ГЛАВА 2
ТЕМА «БЕЗУМНОГО ГОРОДА» В НЕМЕЦКОЙ И РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVIII-XIX ВЕКОВ («ИСТОРИЯ АБДЕРИТОВ» К. М. ВИЛАНДА И «ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА» М. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА)
Диапазон и проблематика русско-германских культурных связей достаточно обширны, но наряду с проблемами, которые были неоднократно и глубоко исследованы, они включают в себя и немалое количество «белых пятен». К ним относятся и еще недостаточно исследованные в литературах обеих стран пути и формы развития сатиры, в частности российского и германского сатирического городского романа.
– «История абдеритов» К. М. Виланда (1774) и « История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина (1869-70) – представляют собой историю вырождения и гибели двух городов.
Следует сделать оговорку, что название темы «безумный город» используется нами с достаточной степенью условности. Тема охватывает произведения различных эпох, но общим для всех этих городов будет то, что жители каждого из них сознательно или неосознанно отказываются от разума, надевая маску глупца, а затем действительно теряют ум и превращаются в глупцов. И глупость и несуразность их поступков как бы «нарастают» к финалу книги, гранича уже с настоящим безумием, в котором, как мы увидим, не будет ничего общего с величием и мудростью безумства героев Шекспира и Сервантеса.
Принимая во внимание все различия между авторами, принадлежащими к разным эпохам и живущим в разных странах, было бы тем не менее интересно, выявить типологическое сходство между обоими романами и установить, имело ли место непосредственное влияние « Абдеритов» на «Историю одного города». Сама возможность такого влияния отрицается критиками, но, на наш взгляд, оно вполне допустимо. И хотя в двадцатитомном собрании сочинений Салтыкова-Щедрина в «Указателе личных имен» и в «Указателе упоминаний отдельных произведений» нет ни имени К. М. Виланда, ни ссылки на « Историю абдеритов», между обоими романами вполне могла существовать не только интертекстуальная1, но и непосредственная связь. Хотя бы потому, что «История абдеритов» переводилась на русский язык и издавалась трижды – в Москве в 1793-95 гг., в Калуге в 1795 году и опять в Москве в 1832-ом и 1840-ом годах, в двух частях. Было немало переводов и других произведений Виланда, его публицистики и сатирической прозы, которые, как отмечает Р. Ю. Данилевский, «находили понимание в кругах русских вольнодумцев...» и « вызывали неприязнь официальных инстанций»2.
В 1815 г. в Петербурге будет издаваться сатирический журнал « Демокрит», название которого прямо указывает на героя « Абдеритов», великого философа, вступившего в конфликт с «безумной» и косной средой. А когда в 1825 году развернется полемика вокруг комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», то Чацкого будут сравнивать с Демокритом, а выведенных в ней типов с абдеритами. Образ безумного города ложится в основу обоих романов, причем следует отметить, что и для Виланда, и для Салтыкова- Щедрина каждый роман – не только одно из вершинных творческих достижений, но и своего рода итог, «знаковое» произведение, в котором намечается переход к зрелому творчеству и ставятся такие цели и задачи, которые оба автора будут решать до конца своего пути.
– в обоих случаях широко представлены публицистика, сатирические жанры, и оба писателя открывают новые возможности литературной сказки. От сказочного эпоса Виланда (он написал 10 сказочных поэм) идет линия преемственности к сказкам немецких романтиков, к Э. Т. А. Гофману, которая может рассматриваться и как интертекстуальная связь. Э. Т. А. Гофман, в свою очередь, окажет влияние на русскую литературу, в частности на Гоголя. У Виланда сатирические мотивы, предваряющие появление «Абдеритов», возникают уже в «Агатоне», в том эпизоде, где описывается жизнь при дворе сиракузского тирана Дионисия Второго. И далее в философских романах последнего периода будут разрабатываться проблемы социального и исторического развития Германии и всего человечества, причем нередко с использованием сатирических штрихов. Как для Виланда, так и для Салтыкова-Щедрина тема человеческой глупости становится одной из магистральных в контексте всего творчества.
Как известно, европейская цивилизация принимала, в первую очередь, «городские» формы, осуществляла свое развитие как развитие городов. Осознание городом специфики своего бытия, рефлексия городского сознания представляют собой достаточно длительный процесс, который отразился как в литературе, так и в различных видах изобразительных искусств. Любой город средневековой Европы был своего рода вызовом всей окружавшей его « среде», всей жизни вне городских стен, которая текла по совсем иным законам, в совершенно иной «системе координат» пространства и времени. Город осознавал себя, в первую очередь, как антитеза окружающему его миру – природе, деревне, другому городу. Как известно, город средневековой Европы и античный полис значительно отличаются друг от друга прежде всего своим отношением к окружающему их миру. Городское сознание формировалось как антитетичное по своей природе – в конфликте с внешним миром и в многочисленных внутренних конфликтах – в масштабе от всего городского социума до его наименьшей ячейки – семьи. Две противоположные тенденции определяют развитие городского сознания: стремление живущей в городских условиях новой личности к безоглядной свободе и стремление к твердому, узаконенному порядку жизни, к твердой власти. Созидательное начало уживается здесь с разрушительным.
Наиболее наглядным становится различие между античным и средневековым городом, если рассматривать именно древнегреческий полис. Рим во многих своих чертах предвосхищает средневековый город. Входившие в состав полиса город и деревня находились в отношении скорее притяжения, чем отталкивания: они фактически образовывали единое пространство, поскольку и там и там жили представители одних и тех же классов (рабовладельцев и рабов), культура была примерно общей, юрисдикция единой. Средневековый же город противопоставил себя как феодальной деревне ( в деревне – феодалы и крепостные, в городе все свободны), так и миру природы: когда возникают города, природа уходит из сознания горожанина. И хотя застройка города нередко велась по ландшафтному принципу – сообразно ландшафту и с достаточно большим количеством «островков» живой природы внутри городских стен – на изображениях городского пейзажа природа отсутствует: она осталась в деревне, в «нецивилизованной и неразумной» жизни. И если деревня осознавала себя как часть природы, живущая по ее законам и только внешне видоизмененная человеком, то город мыслил себя как крепость, находящаяся в вечной осаде враждебными силами. Отсюда важное значение, которое придавалось стенам как вокруг города, так и внутри его.
Околица деревни мыслилась как достаточно надежная «демаркационная» линия, за которой человек мог укрыться от воздействия злых сил природы, если он к тому же следовал веками выработанным приемам и ритуалам для того, чтобы от них защититься или их умилостивить. Городская стена могла защитить от врагов, но не от злой силы. Город с его извечной теснотой, перенаселенностью и толкотней, с неизбежным противостоянием группировок людей, разъединенных по самым различным признакам – территориальным, профессиональным, социальным – нередко представал как арена особо напряженной борьбы Добра и Зла, Бога и Дьявола. Одним из самых наглядных свидетельств такой борьбы могут послужить картины Иеронима Босха, который впервые с такой остротой поставил проблему Добра и Зла. В творчестве Босха возникает образ фантастического « злого» города («Искушение св. Антония», «Страшный суд») и прекрасного города, где царит Добро («Иоанн на Патмосе»).
Как отмечает Макс Вебер, «западный город, более точно – средневековый город, которым мы сначала займемся, был не только экономически центром торговли и ремесла, политически (обычно) крепостью и часто местонахождением гарнизона, административно судебным округом, но также скрепленным клятвой братством. В древности его символом были общие выборы пританов3« коммуной» и считался в правовом смысле «корпорацией». Впрочем, все это произошло не сразу. Еще в 1313г., как указывает Хачек, английские города не могли получить «franchise»4, потому что они, говоря современным языком, не были «юридическим лицом», и лишь при Эдуарде I5 города выступают как корпорации. Политическая власть, городские сеньоры – повсюду, а не только в Англии – видели в бюргерстве возникающих городов в правовом смысле пассивный литургический целевой союз, члены которого, квалифицированные как городские землевладельцы, несли особые повинности, выполняли определенные обязанности и обладали известными привилегиями: рыночной монополией, складочным правом, привилегиями в ремесле и правом на ремесленный банн, участием в городском суде, особым военным и налоговым положением. При этом экономически наиболее важная часть этих привилегий была в формально-правовом отношении обычно достижением совсем не бюргерского союза, а политического или вотчинного сеньора города. Он, а не горожанин, формально получает эти важные права, которые непосредственно идут экономически на пользу горожанам, а косвенно, в финансовом отношении, в виде налогов горожан – ему, сеньору города. Эти привилегии были на самой ранней стадии, например, в Германии, королевскими привилегиями епископу, на основании которых епископ, в свою очередь, мог видеть и видел в своих городских подданных обладателей привилегий. Иногда, в частности в Англии в англосаксонский период, допуск к поселению у рынка считался исключительной привилегией, предоставляемой соседними сеньорами своим и только своим зависимым людям, доходы которых они облагали налогом. Городской суд был либо королевским, либо вотчинным судом; шеффены и другие функционеры не были представителями горожан, и даже в тех случаях, когда горожане их выбирали, оставались должностными лицами господина, а городское право, которым руководствовались функционеры суда, – установленным им статутом»6.
Возвращаясь к сравнению древнегреческого полиса и средневекового города, в том числе и в связи с двумя типами сознания, порождаемыми ими и, в свою очередь, влияющими на формирование городской культуры, следует отметить, что уже в эпоху поздней античности возникло представление о Риме не только как о всемирной столице, но и как о своего рода Вселенной. Так в поэме Овидия «Фасты» говорится: «Другим народам даны на земле определенные границы, У римского народа протяженность города и мира совпадают.» («Romanae spatium est urbis et orbis idem»)7 И эта тенденция к расширению границ города до мировых масштабов получит дальнейшее развитие уже в Средневековье. Образ города, предполагающий прежде всего городскую ментальность и быт, затем только уже особенности городской архитектуры, становится одним из важнейших образов Библии.
«городская тема является одной из основных библейских тем. Появление города в Ветхом Завете не сулит ничего хорошего. Книга Бытия представляет целый ряд проклятых городов. Прежде всего, это первый город, заложенный Каином... Люди средневековья не забывают о ненавистном покровителе градостроительства...»8.
– Иерусалима, который приближен к Богу и полагает свою силу в Духе Божьем, и города дурного – Вавилона, с которым связаны исторические предания о вавилонском пленении, притча о вавилонской башне и столпотворении как символа тупикового пути цивилизации, обезбоженного и бесчеловечного мира. И своеобразным итогом философского осмысления образа города может послужить трактат епископа города Гиппона – Августина Блаженного «О граде Божьем» (413-26гг.), в котором он резко противопоставляет два града – божественный и земной. И земной град мыслится им как вместилище греха, плотских и суетных влечений, заблуждений и пороков. Земной град фактически отождествляется со всей земной жизнью и со всей историей человечества. В финале жителей града земного, если они не успеют очиститься от своих грехов и приобщиться к жизни «по духу», ожидают вечные муки, им будет закрыт путь в «град Божий».
Эти два момента – земной город как мир и как «отрицательная» половина двуединства, предполагающая существование «положительной» половины, как мы увидим в дальнейшем, получат свое отражение во всех тех произведениях немецкой литературы, в которых будут появляться мотивы «безумного города»: город – как бытие « недолжное», сознательно избранное его жителями в противовес бытию «должному». И особое значение обретает тема «недолжного», «безумного» города как комической составляющей земного бытия именно в литературе Германии. Германские города, как известно, фактически и юридически не подчинялись верховной власти, говоря словами Жан Поля, «всенародная столица» отсутствовала, и каждый город на протяжении многих веков представлял особый мир, отъединенный и противопоставленный всему, что его окружало. И это отразилось на многих чертах городской жизни – во многих городах Германии до наших дней сохранились черты особого, «городского» архитектурного стиля, памятники государей также несут на себе особый отпечаток и т. д.
Тема « безумного города» возникает в немецкой литературе на исходе эпохи Реформации в творчестве Ганса Сакса. В 1530 году Сакс, желая вернуть благосклонность городского магистрата, пишет « Похвальное слово городу Нюрнбергу» и в том же 1530 году стихотворную антитезу к нему – «Страну Шлараффию». В ней он дает своего рода антиутопию, за внешней беззаботностью жизни в этой сказочной стране скрывается горькая правда.
Образ « недолжного», нелепого и несуразного города вновь возникает в немецкой литературе на самом исходе XVI века – это народная «Книга о шильдбюргерах, или О том, как жители города Шильды от великого ума глупостью спасались» (1598г.). Книга эта также становится одним из знаковых произведений шутовской литературы, составляющей значительный пласт литературы Германии предреформационной и реформационной эпохи. Но хотя «Шильдбюргеры» и занимают в общем контексте шутовской литературы достаточно важное место, в этой «книге о дураках» немало характерных особенностей, отличающих ее от других.
– это в первую очередь потомки греческого мудреца, который вынужден был покинуть родину, спасаясь от людской неблагодарности и жестокой расправы. Сами же шильдбюргеры вынуждены будут прикинуться глупцами, чтобы, избавившись от необходимости служить мудрыми советчиками иностранным государям, спокойно жить в своем родном городе.
Но следует отметить, что если в произведениях шутовской литературы последующих этапов дураки будут иметь ярко выраженные социальные черты, занимать вполне определенное место в «табели о рангах» и в связи с этим служить объектом сатиры, то шильдбюргеры предстают как обобщенный символ народа. Их сознательный отказ от разума выражается в первую очередь в том, что они утратили гармоничную связь с природой: сеют соль и пытаются собрать урожай, казнят рака, бросив его в реку; ловят солнечный свет мешками, ведрами, корзинками и мышеловками, чтобы принести его в ратушу, в стенах которой они забыли прорубить окна; печь для ратуши они ставят снаружи на рыночной площади, а жар от печи, передают в ратушу по рыболовным сетям.
Эти примеры можно было бы продолжить. Шильдбюргеры не показаны как носители городских форм жизни и городского сознания, не указаны их ремесла, нет представителей интеллигенции, они скорее выглядят как неразумные крестьяне. Но если они сами виноваты в своей глупости и добровольно надетые маски дураков стали их настоящими лицами, то отношение автора, который и себя причисляет подчас к шильдбюргерам, остается, по сути, добродушно-снисходительным. Ведь глупость не входит в число семи смертных грехов. Это гордыня, сладострастие, скупость, чревоугодие, лень, гнев, зависть, она коренится в природе человека.
Наглядным примером такого переосмысления метаморфозы греха может служить знаменитая картина Босха «7 смертных грехов». Черт превращается постепенно в дурака, его рога – в колпак с бубенцами. «Эти забавные и по большей части безобразные сценки пронизаны суетой повседневной жизни. Их «греховность» лишена всякого оттенка устрашающего морализирования, она скорее сродни глупости, она больше похожа на хитрые козни пройдох и шарлатанов, на веселые представления народного балагана, чем на порождение злой воли врага рода человеческого – дьявола»9.
Иллюстрацией такой оценки могли бы послужить и картины Питера Брейгеля, который нашел верный тон в изображении « среднего» человека: он далек и от сентиментальности, и от человеконенавистничества. А его картина «Фламандские пословицы» фактически воспроизводит многие несуразности и ошибки шильдбюргеров: «кто-то пытается прошибить лбом стену, кто-то зарывает колодец, в котором плавает теленок, кто-то бросает рыб в реку, какая-то женщина душит чертенка, а рядом валяется редька... Все это – наглядная реализация метафор, на которых построены народные поговорки о человеческой глупости»10.
– это просто человек, которого не надо карать за его прегрешения. И пример такого снисходительно- великодушного отношения к шильдбюргерам подает Император, который приезжает к ним в гости, дивится их глупости, которая уже стала настоящей, и издает по их просьбе указ, защищающий их от насмешек – «никто им в их шутовстве и глупости никаких помех чинить не должен ни словом, ни делом, ни помышлением...».11
В финале книги возникает мотив гамельнского крысолова, но как бы «вывернутый наизнанку» – в городе настоящее нашествие мышей, и шильдбюргеры, никогда не видевшие кошку, покупают ее за огромные деньги у проходившего мимо бродяги. Потом в страхе, что страшный зверь-мышкодав съест их самих, поджигают дом, куда спряталась кошка, и весь город Шильда гибнет в пламени пожара. Как мы увидим в дальнейшем, в « Шильдбюргерах» намечается определенная схема «хроники безумного города» – от древнегреческого мудреца, предка горожан до великого стихийного бедствия, поглотившего город.
***
В немецкой литературе XVII века тема « безумного города» сливается с общей тематикой « безумного мира», с образом Германии эпохи Тридцатилетней войны в литературе барокко. Но особое звучание обретает тема «безумного города» в контексте немецкой литературы последней четверти XVIII века в 1774 году – в том же году, когда выходят в свет «Страдания юного Вертера» Гете – появляется роман К. М. Виланда «История абдеритов», а в 1796-7 гг., когда были опубликованы «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гете и уже начиналась деятельность йенского романтического кружка, – выходит в свет роман « Цветы, плоды и тернии» Жан-Поля Рихтера. В романе Виланда «История абдеритов» тема «безумного города» выступает как одно из своеобразных средств для переоценки и нового восприятия античности в общем контексте германского Просвещения в последней четверти XVIII века. Как известно, идеалы античности играли значительную роль в становлении самосознания германского бюргерства, что нашло свое отражение и в литературе Просвещения.
К. М. Виланд был одним из наиболее компетентных исследователей и знатоков античной литературы, он переводил на немецкий язык древнегреческих авторов ( в том числе – всего Лукиана), использовал античные реалии в своей «Истории Агатона» (1767) – первом романе воспитания в немецкой литературе и в поэме «Музарион». Но его роман « История абдеритов» (1774) интересен в первую очередь тем, что в нем отражается новое восприятие античности – уже не как абсолютного идеала и объекта для подражания в самых разных областях политической и художественной жизни Германии, а как средства для воспроизведения реалий германской действительности в духе просветительской сатиры.
Такое восприятие античности стало возможным благодаря возникновению новых, нередко подспудных явлений в европейской и германской культуре второй половины XVIII века, когда начинался процесс разрушения риторической культуры изнутри и нарождалось новое понимание истории. Как отмечает А. В. Михайлов, «в середине же и во второй половине XVIII века происходит, казалось бы, парадоксально-странный процесс – изучение, обновление, оживление античности, увлечение всем античным, в ветхое вливается новая жизнь… …в открывающееся древнее люди интенсивно вкладывают себя, свою душу, свои смыслы – и способы восприятия, и повсюду незаметно и неподконтрольно завязываются узлы синтезов – своего и чужого, нового и давнего»12.
« отталкивание» – античность будет отодвинута назад, в глубь веков, на свое место в историческом процессе, а вскоре между античностью и современностью будет помещено вновь открытое Средневековье – это сделают уже романтики. Но само восприятие истории в XVIII веке, как мы помним, было связано с концепцией, обусловленной исследованиями природы в самых разных ее проявлениях и формах. И объяснение многим историческим событиям ученые XVIII в. и, в первую очередь, энциклопедисты нередко « искали в превратностях политической истории, в природе человека, совмещающей высокий разум с низменными страстями, в фатальной роли честолюбивых и властолюбивых личностей, т. е. больше в историческом «психологизме», чем даже в эволюции идеи».13
И в романе Виланда « История абдеритов» дается исследование человеческой природы в том числе и в ее психологическом аспекте. Виланд рассматривает психологию – в данном случае коллективную психологию жителей безумного города – как проявление человеческой природы, единой для всех времен и народов. Поэтому он может с такой легкостью и изяществом соединить в единое целое античный город Абдеру и немецкую Шильду, рассказать о шильдбюргерах, сделав их, с одной стороны, своими современниками, германскими бюргерами XVIII века, с другой – жителями древнегреческой Абдеры. Виланд находит Абдеру в сочинении Лукиана « Как следует писать историю», в первом разделе которого описывается, как после « сильной и упорной лихорадки» все абдериты помешались на трагедии и стали «произносить ямбы и громко кричать, чаще же всего исполняли монологи: Еврипидовой Андромеды, чередуя ее с речью Персея. Город был полон людьми, которые на седьмой день лихорадки стали трагиками». 14
Этот эпизод из Лукиана будет положен в основу третьей книги романа « Еврипид среди абдеритов». Особое значение имеет сам выбор именно « лукиановского», сниженного и переосмысленного варианта античности, что свидетельствует о намерении Виланда противопоставить его «однобокому», «надутому и идеализированному образу Древней Греции», и при помощи такого рода «древнегреческих аллюзий» разрушить «иллюзии».15 В Предуведомлении автор сообщает, что использовал античный материал, следуя «одному надежному руководителю, авторитет которого намного превосходит всех Элианов и Афинеев»16, имя этому руководителю – Природа. И автор заверяет в правдивости своей книги, которую он рассматривает как «вклад в историю человеческого разума».
« Губернских очерках» (1856-57), а гротесковые образы глуповских градоначальников и фольклорные мотивы побасенок и сказок о дураках получат дальнейшее развитие в сатирических сказках последнего периода его творчества.
Как отмечает А. С. Бушмин, уже в «Губернских очерках» возникают основные черты сатиры Салтыкова-Щедрина – «иносказательная манера повествования, реалистическая фантастика, художественная гипербола, острота типологических сатирических наименований, формул, оборотов, эпитетов, своеобразный синтез элементов публицистики и художественной образности»17.
Забегая вперед, отметим, что в качестве связующего звена между обоими прозведениями может выступать европейский фольклор и, в первую очередь, литература о дураках.
Важной причиной для сравнения Абдеры и Глупова является и то, что оба города обрисованы в первую очередь как провинциальные. Хотя в Греции в V веке до нашей эры не было понятия « столица» и « провинция», а города-полисы пользовались равными политическими правами, Виланд показывает жителей города как ограниченных провинциалов, одинаково далеких и от природы, и от достижений культуры и цивилизации. И поводом для создания романа ему послужила жизнь в родном городе Биберахе, и его служба в городской канцелярии – в среде городских чиновников и обывателей, которым так и не суждено было стать просвещенными бюргерами.
В романе М. Е. Салтыкова-Щедрина « История одного города» также представлен захолустный Глупов, за которым явственно просматривается обобщенный образ России – ее прошлого, настоящего и – в какой-то степени – будущего.
– античного и современного автору. Жители Абдеры – это в то же время и германские бюргеры, потомки шильдбюргеров, облаченные в греческие одежды. Они сами представляют власть в своем городе, сами творят все несуразицы и глупости – изгоняют патриотов и мудрецов, устраивают « процесс из-за тени осла» и в конце концов превращают свой город в гигантское болото, в котором должны жить лягушки – священные животные Латоны, богини- покровительницы города
. И тогда на полях появляется несметное множество мышей. Жить в Абдере становится невозможно, и абдериты, покинув свой родной город, разбредаются по всей Греции. И такое же, вызванное неразумием самих горожан, возвращение в природу произошло и в Шильде: как мы помним, пытаясь сжечь кошку – страшного зверя ( чтобы он не съел бы и людей!) шильдбюргеры поджигают свои дома, и весь город пожирает огненная стихия.
Виланд меткими штрихами обрисовывает абдеритов, которые представляют интеллектуальную и правительственную элиту города, и дает им говорящие имена. Так, писанием эпоса занят драматический поэт Гипербол, музыку сочиняет юный номофилакс ( аналогия судейскому чиновнику) Грилл («die Grille» имеет два значения – «сверчок» и «каприз, причуда»), цехового старшину зовут Пфрим. Это явственная отсылка к немецкому городу Шильде – по роду его занятий и по названию, что в переводе значит «Шило». Есть здесь и греческие имена – жрец Стробил, советник Грасилл, архонт Онокрадий и т. д. И все они способствуют тому, чтобы город Абдера шел к своему печальному концу.
В народной смеховой традиции тема глупости всегда выступала в связи с темой смерти. Карнавальная смерть18 сопровождалась « амбивалентным» смехом. Но именно для германской шутовской литературы наиболее характерны образы смерти и как элементы карнавальной культуры, так называемые «пляски смерти», в которых участвовали в равных долях живые и одетые мертвецами танцоры. Как отмечает О. М. Фрейденберг, «смерть и глупость – центральные образы, вокруг которых сосредоточивается сатирический и дидактический материал еще в средние века»19.
Если все действие «Абдеритов» происходит в античности (правда, как мы увидим, достаточно условной), то Салтыков- Щедрин уже в начале своего романа резко противопоставляет глуповцев « Неронам преславным», «Калигулам, доблестью сияющим» и даже «от начальства поставленным Ахиллам»20.
И уже эти «оксюмороны» задают сатирическую тональность всему роману – здесь появятся свои « героические» начальники, которые сыграют по отношению к глуповцам еще более роковую роль, чем Нерон и Калигула в истории Рима. И если Нерону и Калигуле была суждена скорее позорная, чем трагическая гибель, то глуповские градоначальники погибают смертью ничтожной и гротесковой, такой, которую они вполне заслужили всей своей жизнью и насилием над вверенными им глуповцами. Причем читатель узнает об их смерти еще до их появления на сцене: происходит своеобразное второе мифологизированное рождение и – снова наступает уже окончательная смерть.
Так, Ферапонтов, столь « охочий до зрелищ, что никому без себя сечь не дозволял»21, был растерзан в лесу собаками ( сатирическая антитеза гибели прекрасного Адониса – Е. К.); беглый грек Ламврокакис был заеден в своей постели клопами, гигантского роста градоначальник Баклан был переломлен пополам во время бури; Фердыщенко умер от объедения, майор Прыщ оказался с фаршированной головой и т. д. Однако, есть среди них градоначальники, которых сверху смещали и даже наказывали и ссылали. Но все они показаны автором в двух ипостасях – как реально существующие высокие чины, посылаемые в Глупов из Петербурга «по высочайшему повелению», и как сказочные чудовища, захватывающие в плен и пожирающие людей.
«рацио», и в целом он относится к своим соотечественникам и современникам с сочувствием, то Салтыков-Щедрин утверждает свои просветительские и гуманистические идеалы по принципу « доказательства от противного», показывая действительно « кромешный мир» русской провинциальной жизни.
Но, как известно, «антимир» и «кромешный мир» в русском фольклоре, чтобы стать «миром смешным... должен быть еще и неупорядоченным миром, миром спутанных отношений. Он должен быть миром скитаний, неустойчивым миром всего бывшего, миром ушедшего благополучия, миром со « спутанной знаковой системой», приводящей к появлению чепухи, небылицы, небывальщины. В голом не отличишь признаков принадлежности к тому или иному слою людей. Пьяный ведет себя «без правил». Герой антимира – «беспутный», «непутевый», неожиданный в поступках. Кромешный мир – смешной сам по себе. Поэтому в произведениях, изображающих этот мир неупорядоченности, нет еще до поры до времени сатирического начала»22. И такое сатирическое начало вносит в « кромешный мир» Салтыков- Щедрин, доводя до предела и заостряя сатирические образы до гротеска.
В романе Виланда есть также и положительные герои – это три мудреца: философ Демокрит, врач Гиппократ и трагик Еврипид, представители блистательного « Ордена космополитов». В романе Салтыкова-Щедрина нет ни одного положительного героя. Иванушки, способные на физический и моральный подвиг, остались в прошлом, в « Губернских очерках».
Если у Виланда образ населения Абдеры – это обобщенный портрет германского бюргерства и еще шире – сатирическое отображение человеческой природы ( абдериты, как мы помним, разбредаются по всей Греции, и, возможно, по всему миру), то границы владений глуповцев могуть достигать «самой Византии». Такова география – в образе Глупова показана вся Россия. История же России пересказывается Салтыковым-Щедриным в форме фольклорных рассказов о дураках – возникает своего рода «антиутопия», мир, как бы вывернутый наизнанку, «антимир». Головотяпы – предки глуповцев – сражаются с живущими с ними по соседству моржеедами, лукоедами, гущеедами, клюковниками, куралесами, вертячими бобами, лягушечниками, слепородами и т. д. И это точные прозвища жителей разных областей России.
«слепороды» – это пошехонцы, герои фольклорных сказок и побасенок о дураках, которые способны даже «в трех соснах заблудиться». Но у Салтыкова-Щедрина именно они выводят остальных соплеменников из « трех сосен». А затем призываются варяги, появляются цари, хотя ни один из них не будет показан или хотя бы открыто упомянут в романе. В целом пространственно-временная система романа организована по аналогичному принципу – как и в «Абдеритах», действие в романе связано и с античностью ( есть свои карикатуры на Неронов и Калигул), и с древней Русью, но действие происходит в современности, в пореформенной России в эпоху реакции, а в финале разражается настоящая апокалиптическая катастрофа. Последний из губернаторов Угрюм-Бурчеев превращает Глупов в какое-то подобие каторги или, выражаясь языком двадцатого века, Гулага. И когда вконец замученные глуповцы, наконец, начинают избавляться от своего извечного страха перед градоначальником и организовывать тайные общества, именно тогда приходит непонятное « оно».
«Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца. Оно пришло... В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес: – Придет... Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый23 прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе. История прекратила течение свое.»24
Можно спорить о том, какой именно смысл вкладывал писатель в это «оно» – революционную ли «бурю», очередную ли карательную экспедицию или Божью кару за глупость и бездействие. Но в любом из этих случаев Салтыков-Щедрин показывает «оно» как великое народное бедствие – и в этом его провидение будущего России и пророчество ее дальнейших трагических судеб.
и между обеими «историями» наблюдается определенное типологическое сходство. В художественной структуре обоих этих произведений есть немало родственных элементов, за гротеском и сказочной фантастикой в них скрывается современность. И сама образная система в обоих случаях представляет циклическую галерею типов и восходит к средневековому « своду», одному из важнейших структурных принципов средневековой европейской литературы. На этой основе и возникает сатирическая картина современной автору жизни.
РЕКОМЕНДАЦИИ И ВОПРОСЫ К ПРАКТИЧЕСКОМУ
ЗАНЯТИЮ
Для сравнительного анализа двух романов на одну и ту же тему, но созданных в разных странах и с почти вековым промежутком, студенту предлагается предварительно ознакомиться с панорамой культурно-исторического развития Германии во второй половине ХVIII века и России во второй половине ХIХ века, с эволюцией жанра романа и с особенностями сатиры в немецкой и русской литературах, в частности, особенностями воплощения темы глупости и образов дураков. Студенту можно также предложить проследить эволюцию образа дурака и юродивого вплоть до « Идиота» Ф. М. Достоевского, а в ХХ веке – до повести Венедикта Ерофеева « Москва-Петушки». В немецкой литературе эпохи Реформации возникла так называемая шутовская литература, образная система которой повлияла на поэтику романа ХХ века – примером этому может послужить « Жестяной барабан» Гюнтера Грасса.
Особое внимание следует обратить на наличие или отсутствие образов положительных героев в обоих романах, а также на образы правителей у Виланда и Салтыкова-Щедрина.
1. Какое место занимают романы « История абдеритов» и «История одного города»в творчестве К. М. Виланда и М. Е. Салтыкова-Щедрина?
2. Проанализировать образы градоначальников и абдеритов. Есть ли положительные образы в романе Салтыкова- Щедрина?
3. Выявить особенности образной системы обоих романов. Какое значение имеет «Орден космополитов» для отражения положительного идеала в романе Виланда?
4. Город и природа как центральная коллизия в романе «История абдеритов». В каких эпизодах романа это выражается наиболее наглядно?
«История одного города». Какими художественными средствами создается обобщенный образ России?
6. Значение финала в обоих романах. Как выражается гротеск и фантастика в финалах романов?
7. Сравнительная характеристика особенностей сатиры в обоих романах.
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ТЕКСТЫ
2. К. М. Виланд. История абдеритов. М. 1978.
3. Ch. M. Wieland. Die Geschichte der Abderiten. Reclam. Stuttgart. 1998.
4. Лукиан. Избранная проза. М. 1991.
1. История русской литературы ХIХ века. Часть 1.
2. История русской литературы в 4-х томах. Том II. Л. 1981.
3. Русская литература второй половины ХIХ века.
4. А. С. Бушмин. Эволюция сатиры Салтыкова-Щедрина. Л. 1984.
– см. главу «Оберон» и «Руслан и Людмила».
6. Deutsche Literaturgeschichte. Metzler. Stuttgart und Weimar. 1994.
7. Макс Вебер. Город. В книге Макс Вебер. Избранное. М. 1990.
Примечания
1. См. сноску в главе 1.
« История абдеритов». М. 1978. С. 243. В кн. Виланд К. М. История абдеритов. М. 1978.
3. Пританы ( правители) – избираемые члены Совета 500 (Булэ; до реформы Клисфена – Совет 400), ведшие поочередно каждую 10-ю часть года текущие дела Совета. Здание, в котором они заседали, называлось Пританеем ( в нем же они обедали за государственный счет; на обед в Пританей приглашали также за особые заслуги перед Афинским государством, и это было большой честью).
4. Привилегии, вольности (обычно оформлялись путем предоставления городских хартий).
5. Эдуард I (1272-1307) –английский король.
6. http://www.politnauka.org – Weber M. Die Stadt. – Wirtschaft und Gesellschaft, Kap 8. // Grundriss der Sozialökonomik. III. Abt. Tübingen. 1922. S. 513-600. На русском языке издавался в 1923г. в переводе Б. Н. Попова, под редакцией Н. И. Кареева. В настоящем издании публикуется новый перевод М. И. Левиной. 7
8. Ле Гофф Жак. Средневековый мир воображаемого. М. 2001. С. 282.
9. Фомин Г. Иероним Босх. М. 1974. С. 28.
10. Дмитриева Н. А. Краткая история искусств. М. 1996. С. 336. 11. Книга о шильдбюргерах. М. 1963. С. 51.
12. Михайлов А. В. Идеал античности и изменчивость культуры. Рубеж XVIII-XIX вв. В кн.: «Быт и история античности». М. 1988. С. 225-226.
« Энциклопедии». В кн. «История в “Энциклопедии” Дидро и д’Аламбера». Л. 1978. С. 247.
14. Лукиан. Избранная проза. М. 1991. С. 626.
15. Van der Laan. Christoph Martin Wieland and the German making of Greece. In: Germanic Review. Spring 95. Vol. 70. Issue 2. P. 21. 16. Виланд К. М. История абдеритов. М. 1978. С. 5. 17. Бушмин А. С. Эволюция сатиры Салтыкова-Щедрина. Л. 1984. С. 29.
20. Салтыков-Щедрин М. Е. Избранные сочинения в двух томах. Т. 1. М. 1984. С. 17.
23. Бывый – бывший (вятский диалект). // Даль В. Толковый словарь. Т. 1. М. 1978. С. 148. 24. Салтыков-Щедрин М. Е. Избранные соч. В 2т. Т. 1. М. 1984. С. 165.