевым кличем: "Делай, Енох, свое дело!" - луддиты славили свое оружие - молоты, которые служили им для разрушения машин и которым они дали это библейское имя.
О Неде Лудде, легендарном предводителе рабочих - разрушителей машин, слагались предания. Собравшись на митинге на Рыночной площади Ноттингэма 11 марта 1811 г., рабочие-трикотажники обратились в Министерство внутренних дел Великобритании с письмом "из конторы Неда Лудда в Шервудском лесу", грозя уничтожить машины всех фабрикантов, которые откажутся удовлетворить их требования. Луддитский фольклор вбирал в себя, повидимому, более давние мятежные традиции народной, средневековой поэзии о Робине Гуде и его собратьях-разбойниках - заступниках простого народа, прибежищем которым служил когда-то, по преданию, тот же Шервудский лес в Ноттингэмском графстве.
Луддитское движение выдвинуло своих героев. Имена некоторых из них дошли до нас. Таков, например, 19-летний Джон Бутс - участник вооруженного нападения на фабрику йоркширского предпринимателя Картрайта, известного своей жестокостью по отношению к рабочим. Смертельно раненный в завязавшейся перестрелке с солдатами, охранявшими фабрику, Бутс был оставлен без всякой помощи, лишен даже воды: фабрикант и полиция рассчитывали таким образом вынудить у него сведения о его товарищах. В качестве шпиона к Бутсу был подослан местный пастор. Чувствуя приближение агонии, Бутс обратился к шпиону в пасторской рясе с вопросом: "Ваше преподобие, умеете ли вы хранить тайну?" - "Да, да", - радостно отвечал тот, думая, что проникнет, наконец, в тайну луддитской организации. - "Я тоже", - отвечал юноша и умер, не проронив более ни слова.
На современников произвели глубокое впечатление мужество, стойкость и сплоченность, с какими выступали на суде и взошли на эшафот йоркширские луддиты Джордж Меллор и его товарищи, казненные по приговору суда в 1813 г. Свидетельством морального превосходства луддитов над их противниками служили их единение, смелость и дружная поддержка, которую оказывало им население, помогая участникам вооруженных нападений на фабрики скрываться от преследований властей. Были случаи, когда и войска проявляли нежелание выступать против рабочих.
это движение как борьбу за восстановление докапиталистических "справедливых" форм производства. Кроме того, хотя Байрон и отразил в своих выступлениях по рабочему вопросу стихийный, массовый протест луддитов против буржуазно-аристократической, эксплуататорской Англии, он сам никогда не отождествлял себя с ними. И все же нельзя недооценивать роль рабочего движения в Англии 10-20-х годов XIX века для формирования и развития мировоззрения я творчества Байрона.
В своем решении всей совокупности острейших экономических, социальных и политических вопросов, выдвинутых луддитскими "волнениями", Байрон резко разошелся не только с "торийской олигархией", но и с вигской "оппозицией". Переписка Байрона свидетельствует о том, что руководители вигской либеральной парламентской оппозиции пытались заранее "обработать" его предстоящее выступление по вопросу о "разрушителях машин", чтобы ввести его в русло своей политической программы. Байрон решительно воспротивился этим попыткам. 25 февраля 1812 г., т. е. за два дня до своего выступления в палате лордов против билля о смертной казни для разрушителей станков, Байрон возвращает лорду Голланду, лидеру вигов, письмо из Ноттингэмшира некоего м-ра Кольдгэма, аргументацией которого, видимо, ему предлагалось руководствоваться. Вежливо, но решительно Байрон заявляет, что не сможет использовать присланный ему документ. "Моя точка зрения в этом вопросе несколько расходится с точкой зрения м-ра Кольдгэма... Его возражения против билля, как мне кажется, основаны на опасении, что его самого и его коллег могут ошибочно заподозрить в том, что им принадлежала "первоначальная инициатива" (цитирую его слова) в принятии этой меры. Что же касается меня, то я считаю, что в отношении рабочих была допущена большая несправедливость. Они были принесены в жертву интересам известных лиц, которые обогатились посредством нововведений, лишивших станочников работы... Право же, милорд, как бы мы ни радовались всякому ремесленному усовершенствованию, которое может быть благодетельным для человечества, мы не должны допускать, чтобы человечество приносилось в жертву техническим усовершенствованиям.
Поддержание существования трудящихся бедняков и их благополучие гораздо важнее для общества, чем обогащение нескольких монополистов за счет усовершенствования орудий производства, лишающего работника хлеба..." Письмо это раскрывает всю глубину принципиальных расхождений между Байроном и буржуазно-либеральной парламентской оппозицией в рабочем вопросе {Байрон настолько остро ощущал, как расходится его точка зрения на выступления рабочих с точкой зрения вигов, что закончил письмо знаменательным пост-скриптумом: "Я немного побаиваюсь, что Ваше лордство сочтет, что я слишком снисходителен к этим людям и сам наполовину разрушитель станков".}. Для официальной парламентской оппозиции выступление против билля о смертной казни для "разрушителей машин" было прежде всего выгодным тактическим ходом, демагогическим жестом. Виги, таким образом, демонстративно снимали с себя ответственность за террористические действия торийского правительства в борьбе с рабочим движением, хотя по существу этот террор, обращенный против посягательств на "священную" капиталистическую собственность, всецело соответствовал их собственным эксплуататорским интересам. Одновременно с этим виги спекулировали экономической разрухой и нищетой народа в своекорыстных целях, требуя от правительства отмены запретительной политики, ограничивавшей, в интересах войны с наполеоновской Францией, свободу английской торговли, выгодную английской буржуазии.
вожделениями и не фракционными внутрипарламентскими распрями, а горячим сочувствием к английским трудящимся и глубокой тревогой за их судьбу. Байрон был, конечно, далек от того, чтобы говорить от лица рабочих-луддитов. Но с его гневной речью в затхлую атмосферу палаты лордов ворвались отзвуки народного возмущения против эксплуататорских правящих классов Англии. С первых же слов своего выступления Байрон подчеркнул, что он говорит, как человек, "связанный с пострадавшим графством" - Ноттингэмпшром, как очевидец "совершенно беспрецедентных бедствий", побудивших рабочих к нападению на фабрики и уничтожению станков.
"Я проехал через Пиренейский полуостров в дни, когда там свирепствовала война, я побывал в самых угнетенных провинциях Турции, но даже там, под властью деспотического и нехристианского правительства, я не видел такой ужасающей нищеты, какую по своем возвращении нашел здесь, в самом сердце христианского государства...", - с негодованием заявляет он. Грозным предостережением реакции звучат его слова в защиту "черни", как презрительно именовали трудящихся сторонники билля.
"... А понимаем ли мы, чем мы обязаны черни? Ведь это чернь обрабатывает ваши поля и прислуживает в ваших домах, ведь это из черни набирается ваш флот и вербуется ваша армия, ведь это она дала вам возможность бросить вызов всему миру, - она бросит вызов вам самим, если нуждой и небрежением будет доведена до отчаяния! Вы можете называть этих людей чернью, но не забывайте, что чернь очень часто выражает чувства всего народа".
Речь Байрона прозвучала как обвинительный акт, предъявленный правящим классам Англии. Отголоски народного гнева слышались в горькой иронии, с какою Байрон говорил о рабочих, "уличенных, на основании самых неоспоримых свидетельств, в тягчайшем из всех преступлений, а именно - в бедности"; они были слышны в обвинении, которое он смело бросил в лицо паразитической правящей верхушке, открыто заявив о ее коррупции ("в наше время... люди, немногим ниже стоящие на общественной лестнице, чем вы, милорды, оказываются повинными в злостном банкротстве, явном мошенничестве и прямых уголовных преступлениях..."). В речи Байрона нарастает угрожающая обличительная интонация. Чего стоят пресловутые победы британского оружия на континенте, спрашивает он, "если ваша страна раскололась надвое, если вы принуждены высылать своих драгунов и палачей против собственных сограждан?" "Неужели еще не довольно крови на вашем уголовном кодексе?" Чего вы хотите - "сделать приятный подарок королю, вернув Шервудский лес {Эта ссылка Байрона на Шервудский лес многозначительна не только по своим ассоциациям с народной бунтарской поэзией, прочно связавшей с Шервудским лесом образ Робина Гуда - народного заступника и мстителя. "Контора Неда Лудда в Шервудском лесу" - таков был адрес ноттингэмских луддитов, указанный в одном из их манифестов. Не был ли знаком с этим манифестом Байрон?} в его прежнее состояние заповедника для королевской охоты и убежища для объявленных вне закона?.. Разве изголодавшийся бедняк, которого не устрашили ваши штыки, испугается ваших виселиц?.."
В этих негодующих вопросах-обвинениях, обращенных к правителям Англии, звучит уже голос не официальной оппозиции парламентских вигов, а голос внепарламентской народной оппозиции, одним из самых могучих проявлений которой в эту пору было движение луддитов. Это отчасти сознавал, повидимому, и сам Байрон. Вспоминая через десять лет о своих выступлениях в палате лордов, он замечает: "Смущение или волнение, которое я при этом испытывал (а я испытывал в большой степени и то и другое), вызывалось не столько качеством, сколько количеством слушателей и тем, что я думал скорее о публике вне парламента, чем о лицах внутри него. Ведь я знал (как и все знают), что сам Цицерон, а вероятно и Мессия, никогда бы не смогли повлиять на голосование хоть одного лорда королевской спальни или епископа" ("Разрозненные мысли").
газете "Морнинг кроникл" появилось без авторской подписи гневное стихотворение Байрона - "Ода авторам билля против разрушителей станков". Судьба этого стихотворения знаменательна. Вплоть до 1880 г. оно совершенно игнорировалось английским буржуазным "байроноведением", а в позднейшее время включалось в собрания сочинений Байрона лишь с крайней неохотой (так, например, в "академическом" издании сочинений Байрона под редакцией Кольриджа и Протеро составители трусливо запрятали "Оду", вразрез с хронологическим принципом построения издания, в последний том, в раздел "jeux d'esprit (!) и второстепенные стихи", точно так же, как отнесли в "приложения" к одному из томов переписки обе важнейшие парламентские речи поэта). Эти злостные попытки умалить значение "Оды", скрыть ее от читателей свидетельствуют о том, как ненавистно буржуазной Англии это стихотворение Байрона и как велика поныне его взрывчатая сила. Действительно, "Ода авторам билля против разрушителей станков" замечательна не только как один из первых образцов политико-сатирической поэзии Байрона. Это - едва ли не первое в истории всей английской литературы произведение, где сформулирован столь резко, хотя и в наивной, неисторической форме, вывод о бесчеловечности капиталистического способа производства и буржуазной эксплуатации. Эта мысль провозглашается в страстно негодующих иронических строках второй строфы "Оды":
Ребенка скорее создать, чем машину,
И виселиц ряд оживляет картину,
Из сохранившегося письма Байрона к Перри, редактору "Морнинг кроникл", от 1 марта 1812 г., с авторскими поправками к "Оде", видно, что вплоть до последнего дня Байрон особенно тщательно работал именно над этими заключительными строками второй строфы, оттачивая их, как оружие. В подлиннике антибуржуазный смысл этих строк еще яснее: Байрон говорит, что "виселицы в Шервуде украсят пейзаж, показывая, как процветает Коммерция, как процветает Свобода".
Сатирическая "Ода" Байрона в еще большей степени, чем его речь в парламенте, метила, конечно, не только в торийских политиков, названных в ней по именам, но и в тех, кому служила на деле политика антирабочего террора, - в "либеральных" фабрикантов из Манчестера, Ноттингэма, Йорка, чью прибавочную стоимость столь усердно охраняло штыками и виселицами "аристократическое" правительство лорда Персиваля.
"Оды" Байрон-сатирик сумел с редкой для своего времени проницательностью и резкостью заклеймить эксплуататорский, антинародный характер британской парламентарной "свободы"; он показал, как законодательство, суд, полиция, армия послушно охраняют интересы капиталистической наживы, враждебные человеческим интересам трудящейся массы:
В походе полки... Против гнева ткачей,
Полицией все принимаются меры,
И судьи на месте: толпа палачей!
"Оды" с еще большей силой, чем в парламентской речи Байрона, звучит тема народного гнева и возмездия, ожидающего душителей луддитского движения:
Не странно ль, что если является в гости
К нам голод и слышится вопль бедняка -
За ломку машины ломаются кости
Которые людям, что помощи просят,
(Перевод О. Чюминой).
"Оде" к правдивому отражению существеннейших классовых противоречий тогдашней английской жизни, Байрон приближается здесь и в самой поэтической форме к той "ясности" и "простоте", которые станут в дальнейшем опорными пунктами его эстетики в пору укрепления реалистических тенденций в его творчестве. Здесь нет места ни романтической зашифрованности, ни недомолвкам, ни фантастическим гиперболам. Все названо своим именем. Кровавую трагическую "прозу" неравной борьбы луддитов с господствующими классами Англии Байрон смело вводит в свою поэзию. Дело было, конечно, не просто в том, что в английской политической лирике впервые пошла речь, без перифраз и обиняков, о столь необычных в тогдашней поэтической лексике вещах, как мануфактуры, станки, катушки, чулки, цены... Новаторство Байрона заключалось в том, что в простой, необычайно доступной, доходчивой форме - как, например, в классической по своей разоблачительной силе фразе: "И ценятся жизни дешевле чулка" - он сумел сконденсировать самые мучительные, непримиримые противоречия буржуазного развития Англии. "Ода авторам билля против разрушителей станков", как и парламентские речи Байрона, имеет существенное значение для выяснения природы реалистических тенденций в его творчестве, которые проявляются полнее в последнем периоде его деятельности. Эти ранние выступления Байрона указывают, что условием возникновения реалистических тенденций в его творчестве служило критическое проникновение вглубь реальных классовых антагонизмов, возможное лишь благодаря тому, что поэт приблизился к массовым прогрессивным народным движениям своего времени.
Второе выступление Байрона в парламенте, 21 апреля 1812 г., так же, как и первое, было посвящено одному из самых узловых, кардинальных противоречий английской общественно-политической жизни. На этот раз речь шла об ирландском вопросе. Выступая с поддержкой частного, реформистского предложения графа Дономора о создании комитета для разбора претензий ирландских католиков, Байрон воспользовался этим как поводом, чтобы разоблачить и заклеймить всю угнетательскую политику Англии в отношении к ирландскому народу. Достойно внимания, что Байрон с самого начала речи решительно отводит, как несущественные для решения ирландского вопроса, вероисповедные, религиозные соображения (точно так же, как подчеркнуто отказывается он, начиная с первых песен "Чайльд-Гарольда", сводить освободительную борьбу греческого народа к борьбе "креста с полумесяцем"). В статье "К ирландскому вопросу" Энгельс отмечает что в Ирландии "вскоре после установления унии (1800 г.) началась либерально-национальная оппозиция городской буржуазии..."; руководители этой либерально-национальной буржуазной оппозиции сделали своим первым лозунгом, как указывает Энгельс, лозунг "католической эмансипации" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XV, стр. 619.}. Как и в рабочем вопросе, Байрон и здесь расходится с буржуазными либералами, отказываясь подменить борьбу за социально-политическое раскрепощение ирландского народа борьбой за религиозную эмансипацию католиков.
"церковь и государство", язвительно замечает он, "слишком часто проституировались ради самых презренных целей". Он требует исключить из рассмотрения ирландской проблемы ритуальные, антикатолические аргументы. "Пора, наконец, прекратить эти мелочные препирательства о вздорных вещах, эту лилипутскую софистику о том, "с какого конца лучше разбивать яйца - с тупого или с острого!" - восклицает он, подхватывая злую сатирическую метафору Свифта. Обращение к наследию Свифта в речи Байрона - не случайно. Со времени знаменитых памфлетов Свифта английская литературная публицистика не знала более страстного и негодующего выступления в защиту ирландского народа, чем вторая парламентская речь молодого Байрона.
С нарочитой "непарламентской" прямотою Байрон характеризует положение ирландского народа общепонятными, жизненными сравнениями, из которых каждое должно было звучать под сводами палаты лордов как пощечина угнетателям Ирландии. Он издевается над лицемерным законом о "союзе" Ирландии с Англией, принятом после подавления ирландского восстания и "нанесшим смертельный удар независимости Ирландии". Союз этот может быть назван союзом, говорит Байрон, лишь в том смысле, в каком является союзом "союз акулы с ее добычей: хищник проглатывает свою жертву, и таким образом они составляют нераздельное единство. Так и Великобритания поглотила парламент, конституцию, независимость Ирландии и отказывается изрыгнуть хотя одну привилегию, даже если это необходимо для облегчения ее собственного распухшего, больного политического организма".
Байрон беспощадно разоблачает ханжество и лицемерие поборников националистической политики угнетения Ирландии. "Одни из них говорят нам, что католики все равно никогда не будут довольны, другие, - что они и так слишком счастливы". Он добирается до экономической подоплеки этой политики: "Кто сделал их нищими? Кто обогатился грабежом их предков?" Его возмущение легализованным порабощением ирландцев усугубляется мыслью об "утраченных возможностях", о "погибших талантах народа", которые, при других условиях, могли бы развиться на благо обществу, - мыслью, чрезвычайно характерной для всего творчества Байрона.
"историей о барабанщике, которому было приказано, по долгу службы, отодрать одного своего приятеля. Его просили пороть повыше - и он порол, его просили пороть ниже - и он порол; ему было сказано пороть посредине - и он порол; но порол ли он выше, ниже или посредине - его приятель продолжал кричать и жаловаться с самым наглым упорством до тех пор, пока барабанщик, усталый и взбешенный, не бросил плеть и не воскликнул: "Чорт бы тебя побрал, никак тебе не угодить, по какому месту ни пори!" Совершенно так же и вы, - продолжает Байрон, - вы пороли католиков и высоко, и низко, и здесь, и там, и, увы, они никогда не оставались этим довольны. Правда, время, опыт и усталость, сопровождающая даже варварские поступки, научили вас пороть их немножко осторожнее. Но вы все-таки продолжаете бичевать их и будете поступать так до тех пор, пока, возможно, плеть не будет вырвана из ваших рук и не обратится против вас самих и вашего потомства".
"облегчения" участи четырехмиллионного ирландского народа. Ирландские крестьяне, по его горькому замечанию, ничего не проиграли бы, родись они неграми. Британских реакционеров, вершителей ирландской политики, Байрон презрительно сравнивает, перефразируя старую пословицу, с мышами, которым вообразилось, что они произведут на свет гору.
Оба крупнейших парламентских выступления Байрона открыли ему глаза на лжедемократизм британской парламентской системы. Вопреки его пылким и убедительным призывам, Ирландия осталась, как и была, тюрьмой для своего народа. Кровавые репрессии обрушились на рабочих луддитов. В марте 1812 г., вскоре после первой речи Байрона, состоялся суд над луддитами в Ноттингэме. В июне казнили восьмерых луддитов в Ланкашире; в январе 1813 г. было повешено 15 рабочих-луддитов в Йорке. Зловещие тени виселиц протянулись над Англией. Реакция, казалось, торжествовала победу внутри страны.
В этой обстановке парламентские выступления молодого Байрона имели очень существенные, далеко идущие последствия для всего позднейшего творчества поэта. Особенно разительно сказались эти последствия в первом периоде творчества Байрона.
Еще до начала своей парламентской деятельности Байрон, как видно из его переписки с матерью и друзьями, достаточно скептически относился к обеим парламентским партиям и их борьбе; теперь его личный опыт политического вмешательства в судьбы эксплуатируемого и порабощенного народа с трибуны палаты лордов укрепил в нем на всю жизнь глубокое презрение к британскому парламентаризму. Байрон воочию убедился в том, что парламент являл собою лишь кучку представителей господствующих классов страны, и что продажная и лицемерная деятельность этих представителей, каким бы ораторским красноречием она ни прикрывалась, была заведомо чужда и враждебна интересам народных трудящихся масс.
"победами" оппозиции над ториями, но сравнительно равнодушно относится и к борьбе за парламентскую реформу в собственном смысле слова. Существо своих расхождений с либералами он сам показал с полной наглядностью в интереснейшем письме Ли Генту от 29 января 1816 г. Письмо это написано в ответ на появившуюся накануне в либеральной газете Ли Гента "Исследователь" (28 января 1816 г.) статью "Талантливые люди в парламенте", где Ли Гент задавался вопросом о том, почему Байрон не выступает в парламенте более активно. "Если бы вы знали, - пишет Байрон, - какое безнадежное и летаргическое прибежище скуки и тягучей болтовни представляет собой во время дебатов наш госпиталь и какая масса коррупции отравляет его пациентов, вы удивлялись бы не тому, что я выступаю очень редко, но тому, что, при моей независимости (а я полагаю, что я независим), я вообще пытался когда-либо это делать. Однако, когда должное настроение проявится "за дверями" парламента, я постараюсь не оставаться праздным внутри него. Как вам кажется, не приближается ли это время? Мне думается, что проблески его заметны".
Но в ту пору, которая последовала непосредственно за его политическими выступлениями в палате лордов, Байрон не только не замечал вокруг себя этих "проблесков" оживления внепарламентской народной оппозиции, но, напротив, приходил к выводу о торжествующем наступлении реакции по всей линии. Луддитское движение внутри страны, казалось, было разгромлено.
Внешнеполитические события 1812-1813 гг., связанные с поражениями Наполеона, в эту пору осмысляются Байроном еще односторонне; позднее, в свете национально-освободительной борьбы народов Европы начала 20-х годов, ему предстояло глубже понять огромное прогрессивное историческое значение победы русского народа над наполеоновской Францией в Отечественной войне 1812 г. ("Бронзовый век"). Но в 1813-1814 гг. Байрон усматривает в разгроме Наполеона лишь безотрадное знамение победы международной реакции. "Люди, - пессимистически заносит он в свой дневник 23 ноября 1813 г., - никогда не продвигаются вперед дальше известной точки; итак, мы возвращаемся вспять к косной, глупой старой системе - устанавливаем равновесие Европы, балансируем соломинку на королевских носах, вместо того, чтобы свернуть их на сторону!" Отвергнув "парламентское балаганство" (запись в дневнике от 14 ноября 1813 г.) и не находя, до поры до времени, реальной общественной опоры для своего протеста за стенами парламента, потрясенный кажущимся триумфом внутриполитической и международной реакции, Байрон вступает в полосу мучительного духовного кризиса. На вершине шумного литературного успеха "Чайльд-Гарольда" и первых "восточных поэм" он терзается сознанием своего политического одиночества и вынужденного бездействия, при избытке кипучих, рвущихся к жизни сил. Могучая, страстная жажда революционизирующей общественной деятельности и убеждение в том, что деятельность эта для него исторически недоступна и невозможна, вступают друг с другом в трагический конфликт. О напряженности этого конфликта (с особой силой отразившегося в творчестве Байрона в поэмах 1813-1815 гг., в "Манфреде" и "Тьме") дает представление замечательный "Дневник" 1813 г. В уже цитированной записи от 23 ноября Байрон с горечью говорит о неосуществимости своей заветной мечты "стать первым человеком - не диктатором, не Суллой, но Вашингтоном или Аристидом - вождем по праву таланта и истины... Франклином, Пенном, а если не ими, то или Брутом или Кассием - даже Мирабо или Сен-Жюстом. Я никогда не буду ничем, или, вернее, всегда останусь ничем. Самое большее, на что я могу надеяться, это - что некоторые скажут: "Он мог бы, пожалуй, если бы захотел"". В этой записи красноречиво заявляет о себе абстрактность и ретроспективность тех политических идеалов Байрона, которые возникали на почве буржуазной революционности. В его перечне исторических деятелей, вдохновляющих его своим примером, отчетливо проявляются демократические симпатии поэта, но нельзя не заметить, что Мирабо соседствует с якобинцем Сен-Жюстом, а призрачные тени античных республиканцев, стоявшие у колыбели французской буржуазной революции, идут бок о бок с квакером Пенном, основателем Пенсильванской колонии. Попытка обрести в политическом опыте этих столь разнородных деятелей, выдвинутых минувшими историческими эпохами, руководство для собственной борьбы в сложнейших новых условиях была безнадежно утопичной; она сама по себе не могла не усиливать трагического чувства бесперспективности и скованности, которое в эту пору овладевало Байроном.
Но вместе с этим существенно и другое. Как бы ни потрясло Байрона крушение его попыток активного прямого вмешательства в общественно-политическую жизнь, он наотрез отверг всякую капитуляцию перед существующим порядком вещей. Глухая стена реакции, казалось, навсегда закрыла ему выход к общественно-исторической деятельности. Но, отказываясь сложить оружие, он мысленно, в своем воображении, рвется к действию с той же "яростью отчаяния", какая поражала его в повстанцах-луддитах. Именно этим, а отнюдь не барским аристократическим позерством объясняется подчеркнутое нежелание Байрона этого периода "уйти в литературу", позволить купить себя соблазнительной приманкой литературной славы. (Недаром отношение Байрона к собственному литературному творчеству резко меняется в последнем, "итальянском" периоде, когда он находит для своей поэзии путь к прямому, боевому вмешательству в общественно-политическую борьбу.) 24 ноября 1813 г. Байрон записывает в своем "Дневнике": "Я думаю, что предпочтение, оказываемое писателям перед деятелями - шумиха, поднимаемая вокруг сочинительства и сочинителей ими самими и другими - есть признак изнеженности, вырождения и слабости. Кто стал бы писать, если бы мог делать что-нибудь получше? "Действия - действия - действия", - говорил Демосфен. "Действий - действий, - говорю я, - а не сочинительства, - и менее всего, стихов".
характер так называемых "восточных поэм" Байрона.
"Гяур. Отрывок из турецкой повести" (The Giaour. A Fragment of a Turkish Tale, 1813), "Абидосская невеста. Турецкая повесть" (The Bride of Abydos. A Turkish Tale, 1813), "Корсар. Повесть" (The Corsair. A Tale, 1814), "Лара. Повесть" (Lara. A Tale, 1814). Сюда же относятся написанные в 1815 г. и изданные в начале 1816 г. одним сборником поэмы "Осада Коринфа" (The Siege of Corinth) и "Паризина" (Parisina).
В реакционном литературоведении стало традиционным "общим местом" представление о "восточных поэмах" как о едином аморфном конгломерате, объединяемом исключительно формальными жанровыми признаками. Это фальшивое представление должно быть отброшено. Байрон как создатель "восточных поэм" был бесконечно далек от того, чтобы ставить себе убогие формальные задачи, которые приписывали ему буржуазные литературоведы, выискивавшие в "Гяуре", "Корсаре" и "Ларе" то повторяющуюся схему "гаремной трагедии", то литературные традиции "готического романа" и т. п. Это были произведения, художественное новаторство которых рождалось в поисках решения мучительно волновавших Байрона идейных задач. Поиски эти вели поэта вперед. Уже в "Ларе" появляются некоторые новые черты, отличающие эту поэму от ее предшественниц. А в "Осаде Коринфа" и "Паризине", созданных в новых исторических условиях 1815 г., черты нового, как увидим, преобладают настолько, что дают основание выделить эти поэмы из общего "восточного" цикла.
Содержание поэм 1813-1815 гг. характеризуется страстным, всеотрицающим протестом против феодально-буржуазной действительности. Протест этот более, чем когда-либо ранее у Байрона, романтически абстрактен. Поэт, еще недавно с фактами в руках угрожавший правительству с парламентской трибуны гневом и мщением народных масс, не видит для себя никакой опоры в реальной жизни своего времени. Поэтому, по сравнению с "Чайльд-Гарольдом", "восточные поэмы" односторонне развивают субъективную, индивидуалистическую сторону байроновского романтизма: широкая, критически освещенная панорама европейской политической борьбы, развернутая в "Чайльд-Гарольде", здесь исчезает. В "Гяуре", в страстном лирическом отступлении в начале поэмы, автор скорбит о смерти греческой свободы и снова возвращается к этой теме в третьей песне "Корсара". Но собирательный, коллективный образ народа, поднявшегося на освободительную борьбу (столь ярко обрисованный в "Чайльд-Гарольде" в связи с войной в Испании), в "Гяуре", "Абидосской невесте" и "Корсаре" отсутствует. Герой Байрона, как и он сам, выступает в этих поэмах как трагически одинокий бунтарь.
"Байрон мало заботился о планах своих произведений или даже вовсе не думал о них. Несколько сцен, слабо между собою связанных, было ему достаточно для сей бездны мыслей, чувств и картин", - писал Пушкин в заметке "О трагедии Олина "Корсер"" (1828) {Пушкин. Полное собр. соч. в одном томе. М., Гослитиздат, 1949, стр. 1300.}. Эти замечания Пушкина особенно применимы к поэмам 1813-1815 гг. Им присуща нарочитая фрагментарность построения; герой их не имеет ни прошлого, ни будущего. Средства художественного раскрытия его характера всецело принадлежат поэтике романтизма. Это - страстная лирическая исповедь-монолог самого героя, полная пробелов и недомолвок; это - многозначительные, но загадочные намеки автора... Но прежде всего - и в этом едва ли не основное отличие поэтики революционно-романтических поэм Байрона от поэтики реакционного романтизма - характеры его героев раскрываются в борьбе. Ее цели различны, а зачастую и неясны. Но руководит ли героем жажда мести, оскорбленная гордость или вольнолюбие изгоя, его мятежные страсти проявляются в "действиях", к которым тщетно рвался в эту пору сам Байрон. Стремительная и напряженная динамика в развитии событий отличает сюжетное движение этих поэм. С непревзойденным мастерством Байрон экспериментирует над английским стихом, испробуя различные метрические формы, различные ритмы (чаще всего - 4-стопный и 5-стопный ямб) для передачи этого неукротимого, порывистого и бурного движения. Впоследствии, в 20-х годах, приближаясь к эстетике реализма, поэт осудит романтическую гиперболичность поэм 1813-1815 гг. Но в эту пору он дает волю своему воображению и с вызывающей, демонстративной дерзостью противопоставляет холодному лицемерию и чопорному ханжеству британского "света" - мир небывало ярких и смелых чувств, не знающих узды и компромиссов. В его изобразительных приемах в эту пору нет места полутонам; он признает только ослепительно резкие краски, взаимоисключающие контрасты. Ненависть его героев прочнее, чем любовь, а любовь уступает только смерти. Внешние проявления их страстей романтически необычайны. Борода разгневанного Гассана извивается от ярости. Отрубленная рука убитого продолжает с трепетом сжимать сломанную саблю. Черные кудри Гяура нависают над его бледным челом, как змеи Горгоны, и вид его не принадлежит ни небу, ни земле... Подчеркнутая романтическая исключительность судьбы, характера и самого внешнего облика героя этих поэм как бы подчеркивает его отъединенность от общества, с которым он находится в состоянии непримиримой смертельной вражды.
"Ярость отчаяния", обращенная против буржуазно-аристократического деспотизма, которую Байрон уловил и воспринял в народных массах Англии, кипит и клокочет в поэмах 1813-1815 гг. Но эта "ярость отчаяния" облекается здесь в форму сугубо бесперспективного, романтического, оторванного от реальной исторической почвы индивидуального бунта. В самом выборе тем, ситуаций, героев этих поэм заключался дерзкий вызов: автор живописал поэтическими красками характеры и поступки, которые с точки зрения буржуазно-аристократического мира британских собственников являлись пределом беззакония и преступности. Он славил несгибаемую волю и могучие страсти бунтарей-отщепенцев, властно преступающих на своем пути все преграды, воздвигаемые "священной" собственностью, общественной иерархией, религиозной моралью. Своим индивидуальным "беззаконным" насилием они как бы мстят обществу за его узаконенный деспотизм. Преступники в глазах общества, они в действительности, с байроновской точки зрения, оказываются одновременно и его жертвами, и судьями, и грозными исполнителями приговора. Между строк, в зашифрованной романтической форме, но с нарастающей поэтической силой в бунтарских поэмах 1813-1815 гг., возникает и развивается мысль об ответственности общества за судьбу человека. В "Гяуре", "Корсаре", "Ларе" заключена горячо волнующая Байрона гуманистическая тема - тема неиспользованных героических возможностей, неизрасходованных сил, могущественной энергии, таланта, чувства, не нашедших себе истинного применения.
В сырой темнице под землею
С ее бесплодною мечтою.
(Перевод С. Ильина)
"Корсара", рожден с "сердцем, созданным для нежности", которое обстоятельства заставили окаменеть и обратиться ко злу. Лара "в своих юношеских грезах о добре опередил действительность", и это трагическое сознание неосуществимости его идеалов превратило Лару, человека, "наделенного большей способностью к любви, чем земля дарует большинству смертных", в одинокого и угрюмого затворника. Неизменно и настойчиво Байрон дает понять читателям, что судьба его трагических героев могла бы быть иной, что при других обстоятельствах, в иных условиях они могли бы найти себе светлую дорогу в жизни, обратить свои силы на благо людям.
"Озерной школы", переводя на язык литературы принципы политической реакции, воспевали как идеал человечности елейное смиренномудрие, общественный квиетизм и терпеливую покорность "провидению", Байрон провозглашает борьбу - смыслом жизни. Гневно и страстно Байрон ниспровергал всю систему реакционной этики и эстетики поэтов "Озерной школы". Их излюбленные герои - блаженные юродивые, кающиеся грешники, благочестивые пастыри, божьи избранники, безропотно следующие мистической воле промысла, - встретили могучих противников в его мятежных бунтарях. Реакционным попыткам "лэйкистов" увидеть "сверхъестественное - в естественном" и "естественное - в сверхъестественном" Байрон противопоставляет гуманистический взгляд на человеческую природу, согласно которому именно естественные земные человеческие страсти в их высшем напряжении, в столкновении и борьбе, составляли достойный предмет искусства. Знаменательно, что за исключением разве лишь одного эпизода "Осады Коринфа" (явление Альпу тени Франчески) мистический элемент, царивший в поэзии "Озерной школы", совершенно отсутствовал в поэмах 1813-1815 гг., да и в "Осаде Коринфа" он не имел сколько-нибудь существенного значения для идейного замысла поэмы (достоинство которой Пушкин справедливо усматривал "в трогательном развитии сердца"). Судьба героев этих поэм решалась на земле, в земных битвах. Таинственность, окружавшая Гяура, Корсара, Лару, не заключала в себе ничего мистического; она служила объективным художественным следствием отсутствия в революционном романтизме Байрона этой поры жизненно-конкретных, осознанных самим поэтом социально-исторических перспектив. Характерно, что туман, скрывавший очертания социальной судьбы героев этих поэм, стал, начиная с "Лары", понемногу рассеиваться. Элементы историзма снова проникают в поэмы Байрона, по мере того как в ходе политической борьбы 1814-1815 гг. начал вырисовываться выход из тупика, в который, как казалось ему двумя годами ранее, пришла его страна.
Байрон предостерегал издателя "Лары", Джона Меррея, от слишком буквального истолкования некоторых внешних черт местного колорита поэмы. В "Ларе", писал он, "испанским является только имя; действие происходит не в Испании, а на Луне" (24 июля 1814 г.). Но существенно, что уже в "Ларе" бунт героя-одиночки сливается, по ходу сюжета, с антифеодальной народной борьбой: феодал по рождению и положению в обществе, Лара становится вождем восставших крестьян, рвущих свои "феодальные цепи". Правда, в этом решении героя преобладают скорее мотивы личной мести и самосохранения, чем сознательное единение с народом. Самый образ восставшего народа в "Ларе" разработан гораздо менее глубоко, чем в "Чайльд-Гарольде", где Байрон стоял намного ближе к жизни. Недисциплинированность, стихийность крестьянского восстания дает пищу романтическим обобщениям о бессмысленности всякой войны (в противоположность тому смелому и глубокому противопоставлению народной войны - войнам деспотов, "анархов", которое Байрон высказал в "Чайльд-Гарольде"). Антиисторические тенденции романтизма Байрона проявляются в "Ларе" в пессимистически-универсальном заключении о суетности всякой борьбы, под любым лозунгом, с любыми целями: "Религия - Свобода - Месть - что угодно, одного слова достаточно, чтобы заставить людей совершать убийства", - а в итоге все сведется к тому, что "волки и черви будут накормлены" ("Лара", II, 8).
Но при всей беспросветности этих выводов, Байрон и здесь не приходит к отречению от борьбы. Несмотря на свою бесперспективность, народное восстание, во главе которого становится Лара, составляет в изображении поэта идейную и художественную вершину поэмы. Здесь наиболее полно и свободно проявляются героические черты характера главного действующего лица - его мужество, воинская доблесть, вдохновляющие и объединяющие вокруг него его ближайших соратников. Картина смерти Лары, отказавшегося от христианского "утешения", погибающего бестрепетно, "нераскаянно-угрюмо-бесстрастно", как бы подчеркивает, что Байрон попрежнему настаивает на своем тезисе - смысл жизни в борьбе, даже если эта борьба и не имеет, казалось бы, реальных исторических перспектив.
В "Осаде Коринфа" обращают на себя внимание зачатки критической переоценки индивидуалистического бунтарства. Образ одинокого изгоя Альпа, венецианца, перешедшего на сторону турок, во многом сродни Гяуру, Корсару, Ларе. Но сам поэт уже не смотрит на мир глазами индивидуалиста-отщепенца, мстящего обществу за свои обиды. Он принимает теперь для своей оценки происходящего общественный критерий. Речь идет не об оправдании обидчиков-аристократов Венеции, которых ненавидит Альп, не о восстановлении достоинства попранного им христианства. Речь идет о борьбе с турецкими захватчиками, о родине, находящейся в опасности и преданной героем во имя личного самолюбия.
героем. Ему противостоит в поэме образ старого военачальника, патриота Минотти. Подвигом Минотти и завершается поэма: когда сопротивление туркам, ворвавшимся в осажденный Коринф, становится безнадежным, Минотти взрывает пороховой погреб и погибает сам вместе с наступающими врагами.
Осуждение Альпа в "Осаде Коринфа" проявляется не только в противопоставлении ему образов Минотти и Франчески. Байрон раскрывает внутреннее смятение и душевную опустошенность Альпа. Его попытка предательством свести счеты с родною Венецией оборачивается против самого изменника. В трактовке образа Альпа Байрон подходит к развенчанию эгоистической, антиобщественной сущности индивидуалистического бунта. Новые черты проявляются и в "Паризине" (1816). От предшествующих романтических бунтарских поэм 1813-1815 гг. эта поэма, исторический сюжет которой был заимствован у Гиббона, отличается гораздо большей конкретностью образов и большей психологической глубиной и ясностью мотивировки основного конфликта. Пушкин видел главное достоинство этой поэмы в ее "трагической силе" ("О трагедии Олина "Корсер""). В письме к брату, Л. С. Пушкину, он предлагает сравнить классицистический монолог Ипполита из "Федры" с речью байронова героя, Гуго, которого отец, маркиз д'Эсте, предает казни за его любовь к мачехе - Паризине; "... прочти всю эту хваленую тираду, - писал Пушкин, - и удостоверишься, что Расин понятия не имел об создании трагического лица. Сравни его с речью молодого любовника Паризины Байроновой, увидишь разницу умов" {Пушкин. Переписка. Изд-во АН СССР, 1937, стр. 87.}.
Байрон не использовал всех общественно-исторических возможностей своего сюжета, иллюстрирующего жестокие феодальные нравы европейского средневековья. Но его поэма проникнута пафосом свободного и прекрасного чувства, сталкивающегося с тиранией и грубым произволом. Голос этого чувства звучит в пылкой предсмертной речи Гуго, поразившей Пушкина. Байрон убедительнее и глубже, чем в большинстве предшествующих поэм, раскрывает сложную душевную жизнь своего героя. Сыновняя преданность отцу борется в Гуго с памятью давних и новых обид. Незаконнорожденный сын маркиза д'Эсте, он не может простить отцу позора матери и своего ложного положения в обществе, как не может простить и того, что отец отнял у него невесту и сам женился на Паризине. В его словах звучит гордость человека, уверенного в своих силах, в своей доблести. Проживи он еще несколько лет, он сумел бы собственными подвигами прославить свое имя так, что оно затмило бы славу маркизов д'Эсте. Духом свободолюбия и независимости дышит вся эта речь, где нет места ни оправданиям, ни раскаянию, ни мольбам.
Новаторство Байрона, сказавшееся с такой силой в его поэмах, проявляется в эти годы и в области лирической поэзии, в частности - в любовной лирике. С концом Возрождения английская лирическая поэзия надолго утратила то ощущение неразрывного единства духовного и плотского начала, без которого любовная лирика не может передать живой голос человеческой страсти. Утрате этой цельности способствовало и влияние пуританизма, под знаменем которого совершалась буржуазная революция XVII века, и та циническая распущенность, которую противопоставила пуританству аристократическая литература времен Реставрации. B XVIII веке этот разрыв как бы узаконивается литературной традицией, закрепляется разделением лирических жанров. "Высокая" страсть, говорящая выспренним языком классицистических абстракций, изливается в риторических, напыщенных и холодных элегиях и посланиях. А земные радости любви оказываются по преимуществу предметом "комической", фривольной, зачастую натуралистически грубой поэзии. Бернсу, великому поэту шотландского народа, удалось первому преодолеть этот разрыв и вернуть письменной поэзии то единство духовного и телесного, которое всегда жило в устном фольклоре. Байрон, высоко ценивший Бернса, следует его примеру в естественности выражения лирического чувства. "Чувственный пыл" его поэзии, отмеченный Энгельсом, не исключает, а предполагает задушевность и глубину. Унаследованное Байроном от просветительского материализма, наперекор идеалистической реакции его времени, уважение к земному естественному человеку, признание законности всех его природных прав и стремлений, образует идейный подтекст его любовной лирики. В противоположность поэзии реакционного романтизма, где любовь представала как меланхолическое и даже, по самой своей земной природе, роковое и трагическое чувство, любовная лирика Байрона раскрывает светлый, прекрасный идеал человека. Примером может служить его стихотворение "Она идет во всей красе", создающее живой образ, в которой гармонически слита духовная и телесная красота. Аналогии из мира природы, которыми пользуется поэт, создавая этот образ, не подавляют и не растворяют в себе его человеческую сущность, а лишь подчеркивают ее благородство и красоту:
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены,
Но только мраком смягчены.
А этот взгляд, и цвет ланит,
Все в ней о мире говорит.
Она в душе хранит покой
(Перевод С. Маршака).