Приглашаем посетить сайт

История английской литературы
Глава 7. Шелли (Е. Б. Демешкан). Страница 4

4

В марте 1818 г. Шелли приезжает в Италию, где остается до конца жизни. Шелли часто встречается с Байроном, подолгу беседует с ним о политике, о литературе.

Этих двух великих сынов английского народа роднила непримиримая ненависть к капиталистическому строю, к реакции, свирепствовавшей в Англии и в Европе, а также общая судьба изгнанников. Байрон называл Шелли своим гениальным другом и считал его благороднейшим представителем рода человеческого. Шелли высоко ценил гневную музу своего великого современника, видя в нем союзника в борьбе с европейской реакцией. Однако, несмотря на искреннюю привязанность и общность взглядов, Шелли и Байрон расходились в существенных пунктах своей политической программы.

В то время как Шелли сумел уверовать в лучшее будущее своего народа, почувствовать его огромные потенциальные силы, Байрон, по выражению Белинского, не рассмотрел "за мерцающей далью обетованной земли будущего" {В. Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах, т. II. М., Гослитиздат, 1948, стр. 454.}.

Байрон не разделял социальной утопии Шелли. В письме к Муру от 4 марта 1822 г. Байрон пишет, что Шелли "самый бескорыстный и добрый из людей, - человек, который жертвовал своим состоянием и чувствами для других больше, чем кто-либо, кого мне только довелось знать"; но в то же время подчеркивает: "с его умозрительными идеями я не имею и не желаю иметь ничего общего".

"... Молодой творец "Королевы Маб" и "Восстания Ислама" шел в своем протесте и отрицании гораздо дальше автора "Дон Жуана" и "Чайльд-Гарольда", или, по крайней мере, протест и отрицание Шелли должны были бы смущать и волновать благонамеренных его соотечественников гораздо более, чем знаменитый аристократический байронизм. Между тем как Байрон протестует от лица немногих избранных высших натур и не без самоуслаждения, с сознанием своего превосходства над толпою, способною довольствоваться имеющимися в наличности порядками, - Шелли всех призывает к свободе, к правде и любви, не любуясь своим отрицанием, даже не считая его за какое-то помазаничество, за признак своего превосходства над серою толпою ирландских мужиков, суссекских ткачей и миллионов других темных тружеников. Он на деле показал, что ради малейшего улучшения в жизни этой толпы он всегда был рад жертвовать и своим вдохновением и своим нравственным превосходством и своею славой... А потому, если он и думал когда-нибудь о себе, если он чего-нибудь желал для себя, то только помощника и друга, еще более преданного тем же идеалам, еще более пламенного и мощного", - так писал о Шелли русский критик-демократ Бассардин {В. Бассардин. Шелли. "Дело", 1880, Э 9, стр. 110-111.}.

Шелли прекрасно отдавал себе отчет в характере своего расхождения с Байроном. Он был искренно огорчен тем, что любимый им поэт не всецело разделяет его светлые надежды и веру в человечество; мрачный скептицизм Байрона был чужд и непонятен Шелли. В своей поэме "Юлиан и Маддало" (Julian and Maddalo, 1818), написанной под живым впечатлением споров с Байроном в Венеции, до того, как Байрон связал свою судьбу с итальянским национально-освободительным движением, Шелли изобразил своего друга под именем графа Маддало, а себя под именем Юлиана. Вспоминая свои беседы с Байроном, Шелли пишет:

Судили мы о всех путях Земли,
О том, что люди мнимо обрели,
В чем свет надежды или цель скорбей.
Я безнадежность отрицал - умней
Брать лучшее из худших. Спутник мой,
Из гордости, шел мрачной стороной.
Себе он равных не нашел нигде б,
И, мнилось мне, орлиный дух ослеп,
На свой же блеск безудержный смотря.

Как борец, как общественный деятель, Юлиан убеждает скептика Маддало, что люди не так уж слабы, а цепи рабства не вечны. Мало ненавидеть тиранию, нужно бороться с ней:

"Мечту осуществить
Могли бы мы, найдя в ней жизни путь.
Не будь мы слабы так".
"Ах, да, не будь
Мы слабы так! - ответил Маддало, -

Утопия все это!". - "Надо знать, -
Я возразил, - и должно испытать,
Действительно ли наша цепь крепка,
Иль не прочней сухого стебелька".
(Перевод В. Меркурьевой).

Хотя это несовпадение взглядов причиняло Шелли и Байрону немалое огорчение, тем не менее, оно никогда не становилось причиной для серьезных расхождении: слишком многое роднило великих поэтов. Дружба Байрона и Шелли длилась вплоть до смерти последнего.

Живя в Италии, Шелли жадно вбирает новые впечатления. Его итальянские письма к Пикоку, Годвину, Ли Генту, издателю Олиеру и другим полны ярких описаний итальянской природы, великолепных памятников итальянского зодчества. Живейшее внимание Шелли вызывает общественная борьба в Италии. Пребывание Шелли в Италии совпало с подъемом национально-освободительного движения итальянского народа, так же как и народов Испании, Греции и Албании.

Шелли захватывает эта борьба. Он видит тяжелое положение итальянского народа, глубоко сочувствует ему и призывает его к борьбе. Он видит, как "орды австрийских солдат, наглых и отвратительных" оскорбляют "несчастный народ" (письмо Пикоку от 8 октября 1818 г.).

В эти годы Шелли увлекается историей греческого и итальянского народов. Его волнует вопрос, почему потомки древних эллинов и римлян, когда-то создававших великие ценности культуры, теперь прозябают в нищете и убожестве. Шелли изучает древних философов, историков и поэтов. Он читает и перечитывает Эсхила, Геродота, Платона, Юлия Цезаря, Плиния. Еще больший интерес возбуждают в нем поэты и писатели Ренессанса - Данте, Петрарка, Боккаччо, Тассо. Он хочет глубже постигнуть национальный характер народов, борющихся за свою свободу. В эти годы он пишет свои очерки и статьи "Колизей", "О литературе, искусствах и нравах афинян", "Об одном рассуждении из "Критона"", "Арка Тита", замечания о скульптуре в галереях Рима и Флоренции и др.

Суждения Шелли об античном искусстве очень проницательны и свидетельствуют о глубине эстетической мысли английского поэта. Замечательным образцом художественного анализа являются, например, этюды Шелли "Ниобея", "Минерва", навеянные посещением Флорентийской галереи. Шелли восхищен глубокой правдивостью греческого искусства, величавой простотой формы, чуждой всякой аффектации, и в то же время с предельной выразительностью воплощающей идею произведения.

Итальянская тема занимает очень большое место в творчестве Шелли этих лет, отражая непосредственный жизненный опыт и впечатления поэта. Он пишет "Оду к Неаполю", "К Италии", "Рим и природа" и др. История Италии, борьба итальянского народа за независимость вдохновили Шелли на создание одной из лучших его драм - "Ченчи", написанной по материалам итальянской хроники XVI века.

В письме к Пикоку от 19 апреля 1819 г. Шелли сообщает, что им закончена философская драма "Освобожденный Прометей" (Prometheus Unbound, a Lyrical Drama, 1820). Это значительнейшее произведение Шелли. М. Горький называет его в числе крупнейших памятников мировой литературы и видит в нем одно из наглядных подтверждений того, что истинное искусство уходит своими корнями в народную жизнь, народное творчество. "Подлинную историю трудового народа нельзя знать, не зная устного народного творчества, которое непрерывно и определенно влияло на создание таких крупнейших произведений книжной литературы, как, например, "Фауст", "Приключения барона Мюнхгаузена", "Гаргантюа и Пантагрюэль", "Тиль Уленшпигель" Де Костера, "Освобожденный Прометей" Шелли и многие другие" {М. Горький. Литературно-критические статьи. М., 1937, стр. 643.}, - говорил М. Горький в своем докладе на первом съезде советских писателей.

Шелли обращается в своей поэме к древнейшей народной легенде о Прометее, получившей свое классическое воплощение в трагедии Эсхила. Вот как излагает Белинский этот замечательный миф.

"Прометей похитил с неба огонь, возжег теплотою и светом дотоле мертвые тела людей; Зевес, увидев в этом восстание против богов, в наказание приковал Прометея к скале Кавказских гор и приставил к нему коршуна, который беспрестанно терзает внутренности Прометея, беспрестанно зарастающие. Зевес ожидает от преступника покорности; но жертва горделиво сносит свои страдания и презрением отвечает палачу своему. Вот миф, - заключает Белинский, - которого одного достаточно, чтобы служить источником и почвою для развития величайшей художественной поэзии..." {В. Г. Белинский. Древние российские стихотворения. Полное собр. соч., под ред. Венгерова, т. VI. СПб., 1911, стр. 342.}.

В статье "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя" Белинский писал: "Прометей Эсхила, прикованный к горе, терзаемый коршуном и с горделивым презрением отвечающий на упреки Зевеса, есть форма чисто греческая, но идея непоколебимой человеческой воли и энергии души, гордой и в страдании, которая выражается в этой форме, понятна и теперь: в Прометее я вижу человека; в коршуне страдание, в ответах Зевесу мощь духа, силу воли, твердость характера" {В. Г. Белинский. О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя". Собр. соч. в трех томах, т. I, стр. 273.}.

Маркс назвал Прометея самым благородным святым и мучеником в философском календаре {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. I, стр. 26.}. Древняя народная легенда о Прометее претерпевает в истолковании Шелли серьезные изменения. Он насыщает ее новым историческим содержанием. Как выдающееся произведение своего времени, "Освобожденный Прометей" Шелли явился выражением не только национального - английского или итальянского - но и общеевропейского опыта освободительной борьбы против феодальной реакции и капиталистического гнета. Отсюда - широкий охват явлений в "Освобожденном Прометее", где действие развертывается на необъятном фоне всего мироздания. Орлиным оком окидывает Шелли многообразные страдания человека. "Взгляни с высот на Землю, смотри, там нет числа твоим рабам", - восклицает он устами Прометея.

Причины мучений Прометея Шелли исторически объяснимы: они коренятся в положении угнетенных народов. Зрелище народных бедствий, порабощение и эксплуатация, разорение, голод, нищета широких трудящихся масс - вот что терзает Прометея.


Видишь, видишь, вся земля
Кровью залита...

Шелли создавал "Освобожденного Прометея" в обстановке подъема национально-освободительного и рабочего движения в Европе, которое росло, несмотря на противоборствующие силы реакции. Это определило пафос "Освобожденного Прометея". Пафос Шелли - пафос не страданий, как в дошедшем до нас отрывке "Прометея" Эсхила, а пафос борьбы и победы.

"По правде говоря, я испытывал отвращение к такой слабой развязке - примирению между Защитником и Угнетателем человечества. Моральный интерес мифа, столь мощно поддерживаемый страданиями и непреклонностью Прометея, исчез бы, если бы мы могли себе представить, что он отказался от своей гордой речи и испугался своего удачливого и вероломного противника" (предисловие к "Освобожденному Прометею").

"Королевы Маб", где торжество социальной справедливости рисовалось как результат постепенной эволюции нравственного сознания человечества. Прометей Шелли

... вступил в борьбу
И встал лицом к лицу с коварной силой
Властителя заоблачных высот,
Насмешливо глядящего на Землю,

Наполнены безбрежные пустыни.

Он смеется над пытками и истязаниями, которым подвергает его Юпитер. Силы свои Прометей черпает в борьбе народов. И драма развивается в обстановке напряженной борьбы, в которую втянуты все силы вселенной:

Вот обманутый народ
От отчаянья восстал,

Правды хочет, правды ждет,
Воли дух его ведет.

Юпитер - воплощение социального зла, угнетения, - старается внушить себе, что все попрежнему спокойно в его царстве, но дух всенародного возмущения подрывает его могущество и нарушает его покой.

Моей безмерной силе все подвластно,

Еще горит, взметаясь к небесам,
С упреками, с сомненьем, с буйством жалоб,
С молитвой неохотной - громоздя
Восстание, способное подрыться


И страхе, порожденном вместе с адом.

Финал "Освобожденного Прометея" написан в духе социально-утопических взглядов Шелли. Драма завершается картиной освобождения человечества. Тысячелетняя борьба Прометея с Юпитером оканчивается торжеством защитника человечества, полной и безусловной победой новых начал жизни. "На небесах тебе преемника не будет", - говорит дух вечности свергаемому Юпитеру. Такая концовка является принципиально новым моментом в созданном Шелли варианте мифа о Прометее. Ни Эсхил, ни Гете не развивают в этом направлении народной легенды о Прометее. Но даже на фоне произведений Шелли, обычно оканчивающихся провидением будущего, "Освобожденный Прометей" выделяется ясностью и широтой своей перспективы.

Если в "Королеве Маб" грядущее возрождение только намечено в общих контурах, то в "Освобожденном Прометее" видения общества будущего становятся венцом всего произведения. Ни в одном из более ранних произведений Шелли мысль о конечном падении рабства и эксплуатации не звучала так уверенно и победно, как в "Освобожденном Прометее".

могучего духа вечности и перемен. Мысль о всеобщем развитии, движении вперед провозглашается хором духов, предсказывающих освобождение Прометея. Как и в лирике Шелли, образ весеннего обновления Земли, о котором поет ликующий хор, оказывается символом грядущей победы и освободительных сил человечества. Шелли черпает свою уверенность не только в национально-освободительном движении в Италии, Испании, Греции и других странах, но и в растущем рабочем движении у себя на родине.

"Нигде, - пишет Энгельс в "Положении рабочего класса в Англии", - не обозначились с такой резкостью и ясностью общественные отношения как в Англии, и потому нет страны, где предсказание грядущих событий было бы так легко, как именно здесь" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. III, стр. 572.}. Сквозь фантастическую оболочку грядущего "золотого века", изображенного Шелли в виде всеобщего ликования всей природы, когда земля и небо, растения и животные разделяют радость разумных и одухотворенных существ, проглядывает исторически-реальное, общественное основание утопии Шелли. Ни одно из произведений Шелли не подтверждает так наглядно характеристики Энгельса, назвавшего Шелли "гениальным пророком", как "Освобожденный Прометей".

О чем же пророчествует Шелли? Как представляет он себе будущее человеческого общества?

Основой его является для Шелли отсутствие "насилия и рабства", т. е. всякого рода угнетения и эксплуатации человека человеком.

Увидел я, что больше нет насилий,

Как духи, люди были меж собой,
Свободные...

- говорит Дух Часа, возвещающий Прометею великие перемены, наступившие в мире. Отныне человек не будет более послушным орудием

В руках тиранов, гонящих раба

Как загнанная лошадь...

Будущее представляется Шелли царством свободы и братства, где все люди будут равны, "без классов, без племен, без наций..." Так говорит Дух Часа, символизирующий время, историческую неизбежность. И наступит счастливый век, когда, вместо тяжкого бремени и проклятия, труд станет источником радости.

Никто не думал никогда,
Чтоб скорбь и тягости труда

Наступит небывалый расцвет наук и искусств. Человек овладеет стихиями, подчинит себе землю и небо, станет полновластным хозяином жизни. Изобилие, Красота, Мудрость и Справедливость будут царить на земле. Исчезнут войны, пытки, суеверия, обман, своекорыстие. Человек станет прекрасным и добрым.

Исчезли ревность, зависть, вероломство.

Что портило восторг любви - забвенье.

Все, что их спертым воздухом дышало,
Орудья пыток, цепи и мечи.
И скипетры, и троны, и тиары...

Вместе с человеком к новой жизни пробуждается вся природа. Шелли одухотворяет силы природы. Но в этом одухотворении нет прежней абстрактности. Шеллиевский "Дух природы" лишился своего полновластья. Над ним теперь безраздельно царит человеческий разум, разум народа:


Любви и мысли мощное звено,
И властвует над Сонмом сил природных,
Как солнце в бездне голубой
Царем блистает над толпой

Одухотворенные поэтом стихии природы не имеют самодовлеющего значения; их роль в развитии действия связана с общим социально-утопическим замыслом произведения. Шелли вводит новые образы, неизвестные в прежних разработках темы Прометея, населяет свой мир целым сонмом фантастических существ и видений, обрисованных в духе народной фантастики и мифологии. Это - Пантея и Азия, Иона, Демогоргон, духи часов, духи земли, призрак бури, весна и т. д. Они олицетворяют живые силы эпохи, всенародные чаяния "перемен и преобразований"; они создают вокруг Прометея, этого символа непокорности и свободолюбия, ту особую обстановку радостного предчувствия, которая отличает социально-утопическую драму Шелли.

"Освобожденный Прометей" свидетельствует о том, что Шелли не только не отступает с годами от радикализма своих ранних произведений, но еще глубже укрепляется в нем. Подъем освободительного движения английского народа, как и других народов Европы, воодушевляет поэта. Стихийно-материалистическое восприятие природы и общества, безоговорочное осуждение капиталистической и всякой иной эксплуатации, призыв к борьбе, вера в торжество социальной справедливости - таков важнейший круг идей, вызвавший к жизни самое выдающееся произведение Шелли "Освобожденный Прометей".

Таково рациональное зерно этого замечательного произведения Шелли. Но поэма содержит в себе немало наивного и туманного, многое в ней построено на домыслах и гениальных догадках, а не на строгом научном основании, невозможном в домарксовый период истории.

И все же главная тенденция общественного развития совершенно верно намечена у Шелли, который широко использовал опыт современной ему борьбы. При оценке "Освобожденного Прометея" и других произведений, в которых Шелли развивает свои утопические идеи, уместно вспомнить слова Энгельса, писавшего в "Анти-Дюринге": "Предоставим литературным лавочникам вроде Дюринга самодовольно перетряхивать эти, в настоящее время кажущиеся только забавными, фантазии и любоваться трезвостью своего собственного образа мыслей по сравнению с подобным "сумасбродством". Нас гораздо больше радуют прорывающиеся на каждом шагу сквозь фантастический покров зародыши гениальных идей и гениальные мысли, которых не видят слепые филистеры" {Ф. Энгельс. Анти-Дюринг. Госполитиздат, 1950, стр. 242.}.

"Освобожденный Прометей" является типичным произведением революционного романтизма. Поэтическая форма "Освобожденного Прометея" особенно типична для романтизма Шелли.

Творческая фантазия поэта парит среди необъятных просторов мироздания. Подобно Мильтону, подобно безымянным творцам народных фантастических сказаний, Шелли в своей поэзии одушевляет и приводит в движение миры и стихии. Действие "Освобожденного Прометея" переносится с Кавказских гор на берега Тихого и Атлантического океанов, в Среднюю Азию, на Дальний Восток, в Индию и в Атлантиду. Звезды, планеты, времена года, луна и солнце - все живет и действует в "Освобожденном Прометее". Шелли любит раздолье и ширь; его воображение уносится в надзвездные выси, углубляется в морские пучины, проникает в "бриллиантовые" недра земли; это придает космическую широту и фантастический колорит его поэзии.

Было бы бессмысленно искать прямое соответствие между порождениями фантазии Шелли, взятыми в отдельности, и конкретными явлениями тогдашней действительности. Они поддаются пониманию лишь в своей совокупности, отражая надежды и стремления поэта-романтика. Все это многообразие природных явлений, фантастических и реальных форм, богатый образный мир, приведенный в движение Шелли, - все отмечено глубоким эмоциональным и идейным единством. Вся природа, все духи томятся под властью Юпитера и разделяют чувства и настроения порабощенного человечества: они заодно с Прометеем. В их сочувствии и поддержке черпает надежду и силы могучий титан, поднявшийся на борьбу с тиранией.

Шелли избегает четких форм в обрисовке фантастических существ, порожденных его смелой фантазией, хотя и не лишает их плоти, материальности. В поэме можно увидеть, как мчатся среди мирового пространства духи часов, как несут их крылатые кони на колеснице, как резвятся на небе звезды, как беседует Земля с Луною.

В "Освобожденном Прометее" встречаются очень сложные и абстрактные образы. Таков, например, Демогоргон. Это - нечто бесформенное и неосязаемое по своему внешнему облику. Он пребывает в темной пещере, в горах, восседая на эбеновом троне. Его никто не видит, но все чувствуют; он царствует над тем, что есть, и тем, что будет. Вот как описывает Пантея Демогоргона:


Он дышит там, где место царской власти...
И черные лучи струит кругом, -
Бесформенный, для глаз неразличимый,
Ни ясных черт, ни образа, ни членов;

В этом романтическом образе Шелли воплотил свою уверенность в том, что есть в мире сила, способная побороть тиранию и установить социальную справедливость. Этот неясный, туманный образ олицетворяет смутно, хотя и безошибочно, предугаданный поэтом закон исторической необходимости, которому подчиняется и природа и общество. Это дух судьбы, дух перемен; когда он пророчествует, ему внимают стихии, внимают столетия.

"Освобожденный Прометей" представляет по своему стилю характерное для Шелли сочетание естественного с необычайным, пантеистических образов одухотворенной природы с конкретными описаниями реального мира. Однако трагедия "Ченчи" (The Cenci, 1819), написанная почти одновременно с "Прометеем" свидетельствует о том, что в "итальянский" период в творческом методе Шелли усиливается реалистическая тенденция. В посвящении "Ченчи" Ли Генту Шелли следующим образом определяет новые особенности этой пьесы: "Мои сочинения, опубликованные до сих пор, были главным образом лишь воплощением моих собственных представлений о прекрасном и справедливом... Драма, которую я предлагаю вам теперь, представляет печальную действительность. Я отказываюсь от самонадеянной позы наставника и довольствуюсь простым изображением того, что было - в красках, заимствованных мною из моего собственного сердца".

Эту мысль Шелли развивает и в предисловии к "Ченчи". "Я постарался, - пишет он, - изобразить характеры с возможной точностью, - такими, какими они, вероятно, были, попытался избежать ошибки, заставив их действовать согласно моим собственным представлениям о справедливом или несправедливом, истинном или ложном... При написании пьесы я с великим старанием избегал внесения в нее всего, что обычно называется чистой поэзией". Шелли заявляет здесь о своем отказе от дидактизма, от обнаженной тенденциозности и условной поэтической образности, сказавшихся особенно заметно в его ранней поэме "Королева Маб".

В предисловии к "Ченчи" Шелли сообщает, что во время своего путешествия по Италии он познакомился с выпиской из архивов Палаццо Ченчи в Риме, повествовавшей "об ужасах, окончившихся гибелью одного из самых знатных и богатых римских родов в период правления папы Климента VIII, в 1599 году". Шелли указывает, что история Ченчи привлекла его тем, что успела стать своего рода национальным преданием, передаваемым из уст в уста. "Находясь в итальянском обществе, - писал Шелли, - нельзя упомянуть об истории Ченчи без того, чтобы не вызвать глубокого захватывающего интереса; я заметил также, что сочувствие общества всегда было направлено к тому, чтобы расположить к романтической жалости... и пылкому оправданию страшного, но вынужденного поступка, совершенного той, прах которой двести лет тому назад смешался с землей... Этот национальный и всеобщий интерес, который данное повествование вызывало и продолжает вызывать в течение двух столетий... внушил мне мысль, что этот сюжет подходит для драмы".

написанная на подобную тему. Историческая по форме, трагедия Шелли была, вместе с тем, глубоко современной и актуальной для того периода. Знаменательно, что несколько позже Стендаль обратится к той же теме в одной из своих итальянских хроник.

Упорная и непримиримая вражда ко всякой семейной и политической тирании и обману, - так определяет сам Шелли в посвящении этой трагедии ее основную идею.

В лице Франческо Ченчи, главы одного из знатных итальянских родов, Шелли создает выразительный колоритный исторический тип - страшное порождение эпохи феодализма, пережитки которого были еще так сильны в современной Шелли Италии. Грабитель, развратник, садист Франческо Ченчи не ограничивается разбоем на больших дорогах, мрачными оргиями в темных притонах. Он подвергает систематическому истязанию свою семью - жену, сыновей и дочь. Отправив на тот свет свою первую жену, он издевается над второй, убивает сыновей, чтоб сократить расходы на содержание семьи. Воспылав страстью к своей единственной дочери Беатриче, он угрозами и пыткой домогается ее любви.

Несмотря на всю чудовищность этого образа, Шелли видит в нем лишь гипертрофированные и доведенные до крайнего уродства черты, порожденные всем общественным укладом того времени, когда в руках феодалов была сосредоточена вся сила власти.

Слава о злодеяниях старого Ченчи распространяется далеко за пределы Италии; каждый день приносит известия о новых преступлениях кровавого деспота. Но суд и церковь бездействуют, освящая насилие и произвол. За спиной Франческо Ченчи возвышается фигура папы Климента VIII, а за ним - Ватикан. Это их стараниями преуспевает Ченчи, это их молчание купил он ценою золота и угодий. Он и его преступления - золотое дно для папы. После тщетных попыток найти защиту у светских и духовных властей, отчаявшаяся Беатриче по уговору с мачехой и братом организует убийство изверга-отца. Папа подвергает юную девушку и всех ее близких самым мучительным пыткам и самой жестокой казни. "Старик, - пишет Шелли в предисловии к трагедии, - неоднократно покупал у папы за сумму в сто тысяч крон прощение своим уголовным преступлениям, для рассказа о которых нет слов, - так они чудовищны; поэтому смертная казнь для его жертв вряд ли может быть объяснена любовью к справедливости. Среди других побудительных мотивов к строгости было, вероятно, и то, что папа чувствовал, что, кто бы ни убил графа Ченчи, его казна лишалась верного и богатого источника доходов". В примечании к этим строкам Шелли пишет: "Папское правительство приняло чрезвычайные меры предосторожности против опубликования фактов, являющихся таким трагическим доказательством собственной его безнравственности и слабости; так что доступ к рукописи до самого недавнего времени был очень затруднен".

и мягкой девушки, которая становится суровой мстительницей. "Энергия и кротость", по словам поэта, "жили в ней, не уничтожая друг друга", "натура ее была простой и глубокой".

Беатриче приходит к выводу о необходимости насильственной расправы с отцом, убедившись, что поддержки и помощи ждать неоткуда. Тщетно звучат ее мольбы:

О принц Колонна, ты нам самый близкий
О кардинал, ты - папский камерарий,
И ты, Камилло, ты, судья верховный.

Кровавое мщение остается единственным и неизбежным средством борьбы с произволом, и в лице Франческо Ченчи Беатриче карает не только своего отца, но


Сединами отцовскими покрытый.

Ни пытки, ни смертный приговор не в состоянии сломить мужественной девушки, которая до последней минуты живет сознанием справедливости совершенного акта, не чувствуя ни сожаления, ни раскаяния, ни желания примириться с узаконенным порядком вещей.

Истории семейства Ченчи Шелли придал обобщенный социальный смысл, не лишая, однако, образы и события конкретно-исторического содержания и национального колорита. Характеры старика-отца, сыновей и дочери, кардинала, наемных убийц очень типичны для Италии того времени. Создавая эту трагедию, Шелли, по его собственному признанию, старался следовать по пути, проложенному Шекспиром, который и впредь останется для него главным авторитетом.

Но говорить о полном торжестве реализма в этом произведении нет оснований. Реалистическое звучание "Ченчи" ослабляется абстрактно-морализирующей тенденцией, которую Шелли не в состоянии преодолеть. Поэт часто взывает к совести тех, которые о ней никакого понятия не имеют. Анализ социально-исторических условий эпохи уступает нередко место отвлеченному этическому анализу страстей и переживаний героев, той "беспокойной и анатомизирующей казуистике", о которой говорит в предисловии к "Ченчи" сам Шелли.

Пьеса не была поставлена в ту пору. Ни итальянские, ни лондонские театры не приняли ее к постановке. Директор Ковент-Гарденского театра в Лондоне в ответ на предложение поставить трагедию Шелли заявил, что "Ковент-Гарденские подмостки не могут быть опозорены представлением пьесы с таким возмутительным содержанием, что мисс О'Нейль сочтет за оскорбление даже самое предложение играть в ней какую бы то ни было роль".