Тураев С. В. Гердер и движение «Бури и натиска» // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т.
Т. 5. — 1988. — С. 213—222.
Электронная публикация: ФЭБ
Адрес ресурса: http://feb-web.ru/feb/ivl/vl5/vl5-2132.htm
И ДВИЖЕНИЕ «БУРИ И НАТИСКА»
Начало 70-х годов — важный рубеж в развитии немецкой литературы Просвещения. В германских государствах, в том числе и самых крупных — Пруссии и Австрии, этот период не отмечен какими-либо значительными событиями. Однако всем предшествующим развитием общественной мысли в стране (и в особенности деятельностью Лессинга) молодое поколение литераторов 70-х годов было подготовлено к тому, чтобы острее и энергичнее поставить наболевшие вопросы современности.
Для Германии первой половины XVIII в. было характерно распространение просветительства в его робких формах, когда понятие разума низводилось до плоской рассудочности. Показательно, что идеи немецкого философа начала XVIII в. Хр. Вольфа продолжали распространяться и во времена Лессинга. Более того, ученики и последователи Вольфа — Мозес Мендельсон (1729—1786) и Фридрих Николаи (1733—1811) — долгие годы сотрудничали с Лессингом, искренне убежденные в том, что они делают общее дело, борясь против невежества и суеверий, и весьма далекие от понимания всей глубины философских позиций Лессинга. А когда после смерти Лессинга стало известно, что в разговоре с Якоби он заявил о поддержке материалистических принципов Спинозы, Мендельсон пытался опровергнуть это свидетельство, не допуская такой философской дерзости со стороны человека, которого он считал своим единомышленником.
— Мендельсоном — Николаи. Но сама реакция против рационализма, начавшаяся еще в первой половине века и активно проявившаяся в 60-х годах в Германии, первоначально носила религиозный характер и приняла форму пиетизма, своеобразной «религии сердца», получившей широкое распространение в немецком обществе и захватившей также литературу. Примером может служить Клопшток с его «Мессиадой», этой «сентиментальной Библией XVIII столетия», по выражению одного историка литературы.
Западное литературоведение на этом основании объединяет религиозные и литературные явления эпохи в общем понятии «философии чувства и веры». В этом направлении действительно развивалась деятельность ряда крупных немецких мыслителей. Так, колоритной фигурой среди немецких мыслителей конца 50-х — 60-х годов был Иоганн Георг Гаман (1730—1788), который с позиций религиозного откровения особенно непримиримо критиковал рационализм ранних просветителей. Однако черты мистики и религиозного пиетизма в его высказываниях сочетались с демократическими тенденциями, с диалектическими прозрениями в области эстетики. Многие существенные моменты в учении Гердера (отношение к народному творчеству, Шекспиру, Гомеру) были подсказаны Гаманом.
Вместе с тем было бы односторонне связывать литературное движение в Германии и перелом, происшедший в начале 70-х годов, только с «философией чувства и веры», с победой иррационализма над рационализмом. Преувеличение этого аспекта в западной науке нередко имеет тенденциозный характер, так же как и стремление рассматривать движение «Бури и натиска» за пределами Просвещения.
Между тем «Буря и натиск» представляет собой одно из важнейших выражений просветительской идеологии на немецкой почве. «Просвещение не только не заканчивается с выступлением писателей «Бури и натиска», но и вступает в новую, динамическую стадию, на которой отнюдь не изменяются и тем более не отменяются основные цели просветителей» (Вернер Краус).
Если до сих пор немецкая литература Просвещения отставала от английской и французской, то движение «Бури и натиска» означает в развитии немецкой идеологии и литературы такой качественный скачок, которым в значительной мере преодолевается это отставание. Такой сдвиг стал возможным именно потому, что писатели «Бури и натиска» не просто отрицали эстетику предшествовавшего этапа немецкой литературы, но успешно осваивали завоевания, достигнутые передовой европейской мыслью и литературой к началу последней трети XVIII в.
«Бури и натиска» с литературой европейского сентиментализма. Эта связь носит типологический характер — в разных странах протекают сходные процессы переосмысления ранних форм просветительского движения. Вместе с тем сентиментализм Англии и Франции, возникший раньше, а также некоторые явления предромантизма в английской литературе существенно воздействуют на немецкую идеологию и литературу.
Особенно большое влияние на литературу в 70—80-х годах оказывал Ж. -Ж. Руссо. Из всего сложного комплекса идей великого французского просветителя наименьший отклик имело политическое учение — немецкое общественное мнение (если о нем вообще можно говорить) было недостаточно подготовлено к восприятию «Общественного договора» или трактата «О происхождении неравенства». Но зато мощное воздействие оказал Руссо-писатель, Руссо — автор «Новой Элоизы», Руссо — основоположник сентиментализма и певец природы. Значительно также влияние «Рассуждения о науках и искусствах», содержавшейся в нем критики цивилизации, оторванной от народа. Многие штюрмеры были глубоко захвачены идеей естественного человека, мечтой о патриархальном состоянии. Под знаком Руссо развивались почти все самые выдающиеся писатели «Бури и натиска» — Гердер, Гете, Шиллер, Гейнзе, Клингер.
Большое влияние на штюрмеров имели также английские и французские теоретики, выступавшие против нормативной эстетики, особенно Э. Юнг и С. Мерсье.
Вместе с тем, продолжая и развивая философскую проблематику и эстетику Просвещения, штюрмеры внесли свой оригинальный вклад в европейскую литературу, обнаружив самостоятельность мышления и художественного ви́дения мира.
У истоков движения «Бури и натиска» возвышается фигура Иоганна Готфрида Гердера (1744—1803).
многих назревших вопросов определили его роль как духовного отца штюрмеров, наставника молодого Гете, одного из выдающихся в XVIII в. мыслителей, теоретика и историка культуры.
Первые выступления Гердера в конце 60-х годов еще связаны с комплексом идей Лессинга. Но вскоре Гердер формулирует новые принципы — философские, историко-культурные, эстетические, лингвистические.
Программным документом движения «Бури и натиска» стал небольшой сборник «О немецком характере и искусстве» (1773), куда наряду со статьей Гете «О немецком зодчестве» были включены две работы Гердера: «Извлечения из переписки об Оссиане и о песнях древних народов» и «Шекспир». В центре внимания авторов — вопросы истории культуры, осмысление прошлого вообще и, как подчеркнуто в заглавии, национального своеобразия немецкой культуры.
Гердера интересуют генеральные проблемы философии культуры. Таким образом, уже самим профилем научных интересов он отличается от предшествовавших ему немецких философов и эстетиков. Преодолевая ограниченность метафизического подхода к явлениям культуры, Гердер стремится осмыслить каждое из них на конкретной почве, т. е. понять его национальный характер и определить особенности времени, эпохи, стадии развития. Этот историзм, даже при некоторой его наивности и нечеткости, был гениальным открытием Гердера.
Правда, на протяжении XVIII в. уже высказывались отдельные догадки, намечались подходы к историческому истолкованию явлений культуры. Так, Дж. Вико в книге «Основания новой науки об общей природе наций» (1725) обозначил главные этапы развития человечества от мифологических времен до XVIII в. Но идеи Вико не приобрели популярности в XVIII в. и привлекли внимание лишь немногих мыслителей, в том числе Монтескье, у которого также можно найти отдельные мысли об изменчивости мира в зависимости от обстоятельств времени, например, в книге «Причины величия и падения римлян». Наиболее ярко проявились элементы историзма в английской литературе 50—60-х годов XVIII в., когда возник интерес к прошлому страны. Примером может служить новое отношение к средневековой культуре, в частности к готике, в которой ранние просветители видели лишь памятники варварства. Так, Р. Херд в «Письмах о рыцарском и романтическом» (1762) уже предвосхищает аргументацию Гердера и Гете, когда говорит: «Если судить о готической архитектуре по греческим законам, то в ней можно найти только искажения, но если изучать готику по ее собственным законам, то результат получится совершенно иной». На Херда ссылается Гердер в статье «О сходстве средневековой английской и немецкой поэзии». Концепция исторического развития у Гердера развивалась и углублялась. Если в 70-е годы он был близок Руссо и критически оценивал просветительскую идею прогресса, то в 80-е годы он много внимания уделяет именно разработке теории поступательного развития человечества.
«Трактат о происхождении языка» (1772) содержит ряд глубоких мыслей о единстве процесса формирования человека и становления языка. По его словам, «создание языка является для человека столь же естественным, как и то, что он вообще является человеком». «Человек вошел в мир. Какой океан обрушился на него сразу своими бурными волнами!» — восклицает Гердер и утверждает, что именно в ходе познания этого мира, осмысляя свои ощущения и овладевая умением пользоваться этими ощущениями, человек создавал язык поэзии, который, по его мнению, предшествовал языку рассудка, языку прозы. Современный язык, считает Гердер, утратил непосредственность восприятия. Поэтому Гердер призывает современных поэтов, преодолевая рационализм, искать путь эмоционального обогащения языка.
С первых лет самостоятельной теоретической деятельности Гердер стремится к широте охвата явлений мировой культуры. Его не удовлетворяет ни одностороннее преклонение перед античностью, ни какой-либо приоритет христианского вероучения. Он часто прибегает к понятию бога, но далек от канонического его истолкования. Понятие бога сливается с понятием природы, причем особенно настойчиво подчеркивается всеобъемлемость, всеобщая терпимость, бесконечное богатство проявлений воли божьей, «... каждый характер, каждый особый склад мышления образует черты этого духа — целое можно было бы назвать тем исполинским божеством, которому Спиноза дал имя «Пан! Вселенная!» — пишет Гердер, сопоставляя драматургию Софокла и Шекспира (статья «Шекспир»).
Именно у Гердера (раньше чем у Гете) начинает складываться понятие мировой культуры, в том числе мировой литературы. Он стремится расширить привычные границы культурных взаимовлияний, преодолеть европоцентризм. В дневнике путешествия 1769 г. он говорит о двух потоках, формировавших европейскую цивилизацию: первый — с Востока, через Грецию, и второй — с Севера. И тут же восклицает: «И кто знает, не появится ли третий поток из Америки, а под конец еще один от мыса Доброй Надежды из стран, расположенных за ним!» Речь идет не только о многообразии культур, но и об их взаимодействии.
Опыт исторического подхода у Гердера тесно связан с другим его важным открытием — понятием народности. Вопрос о народности у Гердера разрабатывается в нескольких аспектах. Прежде всего эпохальным по значению было обращение к сокровищам устного народного творчества. Ранние просветители (в том числе и Лессинг) не смогли оценить значение фольклора, ибо не видели в нем отражения просветительского разума, считали произведения устного творчества слишком наивными и примитивными, не придавали им никакого воспитательного значения. Традиция Просвещения в этом вопросе была так устойчива, что Гердер не сразу решился опубликовать сборник народных песен, а после первой публикации подвергся резким нападкам немецкой просветительской критики, в частности Николаи.
Подбор образцов народных песен у Гердера богат и разнообразен. Он группирует в отдельные циклы песни с Дальнего Севера и песни южных народов — гренландские, лапландские, сицилийские, старофранцузские. Интересны образцы песен народов Прибалтики. Примечательны интерес и внимание, проявленные Гердером к фольклору славянских народов.
— Гердер демонстрирует многообразие их содержания, поэтическое свидетельство богатства народной культуры. Отдельные песни удостаивались похвалы и раньше (например, Лессингу понравились некоторые песни из Прибалтики). Но Гердер собирает не раритеты, а примеры различных видов народной культуры. Он противопоставляет современной книжной кабинетной литературе поэзию, возникшую на почве естественного мироощущения людей, близко стоящих к природе.
Отчетливо звучит руссоистский мотив осуждения современной цивилизации, извратившей естественные чувства людей: «... все стало фальшивым, ничтожным, искусственным... Поэзия, которая искони была самой стремительной и уверенной дочерью человеческой души, стала шататься, хромать и спотыкаться, стихи превратились в гимназические упражнения».
Таким образом, речь идет уже не только об устном народном творчестве. Вопрос ставится шире — о народных корнях поэзии в целом, о ее национальном характере, ибо настоящая поэзия выражает национальные чаяния. Народна эпическая поэзия Гомера, но народен и Шекспир. Поэтому, по мнению Гердера, бесплодны усилия тех, кто пытается оценивать Шекспира, исходя из правил и опыта древних. «Наш первый и последний вопрос будет: «Какова почва? Из чего она возникла? Что на ней посеяно? Что на ней может родиться?» И, говоря о Шекспире, он отвечает на эти вопросы: «История, традиция, нравы, религия, дух времени, народа, чувства, язык — как все это далеко от Греции!.. Перед Шекспиром, вокруг него были отечественные обычаи, деяния, склонности, исторические традиции».
Настойчивое утверждение национальных корней имело не только теоретическое значение. Гердер продолжал усилия Лессинга в борьбе за создание немецкой национальной литературы. Так, в статьях сборника «О немецком характере и искусстве» образцами объявлялись Шекспир и Оссиан. Но Гердер не призывал подражать англичанам, он советовал учиться у них, следовать, в частности, примеру Перси и срочно заняться собиранием и изучением народных песен: «Последние остатки живого народного образа мыслей все стремительнее катятся в бездну забвения! Свет так называемой культуры, подобно раковой опухоли, разъедает все вокруг себя!» В предисловии к сборнику народных песен (1779) Гердер напоминает об эпохе Реформации XVI в., когда «песнями сражались не хуже, чем Писанием, особенно если они затрагивали князей и общественные дела». Боевой обличительный смысл народных песен подчеркнут и в поэтическом посвящении Гердера к последнему изданию «Народных песен».
Отстаивая мысль о самобытности каждой национальной литературы, Гердер заранее отвергает любые попытки провозгласить исключительные права какой-либо нации. Он неизменно исходит из равенства наций, больших и малых.
«Бури и натиска». В Германии приобрел большую популярность трактат Юнга об оригинальном творчестве, и штюрмеры охотно на него ссылались. На немецкой почве до Гердера, как уже было отмечено, о роли гения много говорил Гаман. Гердер выдвигает понятие гения преимущественно в полемике против нормативной эстетики: «Поэт, бог драмы! Часы на башне не отбивают тебе положенный срок, ты сам творишь границы времени и пространства, и если ты способен создать целый мир, который существует лишь во времени и пространстве, тогда ты найдешь в нем самом меру его времени и пространства; в тот мир ты должен ввести зачарованных зрителей, внушив им эту меру, или ты будешь тем, о чем я уже сказал выше, — то есть чем угодно, только не драматургом». Примером такого гения для Гердера является Шекспир.
Вместе с тем Шекспир для Гердера всеобъемлющ, как природа. «Он говорит языком всех возрастов и всех человеческих характеров». Мир шекспировских образов Гердер соотносит с понятием бога у Спинозы. «Это — Пан, Вселенная!», — восклицает он. И эта характеристика Шекспира в категориях спинозовского пантеизма свидетельствует о преклонении Гердера равно как перед английским драматургом, так и перед голландским мыслителем.
Гердер, как и Лессинг, резко ополчается против классицизма. Но, противопоставляя Шекспира французским классицистам, Гердер не просто утверждает его превосходство. Он исходит из своего учения о самобытности — национальной и исторической. Дело не в том, что французы неправильно понимали принципы античной драмы, а в том, что и создатели античной драмы, и Шекспир, и сами французские классицисты творили в разных условиях. Для Гердера ясно, что, если бы Аристотель видел драмы Шекспира, он создал бы особую теорию, отличную от той, которая была сформулирована на основе художественного опыта Софокла.
Сама античность рисовалась Гердеру иначе, чем его предшественникам. Разделяя глубокое восхищение огромными художественными ценностями, созданными древними греками, Гердер, однако, не склонен подчеркивать некую исключительность античной культуры, как Винкельман и Лессинг. Гомер и Софокл созданы временем. На современников произвела большое впечатление гердеровская характеристика гомеровского эпоса как отражения патриархальной стадии в развитии человечества. «Эпос принадлежит детству человечества», — пишет Гердер в своей работе о Гомере. В период «Бури и натиска» гердеровское восприятие Гомера сочеталось с руссоистской идиллией естественного состояния, и в таком сплаве эти две идеи запечатлены в романе Гете «Страдания юного Вертера». Гердер видит отражение патриархального мира не только у Гомера, но и в «Поэмах Оссиана» и в Библии. Библия для него не священная книга, а памятник литературы древних евреев.
Сам Гердер был пастором, и не только религиозная лексика, но и религиозные идеи проявляются во многих его работах. Это было характерно не только для Гердера, но и для многих, при этом весьма радикальных, поэтов «Бури и натиска» (например, Шубарта, молодого Шиллера). В этом сказалось давление немецких общественных условий, а также относительная слабость материалистического направления в немецкой идеологии. Гердер — в этом смысле характерная фигура в развитии немецкой философской мысли XVIII в.: в его мировоззрении борются материалистические (спинозистские) и идеалистические тенденции.
«Бури и натиска» было весьма широким по масштабу. Одновременно и независимо друг от друга в разных концах Германии выступили поэты, драматурги и прозаики, выдвинув программу обновления немецкой литературы, сходную в основных пунктах.
Одним из центров движения был Страсбург. Здесь в 1770—1771 гг. встретились Гердер, Гете, Ленц, И. Г. Юнг-Штиллинг (1740—1817), Вагнер. К этой группе «рейнских гениев» причисляют также Ф. М. Клингера.
В Геттингене в 1772 г. сложилось объединение поэтов под названием «Союз Рощи». В состав его входили Иоганн Генрих Фосс, братья Фридрих Леопольд (1750—1819) и Кристиан (1748—1821) Штольберги, Людвиг Генрих Кристоф Гельти (1748—1776); близко связаны с «Союзом Рощи» были Матиас Клаудиус и Готфрид Аугуст Бюргер. Название союза восходит к оде Клопштока «Холм и роща». «Роща» как символ поэзии древних германских бардов противостоит холму — обиталищу античных муз. Если Гердер в Страсбурге теоретически обосновал высокое значение народной поэзии, то поэты геттингенского «Союза Рощи» рассматривают как свою творческую задачу создание самобытной национальной поэзии, опирающейся на традицию устного народного творчества.
Однако писатели «Бури и натиска» не образуют замкнутых групп и кружков. «Рейнских гениев» на какое-то время сплотило общение с Гете, но вскоре их пути разошлись. «Союз Рощи» распался через два года. Большинство штюрмеров в одиночку вели борьбу за существование и за свое право быть услышанным народом. За редкими исключениями все они испытали нужду, преследования, унижения, скитаясь по стране в поисках заработка. Почти к каждому из них могут быть отнесены слова Белинского, сказанные в 1843 г. о молодом Шиллере: «... не из книг почерпнул Шиллер свою ненависть к униженному человеческому достоинству в современном ему обществе: он сам еще дитятею и юношею перестрадал болезнями общества и перенес на себе тяжкое влияние его устарелых форм».
Штюрмеры выступали как новаторы — и по содержанию и по форме — во всех видах и родах литературы. Ведущим жанром в их творчестве была драма, а благодаря Гете и особенно Шиллеру штюрмеровская драматургия получила широкий общественный резонанс.
—1831) наиболее выпукло и заостренно представлены характерные черты «Бури и натиска»: и бунтарский темперамент, и выбор волевого энергичного героя, и эмоциональная напряженность стиля.
Конфликт в драме «Близнецы» (1776) развертывается из-за первородства. Энергичный, исполненный неукротимой жажды действия Гвельфо оспаривает это право у своего брата Фердинандо. Хотя сам по себе конфликт был лишен социальной остроты, но внимание современников привлек главный герой, «бурный гений», прообраз многих других героев, бросающих вызов обстоятельствам, требующих оценивать их по способностям, а не по положению, которое они были вынуждены занимать в семье или в обществе. Тема враждующих братьев прозвучит еще в нескольких штюрмеровских драмах: в «Юлиусе Тарентском» (1776) Иоганна Антона Лейзевица (1752—1806), в «Разбойниках» Ф. Шиллера.
Острее выражена общественная позиция Клингера в драме «Буря и натиск» (1776), давшей название всему литературному движению. Герой ее, Вильд (что значит «неистовый, дикий» — он сам выбрал для себя это имя), отправляется в Северную Америку. Борясь за свое личное счастье, он становится участником освободительной войны. В такой форме Клингер отразил интерес, который проявляли в передовых кругах немецкого общества к событиям в Северной Америке, к первой революционной войне XVIII в.
Наиболее смелой по замыслу была драма «Стильпо и его дети» (1777), герой которой Ринальдо поднимает народ на восстание против княжеского деспотизма. К сожалению, революционная идея не получила достаточно убедительного образного воплощения. Драма напоминала диалогизированный трактат и не имела успеха на сцене. После двухлетних скитаний с бродячей театральной труппой Клингер в 1780 г. покинул Германию, поступив на службу в Петербурге. В последующие годы он написал несколько романов, сохраняя приверженность идеям молодости. Самый значительный среди них — «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад» (1791), изданный анонимно. Клингер весьма вольно использует сюжетную канву известной легенды. Фантастическое путешествие Фауста и Дьявола по странам феодальной Европы дает возможность автору развернуть целую панораму злодеяний, жестокости, вероломства, ханжества, предательства. Наряду с историческими личностями (французский король Людовик XI, папа Александр VI), Клингер сталкивает своего героя с немецкими князьями, министрами, судьями, монахами и монахинями. Много раз Фауст полагал, что он уже видел предел подлости и злодеяния, но происходит новая встреча, и оказывается, что предела нет — зло многолико и злодеи изобретательны, циничны, для них не существует никаких моральных барьеров. В романе звучат мрачные, близкие свифтовским размышления над порочностью самой человеческой природы.
Литературная судьба Клингера сложилась трудно. Находясь на русской службе, он вынужден был скрывать и свою литературную деятельность, и свою приверженность штюрмеровским идеям. Занимая высокие должности в системе военного и гражданского образования, он в первые годы царствования Александра I пользовался поддержкой либеральных министров, а с усилением реакции был отстранен от службы и в 1820 г. уволен в отставку.
царской службе. Его романы «История Джафара Бармекида» (1792—1794), «Путешествие накануне потопа» (1795) и другие, написанные в России и изданные анонимно, рассматриваются ныне в русле позднего этапа немецкого Просвещения.
Другой тип штюрмеровской драмы представлен в творчестве Якоба Михаеля Рейнгольда Ленца (1751—1792). Его пьесы воспроизводили реальные черты немецкого быта, примыкая к традиции мещанской драмы. Судьба гувернера, которого в дворянской офицерской семье третируют как слугу («Домашний учитель», 1774), история простой девушки, ставшей жертвой вероломства офицера («Солдаты», 1776) помогали зрителю наглядно представить духовное убожество и моральную нечистоплотность военного сословия, занимавшего в Германии привилегированное положение.
Ленцу принадлежит ряд теоретических и критических работ, в которых он обосновывает задачи немецкой драматургии. Большой интерес представляют его «Заметки о театре» (1774), в которых он выступает против принципа подражания в искусстве, отвергает правила классицизма, основанные на формально воспринятом понимании античного театра. Ленц критикует Аристотеля за недооценку характера в трагедии, и с этим связан гуманистический пафос статьи — требование изображать во весь рост человеческую личность. «Мы хотим видеть людей там, где древние видели только неотвратимую судьбу и ее тайные влияния. Или вы, господа, боитесь увидеть человека?» — так формулирует он задачу, стоящую перед немецкими писателями.
Ленц отстаивает важнейшие в эстетике «Бури и натиска» требования характерного искусства, создания конкретных образов в реальных обстоятельствах жизни. «Я ценю характерное, — пишет он, — будь это даже художник-карикатурист, в десять раз выше, чем идеальное, так как гораздо лучше изобразить фигуру с той точностью и правдивостью, как это может сделать гений, чем десять лет вымерять идеал красоты, существующий в конце концов только в мозгу художника, который его создал». Героям Корнеля и Вольтера, которых он называет «мыльными пузырями», «риторическими фигурами», Ленц противопоставляет героев Шекспира. Одновременно он восторженно отзывается о Руссо, который «обнажает тончайшие переживания своей души».
Лирический талант Ленца ярко проявился в его ранних стихотворениях, связанных с пребыванием в Страсбурге. Его любовные стихотворения вдохновлены Фредерикой Брион, которой посвящены и стихи молодого Гете. Об уровне его поэтического мастерства красноречиво свидетельствует тот факт, что исследователи с трудом отличают стихи Ленца от стихов Гете в тетради, сохранившейся в семье Фредерики. В лирике Ленца, однако, сильнее сказывается народно-песенная интонация.
«Борис Годунов», свидетельствовавшие об его интересе к русской истории.
Среди драматических произведений, написанных в традиции мещанской драмы, должна быть названа и драма «Детоубийца» (1776) Генриха Леопольда Вагнера (1747—1779), близкая по сюжету «Солдатам» Ленца. История соблазненной и покинутой девушки, убивающей из страха перед общественным позором своего незаконного ребенка, привлекала многих штюрмеров, понимавших, что само общество толкнуло молодую мать на преступление.
Геттингенский «Союз Рощи» объединял по преимуществу поэтов; их кумиром был Клопшток. Выразительным эпизодом из истории «Союза» явилось торжество по случаю дня рождения Клопштока (июль 1773), на котором его прославляли как немецкого национального борца, противопоставляя Виланду, которого геттингенцы отвергали, как поэта якобы чуждого немецкой культуре. Печатным органом «Союза Рощи» стал «Альманах муз», выходивший в Геттингене с 1770 г. Активное участие в его издании принимал Фосс, организационно возглавлявший «Союз».
Внук крепостного, Иоганн Генрих Фосс (1751—1826) хорошо понимал нужды и заботы крестьян, на протяжении всей жизни он выступал как убежденный демократ, «быть может, величайший после Лессинга гражданин среди немецких писателей» (Гейне).
Он разделял иллюзии относительно мирного разрешения социальных противоречий в деревне, однако существующие порядки критиковал остро и смело. Его излюбленным жанром была идиллия, особенно известна его поэма из трех идиллий — «Луиза» (1795). Под пером Фосса этот жанр часто утрачивал свой идиллический характер. Так, первая часть его «трилогии сельских идиллий» («Крепостные», 1776) повествует о вероломстве юнкера, обманувшего крестьянина Михеля. Возмущенный Михель грозит поджечь усадьбу помещика...
«Одиссеи» (1781) и «Илиады» (1793), в которых проявился не только его выдающийся поэтический талант, но и глубина осмысления античности, гердеровский историзм.
Самым значительным в геттингенской группе и одним из выдающихся немецких поэтов этого периода был Готфрид Аугуст Бюргер (1747—1794). Известность в Германии, а вскоре и далеко за ее пределами получили его баллады 1773 г. «Ленора» и «Дикий охотник». Само обращение к жанру баллады связано с настойчивым стремлением Бюргера утвердить в поэзии традиции устного народного творчества.
В фантастическом сюжете баллады отражены острые социальные вопросы современности. Так, в «Диком охотнике» Бюргер обличает произвол и жестокость помещика, в балладе «Дочь священника из Таубенхайна» лирически взволнованно, хотя и несколько мелодраматично, рассказана история детоубийцы (эта тема у других штюрмеров вскоре получит драматургическое решение). В «Леноре» впечатляюще переданы и горе девушки, потерявшей на войне жениха, и ее гнев, который выливается в упреки богу, допустившему несправедливость.
Немецкая поэзия еще не знала таких прямых и открытых обличений, высказанных от имени угнетенного народа, как в стихотворении «Крестьянин своим светлейшим тиранам» (1776). Демократические убеждения Бюргер пронес через всю жизнь и последовательно поддерживал революцию во Франции на всех ее этапах.
Поэтическое наследие Бюргера многообразно. Искренностью чувств и легким юмором отмечены многие его стихотворения о любви. На них лежит отпечаток народной песенной традиции. Свои эстетические взгляды Бюргер полнее всего выразил в статье «О народной поэзии» (1776). Как и другие штюрмеры, он выступает против нормативной эстетики, против поэзии, основанной на «рассудке и остроумии». «Научись постигать народ как целое, сумей усвоить его фантазию, его способность чувствовать, — говорит Бергер, — и тогда песня твоя будет равно волновать и простую девушку за прялкой, и даму, сидящую перед туалетным столиком». Он сетует, что народная поэзия была до сих пор в пренебрежении, и высказывает желание, чтобы у немцев появился свой Перси, который бы сделал достоянием народа сокровища немецкой поэзии.
творчества.
Бюргеру принадлежит юмористический приключенческий роман «Удивительные путешествия по суше и морю, воинские походы и веселые приключения барона фон Мюнхаузена» (1786), написанные по мотивам одноименной книги немецкого писателя Рудольфа Эриха Распе (1737—1794). Книга Распе, опубликованная на английском языке, в свою очередь, возникла на основе анонимного немецкого сборника.
В одиночку, мужественно вел борьбу против феодальных порядков в стране Христиан Фридрих Даниель Шубарт (1739—1791). В 1774—1776 гг. он издавал сначала в Аугсбурге, а потом в Ульме газету «Немецкая хроника». Используя самые разные жанры — басни, притчи, анекдоты, бытовые зарисовки, диалоги, умело подбирая газетную информацию, Шубарт создал периодическое издание, которое, в отличие от традиционных для XVIII в. морально-нравоучительных еженедельников, имело ярко выраженную оппозиционную политическую тенденцию. На страницах «Немецкой хроники» можно было прочесть о жестокостях крепостного права, о жалком состоянии школьного образования, о невежестве, суевериях, о нравственном убожестве сильных мира сего. «Хотите узнать последние цены на пушечное мясо?» — спрашивала газета, обличая немецких правителей, продающих солдат за границу.
в которой провел 10 лет.
Многообразно поэтическое творчество Шубарта. В традиции народной песни написаны многие из его лирических стихотворений, героями которых выступают крестьянские парни и девушки. В песнях Шубарт продолжал развивать и обличительную тематику «Немецкой хроники» («Мыс Доброй Надежды», 1787). Оригинальной трансформацией жанра сентиментальной элегии была гневная обличительная «Гробница государей» (1781), после публикации которой ему продлили срок заключения. Автобиографическая книга «Жизнь и мнения Шубарта, записанные им самим в темнице» (1791—1793) отражает состояние усталости и религиозные настроения, которые усилились под гнетом многолетних страданий.
«Бури и натиска» был плодотворным, не только для развития немецкой поэзии и публицистики. Именно в эти годы складываются основные черты немецкого романа, в котором перекрещиваются черты сентиментализма и просветительского реализма.
Предшествующий опыт немецкой прозы XVIII в. весьма скромен. Роман Виланда был подчеркнуто условен — писатель облекал волновавшие его проблемы в античные или восточные одежды. Нравоучительный и сентиментальный роман Х. Ф. Геллерта «Шведская графиня фон Г.***» (два тома, 1746—1748), Иоганна Тимотеуса Гермеса (1738—1821) «Путешествие Софии из Мемеля в Саксонию» (пять томов, 1769—1773), Софи Лярош (1731—1807) «История девицы Штернгейм» (два тома, 1771) и др., а также целый поток сентиментально-юмористических романов, написанных в подражание Стерну, не могли оказать существенного влияния на формирование немецкой прозы. Уже у современников они вызывали насмешки и пародии.
«Фаусту» Клингера и «Страданиям юного Вертера» Гете, но и к другим произведениям, авторы которых ставили перед собой более скромные задачи.
К значительным явлениям немецкой прозы, связанной с эпохой «Бури и натиска», следует отнести роман Карла Филиппа Морица (1756—1793) «Антон Рейзер» (4 тома, 1785—1790), «психологический роман», как обозначено на титульном листе. «Его можно также назвать биографией, потому что наблюдения большей частью почерпнуты из действительной жизни», — уточняет автор в предисловии. Перед нами история молодого человека, с большим трудом пробивающего себе дорогу в жизни. Новыми для читателя были картины быта ремесленников, показ общественных отношений, которые складываются между хозяином и работниками. Антон, герой романа, в 13 лет став подмастерьем в шляпной мастерской, познает эти отношения на собственном опыте. Морицу удалось показать тяжесть подневольного труда; но вместе с тем — в духе «Эмиля» Руссо — герой романа гордится своим трудом, именно труд помогает ему обрести собственное достоинство. В романе постоянно сталкиваются просветительская вера в воспитание личности и суровая правда реальных обстоятельств, которые воздействуют на каждый жизненный шаг героя. Морицу удается создать плебейский вариант немецкого «воспитательного романа», существенно отличающийся от «Вильгельма Мейстера» Гете. Гете сам это признавал, сравнивая, правда, не героев, а свою жизнь и жизнь Морица. «Он мне словно младший брат, того же полета, только судьбой обиженный и забытый, тогда как мне она благоприятствовала и помогала».
Роман был незаслуженно забыт, академическая немецкая критика чаще всего ограничивала его значение, рассматривая лишь как автобиографию Морица. Современная прогрессивная мысль восстанавливает место Морица в немецкой литературе XVIII в. и значение его романа, правдиво воссоздающего картину немецкой жизни той поры.
«бурных стремлений» посвящен и другой полузабытый роман тех лет — «Бумаги Эдуарда Альвиля» (1776) Фридриха Генриха Якоби (1743—1819). В этом романе в письмах почти нет действия, но впечатляюще переданы настроения и духовные интересы 70-х годов — культ чувств и гениальности, презрение к трезвой рассудочности и руссоистское восприятие природы. В главном герое, «бурном гении» Эдуарде Альвиле, современники угадывали реальный прототип — молодого Гете, другом которого был Якоби.
«Альвиле» прекрасно характеризует каждого из участников переписки: сложен ход мысли у Эдуарда, что проявляется в построении фразы и композиции письма; не менее взволнованно, но проще, интимнее пишет Люция. Фр. Шлегель называл прозу Ф. Якоби «не только прекрасной, но и гениальной —живой, остроумной, смелой и вместе с тем четкой, как у Лессинга».
Иоганн Якоб Вильгельм Гейнзе (1746—1803) в романе «Ардингелло и блаженные острова. Итальянская повесть шестнадцатого столетия» (1787) причудливо сочетает авантюрное повествование с трактатом о живописи. В истории главного героя просматриваются черты воспитательного романа, а финальные главы книги — «блаженные острова» — социальная утопия. Иногда прямо говорят о неудаче автора, перегрузившего книгу разнохарактерным материалом и не сумевшего придать ей необходимого единства. Но в этой сумбурности композиции и повествовательной манеры Гейнзе по-своему преломляется дух эпохи «Бури и натиска».
В облике главного героя сливаются черты «бурного гения» и человека Ренессанса. Он умен, энергичен, полон юношеского обаяния. Он художник и незаурядный знаток искусства, но еще выше ценит радость жизни, наслаждение и, овеянный беспокойным духом своего времени, готов на подвиг, очертя голову бросается в битву с корсарами. В другой раз он, хладнокровно рассчитывая каждый свой шаг, подготовил и осуществил убийство ненавистного врага, сразив его ударом кинжала во время свадебного фейерверка... Его монолог накануне этой рискованной операции звучит так, как он звучал бы в устах героев Клингера или Карла Моора: «Что мне жизнь, которая страждет от рабства и терпит несправедливость, позорную жестокую несправедливость... о, если бы побольше было таких, как я, — наше поколение скоро ослабило бы ту тиранию, что тяготеет над нами».
Гейнзе мог бы избрать эпиграфом к своему роману те же слова, что и Шиллер, — «На тиранов!». Но, в отличие от Шиллера, лейтмотивом действий героя становится освобождение от всех сковывающих человека норм официальной морали и проповедь наслаждения.
«блаженных островах». Роман, прокламировавший свободу индивида, неожиданно завершается гимном в честь коллектива свободных людей. Ардингелло и его друзья не просто укрываются от невзгод неустроенного мира, чтобы возделывать свой сад, подобно вольтеровскому Кандиду, — они создают республику и в перспективе замышляют освобождение всей Греции от турецкого ига.
В финале романа мы встречаемся с новым — социально-утопическим — аспектом восприятия античности. Молодые люди, создающие на греческих островах Парос и Накос свободную республику, внимательно и критически оценивают заветы мыслителей древности. Они изучают «Республику» Ликурга и «Политику» Аристотеля, но при этом отвергают деление Платоном граждан на классы, при котором один класс занимает почетные должности, а другой — занимается земледелием. Они устанавливают общность владения, не соглашаясь в этом вопросе и с Аристотелем: «проницательный исследователь всех известных в его время республик, казалось нам, недостаточно свободен здесь от предрассудков своего воспитания».
Граждане «блаженных островов» сменяют христианскую религию на языческий культ природы. При некоторой наивности и противоречивости нарисованного идеала (например, «республиканцы» совершают пиратские вооруженные набеги и считают, что воинские подвиги предохранят их от вялости и бездействия) роман занимает важное место в истории не только литературы, но и немецкой утопической мысли.
Экспрессивностью стиля проза Гейнзе близка драматургии Клингера и молодого Шиллера. Авторское отношение к изображаемому эмоционально подчеркнуто, высокой патетикой пронизаны и речи героев: «Я — в царстве небесном! — восклицает герой. — Как пара смелых орлов, носимся мы по воздушным просторам!»
«Ардингелло», остается ощущение, что он побывал в ее прославленных галереях.
«Ардингелло» (как и в его ранних «Письмах из Дюссельдорфской галереи», 1776—1777) Гейнзе формулирует свои программные положения. Большой интерес представляет полемика Гейнзе с Винкельманом. Страстный поборник искусства Рубенса и итальянской живописи эпохи Возрождения, Гейнзе прежде всего оспаривает мысль о нормативности античного искусства. Рафаэль, по его словам, велик не тем, что учился у греков, а тем, что он по-своему осваивал природу. Гейнзе также отвергает тезис Винкельмана о «спокойном величии» античного искусства, его сравнение с морем в состоянии покоя. «Для моря, напротив, естественнее всего движение, и уж, конечно, оно красивее в бурю, чем в штиль», — читаем мы в «Ардингелло». Одним из первых среди немецких теоретиков Гейнзе отмечает пагубное влияние церкви, державшей в зависимости художников Возрождения. И Гейнзе делает отсюда вывод в духе штюрмеровской эстетики: «Гений живет в стихии свободы, и кто хочет оказывать ему поддержку, должен прежде всего предоставить ему свободу. Всякое принуждение теснит и гнетет природу, и она не может тогда проявиться во всей своей красоте».