Михайлов А. Д. Французская литература в первой половине XVIII в. // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т.
Т. 5. — 1988. — С. 90—96.
Электронная публикация: ФЭБ
Адрес ресурса: http://feb-web.ru/feb/ivl/vl5/vl5-0903.htm
В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XVIII в.
В первые десятилетия XVIII столетия французская литература развивается в новой общественной и политической обстановке. На смену последнему пятнадцатилетию царствования Людовика XIV приходит период Регентства, период, когда французский феодализм еще яснее обнаруживает свою несостоятельность и обреченность. Как писал Пушкин об этом времени, «алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей».
Впрочем, кризисные черты в развитии французской культуры возникают уже в конце XVII в., после отмены правительством Людовика XIV Нантского эдикта (1685). Реакционный характер абсолютизма особенно явственно проявился в ходе так называемой «войны за испанское наследство» (1701—1714), вызвавшей дальнейшее обнищание народа и рост общественного недовольства, одной из кульминационных точек которого явилось так называемое «восстание камизаров» — бунт крестьянско-плебейской бедноты на юге Франции (1703—1704). Местные парламенты вели непрерывную борьбу с абсолютной королевской властью, что отразилось в многочисленных «записках», трактатах и памфлетах, оказавших немалое воздействие на формирование политических доктрин просветителей.
На изменение общественного сознания и подготовку просветительского движения, помимо внутренних причин, повлияли социальные процессы и сдвиги, а также политические теории в соседних странах, прежде всего в Англии, государственное устройство и передовая философская мысль которой вызывали пристальное внимание на континенте.
государства, его полемика с апологетами феодально-теократической концепции государства и взгляды на первобытное состояние человека как на состояние равенства и свободы. Эти идеи Локка были глубоко восприняты деятелями раннего французского Просвещения. Особенно плодотворно они были разработаны Монтескье в его трактате «О духе законов», а во второй половине века — Руссо в «Общественном договоре»; впрочем, обе эти замечательные книги не ограничивались развитием идей английского мыслителя. Несомненно воздействие политических взглядов Локка и на формирование мировоззрения молодого Вольтера. Не меньшее значение для раннего французского просветительства имел деизм Локка и его сенсуалистская теория познания. Под знаком деизма развивалась вся передовая французская философия XVIII в. Деизм Локка был воспринят во Франции не буквально; он был осложнен и углублен скептицизмом Пьера Бейля, чьи сочинения оказывали мощное воздействие на развитие общественных идей.
Следует, однако, подчеркнуть половинчатый характер деизма Локка и его французских последователей. Во-первых, он был типичным салонным философским мировоззрением: деизм откровенно признавался доступным лишь избранным вольнодумцам. Во-вторых, сосредоточив все внимание на критике конкретных церковных установлений и религиозных традиций, деизм тем самым предоставлял удобную возможность уйти от решения кардинальных гносеологических проблем и от крайних, революционных выводов. В этом была слабость деизма, но слабость, обусловленная историческими условиями. Деизм родился в обстановке политических компромиссов английской действительности конца XVII в., поэтому дух компромисса стал его определяющей чертой.
В своих философских исканиях прогрессивные французские мыслители и литераторы начала XVIII в. неизбежно наталкивались на религиозные вопросы. Критика христианства, стала их основной задачей. Даже те из них, кто не отрицал божественной сущности Вселенной (Вольтер), настаивали на внутренней свободе человека, который не нуждается ни в откровении, ни в какой-либо церкви для спасения. Свобода воли и свобода совести становились естественным выводом многих подпольных атеистических трактатов.
Одним из наиболее запретных и, отчасти в силу именно этого, одним из самых распространенных подпольных сочинений было знаменитое «Завещание» Жана Мелье, способствовавшее появлению коммунистических утопий XVIII в. Мелье не только наметил контуры будущего справедливого общества, но и дал наиболее радикальную для своего времени критику общества существующего, основанного на тирании и на предрассудках, в основе которых, как полагал мыслитель, лежит религия. Ее он подверг всесторонней уничтожающей критике. Идеи Мелье находили живой отклик в передовых кругах французского общества и способствовали формированию идеологии Просвещения. Поэтому не приходится удивляться, что количество списков «Завещания», ходивших по рукам, вряд ли поддается учету. Вольтер в 1730-е годы имел в своем распоряжении рукопись «Завещания» и использовал ее для критики библейских текстов. По собственному признанию философа, книга Мелье заставила его усомниться в истинности христианской религии. Антиклерикальные идеи Мелье увлекли также вольнодумцев из кружка графа де Буленвилье, которым не без основания приписывают антирелигиозный трактат «Взгляд на религию», созданный не ранее 1738 г. В этом трактате книга Мелье названа как один из его прямых источников. На рубеже 30—40-х годов Вольтер создает свое «Извлечение из «Завещания»» (издано в 1762 г.), где он подчеркивает и развивает антиклерикализм Мелье, но всячески затушевывает его социалистические идеи. Такое использование книги Мелье весьма показательно как раз для первого этапа французского Просвещения, ограничивающего свою критику кругом моральных проблем, в том числе церковной идеологии.
Из-под пера антиклерикалов вышли многочисленные описания всевозможных первобытных народов, чрезвычайно популярные в эту эпоху. Изучение человека в первобытном состоянии потому привлекало мыслителей начала века, что этот человек не знал христианства, не знал сословной розни и неравенства. Так закладывалась теория «естественного человека» и углублялось философское осмысление истории. В других исторических трудах большое внимание уделялось различным нехристианским религиям — конфуцианству, индуизму, исламу и т. п. (этот интерес к Востоку и созданным им духовным ценностям нашел отклик в литературе, прежде всего у Вольтера).
охранительным теориям сторонников абсолютизма формировались идеи «естественного права» и «естественной морали». В «естественном праве» ранние просветители видели некую вечную систему правовых норм, основывающуюся на рационалистическом понимании потребностей и задач буржуазного общества. Столь же вечной и рациональной представлялась просветителям и «естественная мораль».
Если становление просветительской идеологии в первые десятилетия XVIII в. было медленным и разобщенным, то в 30-е и 40-е годы движение делается более стремительным. Так, в 10-е годы можно назвать лишь «Рассуждение о свободомыслии» (1713) Колена, «Трактат о вечном мире» (1714) аббата де Сен-Пьера и «Размышление о политике римлян в области религии» (1716) Монтескье, не считая ранних пьес Вольтера; следующее же десятилетие открывается «Персидскими письмами» (1721) Монтескье, за которыми следуют его же «Размышления о всемирной монархии» (1727), книги Буленвилье и др. В 30-е годы Монтескье пишет свои знаменитые «Рассуждения о причинах величия и падения римлян», увеличивается число просветительских кружков и салонов, растет число подпольных изданий, множатся рукописи смелых трактатов. Одновременно усиливаются репрессии властей, все труднее становится получить «королевскую привилегию» на печатание книги; авторов, издателей, типографов по «декларации» 1728 г. бросают в тюрьмы и ссылают на галеры (в Венсенском замке или Бастилии побывали и Вольтер, и Дидро, и Кребийон-сын, и Мармонтель и многие другие).
Среди философско-политических сочинений, созданных во Франции в первой половине века, главное место, несомненно, принадлежит «Философским письмам» Вольтера. Важно, что они не были, исключением — напор новых идей, антифеодальные и антиклерикальные тенденции, получавшие все более широкое распространение в обществе, не могли не отразиться на литературе, с одной стороны, впитывавшей эти новые идеи, с другой — усиливавшей охранительные реакционные тенденции. На первых порах просветительские идеи в наиболее прямой, недвусмысленной форме воплощаются лишь в литературных произведениях, вышедших из-под пера вождей прогрессивного лагеря — прежде всего Монтескье и Вольтера; в первой половине века просветительская идеология, например, почти совсем не затронула романа, хотя и он отразил общее усиление интереса к социальным и моральным проблемам (Лесаж, Мариво, Прево), развернул критику дворянской культуры («Мемуары графа де Грамона» Антуана Гамильтона, книги Дюкло и Кребийона), коснулся проблем государственного устройства (Фенелон) и т. д.
Обострение общественных и идеологических противоречий отразилось прежде всего на классицизме, ведущем направлении предыдущей литературной эпохи. Кризис классической доктрины намечается уже в конце XVII столетия, проявившись в споре «древних» и «современных» и в романе Фенелона «Приключения Телемака», в котором были взяты под сомнение многие принципы абсолютизма, сформулирован положительный политический идеал (к нему будут обращаться якобинцы во главе с Робеспьером) и заложены традиции романа нового типа — романа философско-политического. Кризис классицистической доктрины в первой половине века вел не к падению классицизма, не к оттеснению его на литературную периферию, а, наоборот, к его обновлению, к приобретению им принципиально нового качества. Так, классицистическая трагедия не только не исчезает в XVIII в., но и становится в творчестве Вольтера и его последователей одним из самых политически острых и боевых литературных жанров. Это не значит, конечно, что во французской драматургии не было представителей эпигонского классицизма, ориентирующегося преимущественно на опыт прошлого и понимающего его достаточно узко. Одним из примечательных явлений такого рода было творчество влиятельного в свое время драматурга Проспера Кребийона-отца (1674—1762). В его трагедиях отсутствовал этический пафос лучших созданий классицизма XVII в. Герои Кребийона в своих поступках не руководствовались разумом, но находились во власти пожирающих их, гипертрофированных, взвинченных чувств и инстинктов — любви (причем любви почти всегда противоестественной: мотив инцеста присутствует в ряде пьес драматурга), ревности, мстительности и т. п. Бурные страсти героев, не подчиняющиеся контролю воли, делали мир трагедии Кребийона алогичным, мрачным, антигуманным. Человек оказывался игрушкой потусторонних сил. Поэтому всякая ответственность за свои поступки с человека снималась: аморальность оказывалась не неизбежным злом, а неотъемлемым и вполне законным общественным явлением. Творчество драматурга, такие его трагедии, как «Идоменей» (1703), «Атрей и Тиест» (1707), «Радамист и Зенобия» (1711), «Ксеркс» (1713), «Семирамида» (1717) и др., характеризуют вкусы определенных кругов дворянского общества.
Пессимизм и алогичность драматургии Кребийона сближают ее с литературой позднего барокко; изощренный эротизм, игра иносказаниями отражают проникновение в литературу стиля рококо.
не было целостным, сформировавшимся направлением со своими яркими характерными представителями и теоретиками; можно тем не менее с определенностью говорить о чертах стиля рококо, ясно обнаруживаемых в произведениях разных жанров, разных направлений. Стиль рококо теснейшим образом связан с салонами, игравшими такую значительную роль в культурной жизни эпохи. При этом салоны первой половины XVIII в. сильно отличались от прециозных кружков предыдущего столетия. Дело не только в том, что их стало значительно больше; они стали интимнее и внешне оппозиционнее по отношению к официальным вкусам. В этом они были наследниками дворянского либертинажа, подменившего борьбу с абсолютизмом воинствующим позерством и циничным распутством. Однако в жарких спорах, которые велись в салонах, часто затрагивались серьезные вопросы и по сути дела формировалась идеология просветительства. В литературе рококо, особенно в ее малых формах — галантных поэтических миниатюрах, постоянно звучали оппозиционные мотивы, вплоть до откровенно атеистических и антифеодальных, но эта оппозиционность и бунтарство не были глубокими и последовательными.
«Языком рококо», живым и острым, охотно пользовались и просветители: Монтескье (например, «Книдский храм», отчасти «Персидские письма»), Вольтер («Орлеанская девственница» и лирика малых форм), Дидро («Нескромные сокровища»). Таким образом, следует отличать писателей, которые использовали — чаще всего в сатирических, разоблачительных целях — привычные формы и темы литературы рококо, от тех, чье творчество ограничивалось этими формами и темами.
У истоков поэзии рококо стоят два поэта, чьи творческие принципы сложились еще в предшествующем столетии, Гийом-Амфри де Шолье (1639—1720) и Шарль-Огюст Лафар (1644—1712). Их стихи — это в основном небольшие дружеские послания, в меру иронические, в меру гривуазные, прославляющие сельское уединение, любовь и вино. Их пронизывает гедонизм, звучат призывы наслаждаться мгновениями бытия. Веселость, ироничность, шутливость были характерными приметами этой «поэзии мимолетностей». Для поэзии Шолье, Лафара и их последователей характерно пристрастие к пасторальным травестиям в духе «Отплытия на остров Киферу» Ватто. Вся жизнь представляется Шолье и Лафару как нескончаемое веселое «галантное празднество». Эта «вторичность» отражаемой действительности, изображение изображения чрезвычайно типичны для искусства и литературы рококо. Отсюда — обилие в последней галантного маскарада, изысканных иносказаний и перифраз, порой мало оправданных неологизмов. Через стихи поэтов рококо настойчиво проходит противопоставление чувств и разума, причем с явным принижением последнего. Но чувства, страсти у поэтов рококо носили такой же искусственный, вторичный характер, как и воспроизводимая ими действительность. Даже воспевание женских прелестей оставалось лишь галантным маскарадом, превращалось в литературный штамп.
Шолье и поэты его круга ориентировались в своих вкусах на французскую поэзию раннего Возрождения и на античность. Однако возрожденческие традиции воспринимались поэтами рококо поверхностно и односторонне; великое открытие мира и человека, совершившееся в литературе в эпоху Ренессанса, у Шолье и его друзей отсутствовало. У античных поэтов старательно отыскивали мотивы чувственной любви, наслаждений, приятного безделья; особенно популярны были Анакреонт, Тибулл, Овидий (как автор «Любовных элегий» и особенно «Науки любви»). Привлекал внимание также латинский поэт XVI в. Иоанн Секунд, чьи эротичные «Поцелуи» перелагал Дора. Таким образом, в античном и ренессансном наследии делали весьма односторонний отбор: брали лишь те произведения, которые были пронизаны гедонизмом и эротикой.
Задачи воспроизведения переживаний поверхностных, мимолетных, зыбких — любви на час, наслаждения не столько острого, сколько утонченного — требовали новой поэтики, новых жанров и форм, весьма отличных от литературы классицизма. Складываются принципы поэзии малых форм с ее излюбленными жанрами — мадригалом, эпиграммой, экспромтом. Они требовали лаконичности, изящества, виртуозной легкости. Эта отточенность, краткость, емкость — формообразующие признаки стиля рококо — были восприняты в той или иной мере, конечно, всеми писателями и поэтами первой половины века, особенно теми, кто был связан с дворянскими салонами и художниками. В том числе и будущими просветителями.
все больше появляется элементов вольномыслия, элементов антифеодальной и антиклерикальной сатиры. Так, в шутливой поэме Жана-Батиста Грессе (1709—1777) «Вер-Вер» высмеиваются порядки женского монастыря. Вольномыслием отмечены стихи Шарля-Пьера Колардо (1732—1776), Клода-Жозефа Дора (1734—1780) и др., но восприятие ими просветительской идеологии было не только поверхностным, но и невольным: вольнолюбие, антиклерикальность были модой. Вместе с усилением оппозиционности в стихах поэтов рококо увеличивается «пессимизм наизнанку»: призывы к наслаждению все более диктуются сознанием быстротечности жизни, эфемерности ее радостей, ощущением увядания дворянской салонной культуры.
Грациозно-шаловливый стиль рококо отразился и в прозе, особенно в малых ее формах — повести, новелле, сказке. Для этих произведений характерно иносказание, маскарад (но так поступали в своей прозе и Монтескье, и Вольтер, и Дидро). Многие произведения этого рода выдержаны в «восточном» духе. Обращение к Востоку не было случайным. Условно понятая восточная «нега», роскошь, ленивая чувственность находили живой отклик у писателей рококо. «Восток» становился еще одной разновидностью утопии, гигантской метафорой — страной вечного солнца и любви. Просветители также обращались к Востоку, но у них это было продиктовано всем комплексом их философских и политических взглядов, а не одними эротическими мотивами.
Изображение Востока в прозе рококо сочеталось с привнесением в повествование элементов чудесного, волшебного: феи и гномы соседствуют в «сказочках» рококо с султанами, евнухами и китайскими принцессами. Такая «сказка» противостояла многотомным, тяжеловесным галантно-авантюрным романам барокко, находившим в XVIII в. еще широкий читательский спрос. При всем бесконечном внешнем разнообразии повесть и сказка рококо довольно однообразны по существу. Все эти произведения, созданные такими несомненно талантливыми авторами, как Анн-Клод Кейлюс (1692—1765), Клод-Анри де Вуазенон (1708—1775), Станислав де Буффлер (1738—1815) и др., отмечены не только стилистическими приметами рококо — галантностью сюжета, грациозностью описаний и т. д., но и самим его «духом»: легким, поверхностным восприятием жизни, показным оптимизмом и не менее показной меланхоличностью.
В рамках рококо, но далеко выходя за его пределы и по сути дела являясь отрицанием породившей его идеологии и морали, развивалось творчество Шарля Дюкло (1704—1772) и Клода-Проспера Кребийона-сына (1707—1777), создавших яркие сатирические картины жизни дворянского общества, — правда, ограничившись изображением узкого мирка великосветских салонов. В лучших своих произведениях они примыкают к традиции Прево и Мариво (которые и в своей критике дворянской морали, и в анализе любовных переживаний героев прежде всего неизмеримо шире и универсальнее Дюкло и Кребийона).
Пустоту и паразитизм светской жизни особенно глубоко вскрывает во многих своих романах Кребийон-сын. Наиболее значительным его произведением стал роман «Заблуждения сердца и ума» (1736—1738). В предисловии к книге писатель раскрывал поставленную перед собой задачу — изобразить подлинную картину жизни общества. Картина эта, правда, заключена в весьма узкие рамки, но безжалостно сатирична: здесь светское общество, его предрассудки и его пороки увидены изнутри. В романе пять основных персонажей; каждый из них несет определенную идеологическую функцию. Юноша Мелькур только пассивно воспринимает окружающее, при этом он анализирует себя, подмечает в себе неожиданные движения души, учится управлять своими чувствами. Рядом с ним — граф де Версак, прообраз виконта де Вальмона из «Опасных связей». Версак, полностью постигнувший законы света, их глубоко презирает и всей душой приемлет; он даже детально разрабатывает стратегию и тактику светских успехов и охотно передает свой опыт Мелькуру.
этой паразитической и антигуманной морали оказывается в романе г-жа де Сенанж, жаждущая «сформировать», т. е. испортить, развратить молодого Мелькура. Для нее и Версака, так же как и для их приятельницы г-жи де Монжен, невыносим сам вид добропорядочности и благопристойности. Они соблазнители и соблазнительницы, ощущающие собственную испорченность и неполноценность и стремящиеся лишить добродетели всех окружающих.
Они прекрасно использовали стиль рококо, стиль непринужденной светской болтовни, остроумной и пикантной, пользовались иронией, маскарадом, восточным колоритом для придания своей сатире еще большей остроты, но также легкости и изящества.
Легковесному морализированию таких писателей, как Кребийон или Дюкло, противостоит творчество значительного писателя-моралиста Люка Клапье де Вовенарга (1715—1747), чьи «Размышления и максимы» (1746) так высоко ценились Вольтером. Множество мелких произведений Вовенарга — очерков, «диалогов», «размышлений», «максим», трактатов — было напечатано после смерти писателя. При всей незаконченности и дробности его творческого наследия оно представляет собой известное целое и позволяет судить о взглядах автора. Вовенарг хотел написать сочинение, в котором бы «доказывалось существование добродетели и порока, в котором бы истолковывались религия и мораль, в котором через познание человеческого разума были бы найдены истоки различных обычаев, нравов, кажущихся нам столь варварскими, мнений, столь нас поражающих». Хотя, таким образом, Вовенарг хотел дать универсальный ключ к пониманию законов развития человека и общества, его книга оказалась очень личной; в ней присутствует прежде всего опыт одного человека — Вовенарга. Для писателя понять других — это понять самого себя. Основная моральная посылка Вовенарга — это одиночество человека, одиночество не среди себе подобных, не перед лицом бога. Человек один для Вовенарга, ибо бога нет и некому руководить его помышлениями и поступками. Отсюда — огромная ответственность, ложащаяся на его плечи. Вовенарг основное внимание уделяет не разуму, а сердцу, т. е. чувствам и страстям, именно на них направлен его анализ и его моральный императив. Писатель с увлечением пишет о человеке, полностью раскрывающем свои возможности, «трудящемся во имя всеобщего счастья». Он прославляет смелость, риск, страстный порыв, любовь к жизни, он отвергает укоренившиеся предрассудки, расчетливость, посредственность и лицедейство.
В этом Вовенарг близок к Мариво и Прево, писателям, которые также были моралистами, но только по большей части не в жанре «максим», а в своих романах. Правда, оба издавали морально-дидактические и нравоописательные журналы (в этом их моделью были публикации Стила и Аддисона, широко известные на континенте).
Мариво выпускает журналы «Французский зритель» (1721—1724), «Неимущий философ» (1727), «Кабинет философа» (1734), Прево публикует с 1733 по 1740 г. журнал «За и против». Эти журналы, создаваемые одним человеком и заполненные бытовыми очерками, нравоучительными историями, моральными размышлениями, сатирическими картинками, а также критическими заметками, не только занимали важное место в творчестве их авторов, но своей последовательной критикой моральных устоев феодального общества, а также узости и ретроградности буржуазии способствовали расширению и углублению просветительского движения, хотя Мариво и Прево не разделяли многих идей просветительства.