Михайлов А. Д. Вольтер до 1749 г. // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т.
Т. 5. — 1988. — С. 106—112.
Электронная публикация: ФЭБ
Адрес ресурса: http://feb-web.ru/feb/ivl/vl5/vl5-1062.htm
Уже в первой половине XVIII столетия творчеству Вольтера принадлежит во французской литературе одно из первых мест. Подлинным же властителем дум всей просвещенной Европы писатель стал в середине и второй половине столетия, после появления своих самых значительных книг.
Выходец из среды зажиточных парижских буржуа, Франсуа-Мари Аруэ (1694—1778), прославившийся под псевдонимом Вольтер, стал олицетворением передовой философии и литературы своего времени не потому, что он был самый радикальный мыслитель. Напротив, воззрения писателя, отмеченные определенной умеренностью, по глубине и смелости явно уступали взглядам таких его современников, как Дидро или Руссо. Между тем прижизненная слава и непререкаемый авторитет Вольтера были закономерны и им бесспорно заслужены. Вся его жизнь, особенности его темперамента, система взглядов, основные черты таланта сделали его символом передовой мысли своего времени. На протяжении своей долгой и бурной жизни писатель, пожалуй, не оставил без внимания ни одного волновавшего общественные круги вопроса. К тому же его восприимчивость к чужим мыслям была поистине замечательной, и Вольтер, пуская в обращение собственные оригинальные мысли, одновременно синтезировал и популяризировал чужие, верно подмечая их потенциальные возможности. Он пропускал эти новые идеи через свое сознание, делал их своими и пересказывал ярко, доступно и остроумно; как метко сказал Пушкин, в вольтеровских произведениях «философия говорила общепонятным и шутливым языком». Если Вольтер и не был глубоко оригинальным мыслителем, то блистательным писательским талантом он обладал в полной мере. Философ, ученый, политик, историк, он был прежде всего писателем. Все творчество Вольтера выросло из слияния передовой идеологии и литературного мастерства. Однако не только восприимчивость и оперативность да писательский талант сделали Вольтера столь популярным. Важно было как то, какие идеи он пропагандировал, так и то, кому эту пропаганду он адресовал. Известно, что идеи Вольтера в той или иной мере устраивали многих — и третьесословных интеллигентов, и фрондирующих аристократов, и философствующих самодержцев. Писатель нередко противоречил сам себе. Такие знаменитые фразы, как «раздавить гадину» (т. е. католическую церковь) и «если бы бога не было, его следовало бы выдумать», в его устах симптоматичны. Ирония и скепсис Вольтера распространялись даже на передовые идеи, которые он сам разделял. Писатель зло издевался над церковью, обличал мракобесие, тиранию, религиозный фанатизм. Он высмеивал безосновательное тщеславие аристократов, но смеялся и над самодовольством мещан. В народовластие он не верил и его несомненно страшился. Революционным и реакционным крайностям он стремился противопоставить нечто третье — интерес к передовым научным идеям, независимость суждений, свободомыслие и антиклерикальность, остроумие до дерзости и некий аристократизм духа, который и привлекал к Вольтеру столь разных представителей тогдашнего общества. Его последователей называли «вольтерьянцами», и это была и бранная кличка, и весьма лестная аттестация. Через увлечение идеями Вольтера прошли многие его современники, почти все мыслители и писатели нескольких следующих поколений — и якобинцы, и Стендаль, и Байрон, и Пеллико, а в России — и Фонвизин, и Новиков, и Радищев, и все декабристы и современники Пушкина во главе с самим поэтом.
Вольтер вступил в литературу в бурные годы, последовавшие за смертью Людовика XIV (1715), когда долго таившееся недовольство выплеснулось наружу, когда получила широкое распространение поэзия не столько смелая, сколько озорная, нарочито эпатировавшая устоявшиеся вкусы и мнения. Вольтер и начал с подобного «легкого стихотворства» (недаром его первые поэтические опыты были одобрены такими мастерами этого жанра, как Шольё и Лафар), с едких сатирических стишков и салонных эпиграмм. За одну из них он в 1717 г. на одиннадцать месяцев был посажен в Бастилию.
Своими салонными стихами и эпиграммами Вольтер создавал своеобразные эпикурейски-веселые и скептически-едкие примечания к истории своей эпохи. Как лирику малых форм, ему, несомненно, принадлежит одно из первых мест в литературе того времени. Знаменательно мнение, которое высказал Гете в разговорах с Эккерманом о мелких стихотворениях Вольтера, обращенных к разным лицам: «Они, без сомнения, принадлежат к самым лучшим его вещам. В них нет ни строчки, которая не была бы полна остроумия, ясности, веселости и прелести». Вольтер в стихах «на случай» был не только жизнерадостным и изящным, но и философствующим и поучающим. Поэтому даже его любовные стихотворения (обращенные, например, к г-же Дю Шатле) продиктованы не столько сердцем, сколько разумом. Исподволь, как бы невзначай он касался в них серьезных тем. Это был его шутливый комментарий к занимавшим его философским, научным и политическим вопросам. Привычные формы галантной лирики рококо он наполнял просветительским содержанием. Показательно, что обращение Вольтера к жанрам классицистической лирики, к посланию и оде, обнаруживает существенные изменения, которые эти жанры претерпевали под его пером. Отметим их яркую гражданственность и демократизм. Иные из них превращались в маленькие философские поэмы. Так, в «Послании к Урании» («За и против», 1722) Вольтер впервые достаточно четко сформулировал основные положения своего деизма. Философские взгляды писателя, отмеченные рационалистическими и сенсуалистскими тенденциями, проявились в таких его небольших поэмах, как «Рассуждение в стихах о человеке» (1734), перекликающееся с «Опытом о человеке» А. Попа, «Светский человек» (1736), «Поэма о естественном законе» (1752) и др.
привлекшие к Вольтеру общее внимание, создавшие ему непримиримых врагов и искренних друзей. Это «Философские письма» (1734) и «Основы философии Ньютона» (1737). Обе явились результатами длительной поездки в Англию (1726—1728) и знакомства с английским общественным строем, наукой и культурой. Написанные легкой и живой прозой, эти книги пропагандировали передовую для того времени социальную систему и передовую философию. Вольтер подводил читателя к сопоставлению английских порядков с французскими и тем самым выносил последним обвинительный приговор.
Наибольший общественный резонанс имели «Философские письма», содержащие подробный обзор политического положения Англии начала века. В первых семи письмах Вольтер рассматривает распространенные в Англии религии и секты. Хотя он относится к ним отрицательно, но все же подчеркивает царящую на Британских островах веротерпимость, столь непохожую на насаждаемый во Франции религиозный фанатизм. Затем (письма 8—10) Вольтер анализирует государственный строй Англии, обеспечивающий личную свободу ее граждан, а также свободу частной инициативы в торговле и т. д. В следующих письмах (12—17) писатель излагает основы философии Бэкона, Локка и Ньютона, объявляя себя сторонником их материализма и детерминизма. Очень внимателен Вольтер к английской литературе (письма 18—24). Хотя писатель считает английскую драматургию, за редкими исключениями, грубой и безвкусной, он подчеркивает ту свободу и уважение, которыми пользуются литераторы и актеры в Англии, чему причиной — свобода совести и свобода слова. Признавая превосходство Англии, Вольтер тем самым набросал в «Философских письмах» реальную программу борьбы за искоренение пороков и язв французского общества. Эта программа не стала лишь личной программой писателя: несмотря на осуждение книги властями, она пользовалась очень большой популярностью, явившись важной вехой в развитии французского Просвещения.
Передовыми тенденциями отмечены и ранние исторические работы Вольтера, например «История Карла XII» (1731). Вольтер-историк противопоставил свой метод исследования методу Боссюэ, наиболее влиятельного исторического мыслителя предшествующего столетия. В противоположность Боссюэ, объяснявшего ход истории вмешательством провидения, Вольтер настойчиво проводил мысль, что история делается самими людьми. Это заставляло его внимательно относиться к фактам и опираться прежде всего на документы. Показательно его признание: «Когда имеешь дело с историей, ничем нельзя пренебрегать, и следует советоваться, если это возможно, и с королями, и с лакеями». Работая над книгой о Карле XII, Вольтер изучил обширную литературу, как научную, так и мемуарную. Вместе с тем он несколько преувеличивал элемент случайности в истории и понимал последнюю как отражение борьбы идей фанатизма и просвещения.
В своей первой значительной исторической работе Вольтер еще кое в чем следовал классицистским историографическим моделям. Это сказалось, в частности, в выдвижении на первый план героической исторической личности, в рассмотрении эпохи в ее свете. В 40-е годы Вольтер писал свой «Век Людовика XIV», и здесь он стремился показать прежде всего эпоху, а не просто рассказать о жизни великого монарха.
Первые исторические труды Вольтера обнаружили в нем передового мыслителя, для которого была важна идея мирового прогресса. Он хотел поставить опыт прошлого на службу современным задачам. Изучение истории приводило писателя к развенчанию деспотизма и религиозного фанатизма, с которыми Вольтер не уставал бороться всю жизнь.
С ранними историческими работами Вольтера перекликается и поэма «Генриада» (1728). В концепции автора Генрих IV — идеальный монарх, активный, деятельный, покровительствующий просвещению и ведущий борьбу с папским Римом. Классицистическая по форме, поэма Вольтера была пронизана раннепросветительскими идеями, в частности концепцией просвещенного абсолютизма.
Поэма была посвящена кульминационному пункту в жизни Генриха — его борьбе с католической Лигой, завершившейся избранием его королем. В напряженном повествовании нашлось место и для драматического рассказа о религиозных войнах и Варфоломеевской ночи (об этом рассказывает сам Генрих английской королеве Елизавете), и для сатирического обозрения католического Рима, и для батальных картин, и для очень зримого изображения охваченного голодом Парижа, и для галантно-лирических сцен, связанных с образом прекрасной Габриэль д’Эстре.
Несмотря на отдельные талантливые пассажи, сам замысел «Генриады» был обречен на неудачу. Возрождение давно уже мертвого жанра героической эпопеи (впрочем, в этом Вольтер был не одинок — опыты Клопштока, Хераскова и др.) неизбежно приводило писателя к натянутости стиля, к искусственности структуры. К. Маркс заметил по этому поводу: «Капиталистическое производство враждебно известным отраслям духовного производства, например искусству и поэзии. Не учитывая этого, можно прийти к иллюзии французов XVIII века, так хорошо высмеянной Лессингом. Так как в механике и т. д. мы ушли дальше древних, то почему бы нам не создать и свой эпос? И вот взамен «Илиады» появляется «Генриада»» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 26, ч. 1, с. 280).
Историческая проблематика легла в основу и другого произведения Вольтера, его знаменитой поэмы «Орлеанская девственница».
не подлинную суть событий, не сам подвиг Жанны д’Арк, а сплетенную вокруг этого подвига церковную легенду, богобоязненную и сусальную. Показательно, что поэт завершает свою книгу (над которой он работал все 30-е и 40-е годы и издал в 1755 г.) снятием осады с Орлеана: Вольтер прекрасно понимал, что шутливый тон и глумливый смех были бы неуместны в рассказе о трагическом финале жизненного пути героини. Развенчание религиозных суеверий, фанатизма, мракобесия было основной задачей поэмы. Поэтому на ее страницах так много отрицательных образов, так или иначе связанных с католицизмом. Это и церковнослужители — от простых сельских кюре до королевских духовников и епископов, и герои церковных легенд — святой Денис, патрон Франции, святой Георгий, архангел Гавриил и т. д. Основной прием их разоблачения — снижающий: вот сластолюбивый монах Грибурдон, мечтающий совратить Жанну и дерущийся из-за нее с деревенским конюхом, вот духовник английского рыцаря, волочащийся за прекрасными дамами, вот миланский епископ, обрекающий на страшную казнь свою племянницу Доротею, не удовлетворившую его вожделений. Таковы и небожители, яростно дерущиеся или же состязающиеся в сочинении хвалебных од. Нарочито снижен, огрублен (по сравнению с церковной легендой) и образ самой Жанны. У Вольтера она служит при конюшне на постоялом дворе. Она крепко стоит на земле, она плотна телом, сильна, решительна и прямолинейна. Таким образом, в этом образе Вольтер развенчивает не исторический прототип, а его церковное переосмысление. Как заметил писатель много позже (в «Опыте о нравах»), «пусть из Жанны не делают ясновидящей, а признают в ней лишь слабоумную девушку, одержимую манией пророчества; она — деревенская героиня, которую заставили играть большую роль; она — мужественная девушка, которую инквизиторы и ученые в своей трусливой жестокости возвели на костер».
Как видим, приемы снижения и пародирования ставят поэму Вольтера в русло ренессансных традиций. Для него особенно важен опыт Ариосто, автора поэмы «Неистовый Орландо», и Рабле, который явился для Вольтера олицетворением всей специфической сатирической линии французской литературы. В духе ренессансных комических эпопей повествование Вольтера льется свободно и прихотливо, сюжетные линии сменяют друг друга, переплетаются, разбегаются в разные стороны. Патетические сцены (впрочем, подаваемые обычно с лукавой иронией) сменяются нарочито сниженными описаниями или галантными любовными картинами. В ткань поэмы постоянно вторгается автор; он подсмеивается над переживаниями героев, рассказывает немного о себе, колеблется, не решаясь поведать о слишком откровенной альковной сцене. Автор — человек эпохи Просвещения, поэтому эта поэма о прошлом, рассказанная на языке возрожденческих эпопей, остается памятником своего времени.
Героиня Вольтера бесконечно далека от бесплотности и аскетизма, коими наделяли ее сторонники церковной легенды (в том числе поэт XVII в. Жан Шаплен, которого Вольтер особенно зло пародировал). Вольтеровская Жанна не чурается любовных утех, лишь данный ею обет заставляет девушку откладывать их, чтобы потом вознаградить рыцаря Дюнуа за доблесть и верность. Героиня постоянно подвергается настойчивым ухаживаниям и домогательствам, противостоять которым ей порой удается с великим трудом (как, например, «нежной дерзости» ее осла). «Орлеанская девственница» — во многом эротическая поэма. Если Жанне удается сохранить целомудрие, то от падения к падению идут другие героини книги — обольстительная кокетка Агнеса Сорель (в этом образе содержался намек на любовницу Людовика XV г-жу де Помпадур), прелестная Доротея и т. д. Но эротика Вольтера легка и иронична, она соответствует вкусам того круга светских либертенов, с которыми в молодости был связан писатель. Эротика поэмы отвечает задачам не только развенчания церковной легенды, аскетичной и ханжеской, но и проповеди жизнерадостного свободомыслия, того гедонистического и сенсуалистского отношения к жизни, которое отличает многих мыслителей и писателей Просвещения.
Литература эпохи классицизма знала, конечно, веселую эротику и лукавый смех (таков, например, «Налой» Буало). У Вольтера, однако, сделан в этом шутливом жанре новый шаг вперед: у него ирония и пародия, жизнерадостная проповедь чувственных наслаждений, вообще рассказ о происшествиях комичных и нелепых служит важным идейным и художественным задачам. Оставаясь «катехизисом остроумия» (Пушкин), возможно именно благодаря этому, вольтеровская поэма в тоне легкой, не всегда пристойной болтовни ниспровергает сам дух католицизма и внушенной им литературы, проводит продуманную критику библейских текстов, вскрывает противоречия и нелепости церковного учения.
отличие «Орлеанской девственницы» — это ее просветительская направленность.
героическим началом в человеке.
Да! Чистое чернится но впервые,
И доблесть в прах затоптана стократ.
Прекрасным и возвышенным горят, —
писал Шиллер в стихотворении «Орлеанская дева» (1801) уже после создания им одноименной драмы, которая всем своим содержанием полемически противостояла поэме Вольтера.
— Корнеля и Расина. Театр был, наверное, самой стойкой и самой сильной страстью Вольтера. С театром связаны и его первые литературные успехи. Писатель был официально признан именно как драматург.
Вольтер стал создателем просветительского классицизма во французской драматургии, отличного от классицизма XVII столетия. Эти отличия обнаруживаются уже в первой трагедии Вольтера — «Эдип» (1718). Написанная на традиционный сюжет, она вводила в театр новую, просветительскую проблематику, прежде всего настойчиво проводимое писателем через все пьесы осуждение произвола деспотической власти и религиозного фанатизма. В «Эдипе» Вольтер развенчивал образ монарха, который оказывался отнюдь не справедливым, способным на ошибки и не чуждым жестокости.
Подчеркивал писатель и зависимость героя от суеверий, насаждаемых жрецами; этим он разоблачал клерикализм. Пьеса Вольтера тем самым приобретала гражданственное звучание. Дальнейший шаг в деле создания жанра политической трагедии Вольтер сделал в двух трагедиях из римской истории, созданных после посещения писателем Англии и знакомства с драматургией Шекспира. Это«Брут» (1730) и «Смерть Цезаря» (1731). Здесь писатель обращается к двум кульминационным моментам древнеримской истории — падению царской власти и возникновению республики (в первой пьесе), становлению императорского строя (во второй). Центральные персонажи обеих трагедий оказываются перед выбором между чувством и долгом. Чувства эти разные, но долг один — верность интересам родины, верность республиканским идеалам. Следуя этим побуждениям, Брут из первой трагедии осуждает на смерть своего сына Тита, полюбившего дочь изгнанного из Рима Тарквиния. В этой пьесе верным интересам республики оказывается отец, а сын предает их. Иначе во второй трагедии. Вольтер подхватывает давно опровергнутую легенду и делает Брута незаконным сыном Цезаря. Защитником республиканских идеалов становится, таким образом, сын, решающийся на убийство отца, угрожающего республиканскому строю. Но Вольтер не делает Цезаря отталкивающим узурпатором, его герой верит в спасительность своей миссии, ибо Рим погряз в раздорах и идет к гибели.
«Заире» (1732), одной из самых прославленных трагедий Вольтера, эта тема получает новое решение. Здесь проблема власти связывается с проблемой терпимости и осуждением религиозного фанатизма. Вслед за расиновским «Баязетом» (откуда заимствовано и имя героини) Вольтер переносит действие на Восток и рисует обычаи, верования, нравы, отличные от христианского Запада. Темой трагедии является столкновение разных идеологий и их воздействие на людей. Носителем восточной, мусульманской морали выступает в «Заире» Оросман.
Носителем, но не олицетворением, не символом. Оросман свято чтит закон ислама, но он добр, доверчив и поэтому готов отступать от слепого следования суровым предписаниям этого закона. Так, он отпускает пленного христианского рыцаря за выкупом на родину, он дает свободу не десяти (как было условлено), а ста пленникам, он, возможно, в конце концов согласился бы даже на разлуку со страстно любимой им Заирой. Тем самым Оросман оказывается более человечным и более терпимым в религиозных вопросах, чем его христианские антагонисты — старик Лузиньян, более молодые Нерестан и Шатийон. Вольтер разоблачает их фанатизм, который они, впрочем, оправдывают верностью религии предков, верностью родине. Но у фанатизма, с точки зрения Вольтера, не может быть оправдания, он всегда бесчеловечен. Писатель противопоставляет фанатизму христиан (да и мусульман — Корасмен, придворный Оросмана, достаточно фанатичен) «сердечный здравый смысл» Заиры, для которой ее влечение не менее сильно и властно, чем доводы разума и верность обычаям предков. Трагедия Заиры, мягкой, любящей, нежной, — это ее неуверенность и душевная смятенность. Чудом обретенные отец и брат пробуждают в ней веру и любовь к родине, и это становится неодолимым препятствием ее чувству. Заира побеждает в себе одержимость, которая не просветляет ее душу, а надевает на нее тяжелые оковы. Но эта трудная победа оказывается напрасной: враждебные героине силы фанатизма, орудиями которого становятся представители обеих столкнувшихся религий, приводят ее к гибели. Вольтер усиливает трагизм развязки тем, что погибает Заира от руки любимого ею Оросмана. Механизм этой развязки, бесспорно, подсказан Вольтеру шекспировским «Отелло»: фанатик Корасмен вливает яд сомнения в душу Оросмана. Как и герой Шекспира, Оросман доверчив, он с одинаковой легкостью верит и в любовь Заиры, и в ее неверность. Он импульсивен, страстен и плохо руководствуется доводами разума. В этом он — «естественный» человек, более естественный, чем персонажи-христиане.
«Заира» стала определенным этапом в развитии классицистической драматургии. Отход от старых принципов здесь очевиден. Вольтер не побоялся представить на сцене и убийство Заиры, и самоубийство Оросмана. Его наперсники, Корасмен и Фатима, стали более активными, они вмешиваются в интригу, предпринимают решительные действия. Хотя вольтеровский Восток и вольтеровский XIII век (время Людовика Святого) условны, у писателя уже определенно намечаются стремления к исторической и этнографической достоверности. Еще важнее было введение в пьесу острой философской и политической проблематики — вопрос о веротерпимости и о деспотизме. С этим было связано и изменение тона пьесы: высокая патетика сменилась интимными интонациями — ведь волновавшие героев проблемы носили глубоко личный характер, они не затрагивали государственных интересов, они касались лишь вопросов совести. Нельзя не заметить в «Заире» и элементов чувствительности. Этим окрашена, например, сцена узнавания Лузиньяном своих детей. Вся партия героини проникнута мягким лиризмом; Заира — исключительно человечный образ, в нем нет героического начала, это слабая женщина, охваченная смятением чувств.
Кто ж я — француженка ль? исламу ль предана?
Любить иль веровать? Но клятву принесла я!
.......................
Я так тебя люблю! И это — смертный грех!
«Заире» две веры, две морали, Вольтер не делал выбора в пользу одной из них. Иначе решает этот вопрос писатель в следующей трагедии, в «Альзире, или Американцах» (1736). Здесь приходят в соприкосновение верования и обычаи коренных жителей Перу, индейцев, и завоевателей-испанцев. Для Вольтера очевидна большая гуманность и справедливость бесхитростной и наивной морали индейцев. Жестокий завоеватель Гусман погибает от руки вождя повстанцев Замора и перед смертью прощает своего убийцу. Замор мстит Гусману не за то, что тот отобрал у него невесту Альзиру, а за те обиды и притеснения, которым изо дня в день подвергаются индейцы. Справедливость этого возмездия за причиненное целому народу зло понимает и отец Гусмана, Альварес, и Альзира, и сам Гусман. В трагедии, таким образом, побеждает справедливость, в известной мере побеждает подлинное христианство, далеко отстоящее от каждодневной практики завоевателей-христиан.
В трагедии «Фанатизм, или Пророк Магомет» (1740) столкновение разных религий и разных общественных укладов не было для Вольтера главным. Действие в пьесе развертывается в одной среде, но расколовшейся на два враждебных лагеря. Историческая фигура Магомета и события из истории ислама в данном случае условны. Писатель воспользовался обстоятельствами захвата Магометом Мекки и нанизал на этот исторический стержень вымышленные события своей трагедии.
В «Магомете» анализу и осуждению подвергается не философская или моральная основа мусульманства, не какая-либо религия вообще, а слепое следование ее предписаниям и ее использование в корыстных личных целях. Такой тонкий ценитель, как граф Честерфилд, между тем ошибался, когда писал Кребийону-сыну: «Я понял, что в образе Магомета он (т. е. Вольтер. — А. М.) имеет в виду Иисуса Христа». Вольтер осуждает любой фанатизм, религиозный или политический, любую демагогию и любое стремление к деспотической власти. Механизм подобного захвата власти, опирающийся на демагогическую проповедь «истинной» религии, вскрыт в пьесе глубоко и всесторонне. Магомет играет на чувствах масс, недовольных прежними властителями. Кроме того, массам не может не нравиться, что новый пророк по происхождению не принадлежит к верхам. Освобождая народ от ложных богов, Магомет надевает на него новые оковы, еще более тяжелые, чем прежние. Но он убеждает своих сторонников, что новые цепи необходимы. Проповедь Магомета адресована прежде всего людям неразмышляющим, охваченным слепой верой; те же, кто стремится выработать собственное мнение, — лишь помеха на его пути («тех смертных от себя велел я отдалить,/ Что сами пробуют взирать, вещать, судить». Здесь и далее перевод В. Луговского и А. Голембы). Религия и мораль, которые проповедует герой трагедии, антигуманны («Сильна религия, что истребляет жалость...») и основаны на страхе («Пусть бога чтит народ, и главное боится!»). Магомет использует людские слабости и ошибочные суждения, столь типичные для простого народа. Не останавливается Магомет и перед обманом, разыгрывая эффектнейшие сцены, как, например, в финале пьесы, когда предусмотрительно отравленный Сеид не находит сил нанести удар Магомету и падает бездыханный у его ног. В достижении власти все средства оказываются хороши — обман, ложные клятвы, временный союз с прежними врагами и, конечно, целая серия политических убийств, продуманных и жестоких. Во-первых, Магомет старательно убирает свидетелей; во-вторых, он творит зло чужими руками. Есть в нем и утонченная жестокость, не оправдываемая соображениями «необходимости и выгоды». Так, решая устранить мешающего ему шейха Зопира, он посылает на убийство именно детей последнего, что усугубляет трагизм ситуации.
«Я изображаю Магомета фанатика, насильника, обманщика, позор человеческого рода...»). Но он личность незаурядная, личность сильная, прекрасно разбирающаяся в настроениях масс и умеющая их направлять. Он презирает массы, противопоставляет им свою мнимую боговдохновенность и, естественно, стремится к насаждению собственного культа.
Его окружение столь же преступно и беспринципно, как и сам Магомет; Омар и другие, как это свойственно сатрапам, еще более жестоки, чем их глава. Их преданность — это своеобразная круговая порука, кроме того, они прекрасно знают, что в случае измены Магомет безжалостно и жестоко рассчитается с ними.
«Альзире» зло не казалось Вольтеру неодолимым, и справедливость в какой-то мере торжествовала, то здесь, в «Магомете», финал безысходен. Положительные герои, Сеид и Пальмира, гибнут, ибо они на какое-то время дали себя увлечь религиозному фанатизму. По-своему характер Сеида прямолинеен и прост; его резкий поворот, заставивший перейти от слепого повиновения Магомету к бунту против него, не сопровождается глубокими внутренними переживаниями. Пальмира — образ более лирический, хрупкий. С ней связана тема попранной неоправданной жестокостью и преступлением любви, тема горького и слишком позднего прозрения и бессилия исправить совершенное зло.
«Магомет» стал вершиной вольтеровского просветительского классицизма. В пьесе нельзя не заметить сосредоточенности действия вокруг основной темы (линия кровосмесительной любви Пальмиры и Сеида лишь подчеркивает отрицательные черты деспотизма). При этом пьеса очень динамична, для нее типичны стремительные диалоги, быстрая смена напряженных сцен. Занимала Вольтера и проблема зрелищности и живописности. Вводит он и прием изображения двух параллельных сцен, когда в глубине сценической площадки действует одна группа персонажей, а на просцениуме — другая. Разные эпизоды трагедии окрашены разной тональностью; отметим в этой связи трагически сентиментальную сцену, в которой смертельно раненный Зопир узнает в своих убийцах родных детей.
«Магомета» (которая смогла быть осуществлена лишь благодаря заступничеству «либерального» папы Бенедикта XIV) утвердился на сцене жанр философской трагедии, который получил свое дальнейшее развитие в поздних пьесах писателя, созданных уже на новом этапе его творческой эволюции, принадлежащем новому периоду в развитии французского Просвещения в целом.